Неточные совпадения
Волга — рукой подать. Что мужик в неделю наработает, тотчас
на пристань везет, а поленился —
на соседний базар. Больших барышей ему не нажить; и за Волгой не всяк в «тысячники» вылезет, зато, как ни плоха работа, как работников в семье ни мало, заволжанин век свой сыт, одет, обут, и податные за ним не стоят. Чего ж еще?.. И за то
слава те, Господи!.. Не всем же в золоте ходить, в руках серебро носить, хоть и каждому русскому человеку такую судьбу няньки да мамки напевают, когда еще он в колыбели лежит.
Отдал деньги и
пошел цену сносить. Снес чуть не половину, а четыре копейки нажил
на рубль. Очень недовольны соляные остались.
На Низ ли поедет, в верховы ли города, в Москву ли, в Питер ли, везде и к мало знакомому раскольнику
идет он, как к родному.
Сел за стол Патап Максимыч. Хотел счеты за год подводить, но счеты не
шли на ум. Про дочерей раздумывал.
— Коли
пошли, так туда им и дорога, — ответила мать. — А вам с деревенскими девками себя
на ряду считать не доводится.
Удачно проведя день, Чапурин был в духе и за чаем шутки шутил с домашними. По этому одному видно было, что съездил он подобру-поздорову,
на базаре сделал оборот хороший; и все у него клеилось,
шло как по маслу.
По нашим местам, думаю я, Никифору в жизнь не справиться,
славы много; одно то, что «волком» был; все знают его вдоль и поперек, ни от кого веры нет ему
на полушку.
Потом взял свечу и
пошел на заднюю половину Богу молиться. Едва вышел в сени, повалился ему в ноги какой-то человек.
— Не говори, Пантелеюшка, — возразила Аксинья Захаровна. — «Не надейся
на князи и сыны человеческие». Беспременно надо сторожким быть… Долго ль до греха?.. Ну, как нас
на службе-то накроют… Суды
пойдут, расходы. Сохрани, Господь, и помилуй.
— В острог-от не засадит, — с усмешкой молвил Пантелей, — а покрепче приглядывать не мешает. Поэтому — может напугать, помешать… Пойду-ка я двоих
на задах-то поставлю.
Жил старый Трифон Лохматый да Бога благодарил. Тихо жил, смирно, с соседями в любви да в совете; добрая
слава шла про него далеко. Обиды от Лохматого никто не видал, каждому человеку он по силе своей рад был сделать добро. Пуще всего не любил мирских пересудов. Терпеть не мог, как иной раз дочери, набравшись вестей
на супрядках аль у колодца, зачнут языками косточки кому-нибудь перемывать.
С самого пожара
пошел ходить по бедам:
на Покров пару лошадей угнали,
на Казанскую воры в клеть залезли.
Долго толковал Трифон с сыновьями, как им работу искать. Порешили Алексею завтра ж
идти в Осиповку рядиться к Патапу Максимычу, а в середу, как
на соседний базар хвостиковские ложкари приедут, порядить и Саввушку.
Выйдя за ворота, перекрестился он
на все стороны и, поникнув головой,
пошел по узенькой дорожке, проложенной меж сугробов.
— Это ты хорошо говоришь, дружок, по-Божьему, — ласково взяв Алексея за плечо, сказал Патап Максимыч. — Господь
пошлет; поминай чаще Иева
на гноищи. Да… все имел, всего лишился, а
на Бога не возроптал; за то и подал ему Бог больше прежнего. Так и ваше дело —
на Бога не ропщите, рук не жалейте да с Богом работайте, Господь не оставит вас —
пошлет больше прежнего.
Самый первый токарь, которым весь околоток не нахвалится, пришел наниматься незваный, непрошеный!.. Не раз подумывал Чапурин спосылать в Поромово к старику Лохматому — не отпустит ли он, при бедовых делах, старшего сына в работу, да все отдумывал… «Ну, а как не пустит, да еще после насмеется, ведь он, говорят, мужик крутой и заносливый…» Привыкнув жить в
славе и почете, боялся Патап Максимыч посмеху от какого ни
на есть мужика.
— Молви отцу, — говорил он, давая деньги, — коли нужно ему
на обзаведенье,
шел бы ко мне — сотню другу-третью с радостью дам. Разживетесь, отдадите, аль по времени ты заработаешь. Ну, а когда же работать начнешь у меня?
Алексей хотел
идти из подклета, как дверь широко распахнулась и вошла Настя. В голубом ситцевом сарафане с белыми рукавами и широким белым передником, с алым шелковым платочком
на голове, пышная, красивая, стала она у двери и, взглянув
на красавца Алексея, потупилась.
Манефа, напившись чайку с изюмом, — была великая постница, сахар почитала скоромным и сроду не употребляла его, — отправилась в свою комнату и там стала расспрашивать Евпраксию о порядках в братнином доме: усердно ли Богу молятся, сторого ли посты соблюдают, по скольку кафизм в день она прочитывает; каждый ли праздник службу правят, приходят ли
на службу сторонние, а затем свела речь
на то, что у них в скиту большое расстройство
идет из-за епископа Софрония, а другие считают новых архиереев обли́ванцами и слышать про них не хотят.
— Что моя жизнь! — желчно смеясь, ответила Фленушка. — Известно какая! Тоска и больше ничего; встанешь, чайку попьешь — за часы
пойдешь, пообедаешь — потом к правильным канонам, к вечерне. Ну, вечерком, известно,
на супрядки сбегаешь; придешь домой, матушка, как водится, началить зачнет, зачем, дескать,
на супрядки ходила; ну, до ужина дело-то так и проволочишь. Поужинаешь и
на боковую. И
слава те, Христе, что день прошел.
Каждый раз поворчит, поворчит да и
пошлет мать Софию, что в ключах у ней ходит, в кладовую за гостинцами девицам
на угощенье.
— Помаленьку как-нибудь справится, — отвечал Патап Максимыч. — Никитишне из праздников праздник, как стол урядить ее позовут. Вот что я сделаю: поеду за покупками в город, заверну к Ключову, позову куму и насчет того потолкую с ней, что искупить, а воротясь домой, подводу за ней
пошлю. Да вот еще что, Аксиньюшка: не запамятуй послезавтра спосылать Пантелея в Захлыстино, стяг свежины
на базаре купил бы да две либо три свиные туши, баранины, солонины…
— Не
пойду я за него, — сквозь зубы проговорила Настя. Краска
на щеках у ней выступила.
— Знамо, не сама
пойдешь, — спокойно отвечал Патап Максимыч. — Отец с матерью вживе — выдадут. Не век же тебе в девках сидеть… Вам с Паранькой не хлеб-соль родительскую отрабатывать, — засиживаться нечего. Эка, подумаешь, девичье-то дело какое, — прибавил он, обращаясь к жене и к матери Манефе, — у самой только и
на уме, как бы замуж, а
на речах: «не хочу» да «не
пойду».
— Разве заказано тебе оделять нищую братию? Нищие нищими, столы столами, — сказал Патап Максимыч. —
Слава Богу, у нас с тобой достатков
на это хватит. Подавай за Настю, пожалуй, чтоб Господь
послал ей хорошего мужа.
— Ну, вот и
слава Богу, — весело проговорила Аксинья Захаровна. — Будут сироты с блинами
на Масленице. А как же бедные-то обители, Максимыч? — продолжала она, обращаясь к мужу. — И тамошним старицам блинков тоже захочется.
На Рогожское хочу пелену-то
послать, — продолжала она, обращаясь к Патапу Максимычу.
Фленушка
пошла из горницы, следом за ней Параша. Настя осталась. Как в воду опущенная, молча сидела она у окна, не слушая разговоров про сиротские дворы и бедные обители. Отцовские речи про жениха глубоко запали ей
на сердце. Теперь знала она, что Патап Максимыч в самом деле задумал выдать ее за кого-то незнаемого. Каждое слово отцовское как ножом ее по сердцу резало. Только о том теперь и думает Настя, как бы избыть грозящую беду.
— Эту тошноту мы вылечим, — говорил Патап Максимыч, ласково приглаживая у дочери волосы. — Не плачь, радость скажу. Не хотел говорить до поры до времени, да уж, так и быть, скажу теперь. Жениха жди, Настасья Патаповна. Прикатит к матери
на именины… Слышишь?.. Славный такой, молодой да здоровенный, а богач какой!.. Из первых… Будешь в
славе, в почете жить, во всяком удовольствии… Чего молчишь?.. Рада?..
— Некогда мне с тобой балясы точить, — молвила Фленушка. — Пожалуй, еще Матрена из бани
пойдет да увидит нас с тобой, либо в горницах меня хватятся… Настасья Патаповна кланяться велела. Вот кто… Она по тебе сокрушается… Полюбила с первого взгляда… Вишь глаза-то у тебя, долговязого, какие непутные, только взглянул
на девку, тотчас и приворожил… Велишь, что ли, кланяться?
Фленушка ушла. У Алексея
на душе стало так светло, так радостно, что он даже не знал, куда деваться.
На месте не сиделось ему: то в избе побудет, то
на улицу выбежит, то за околицу
пойдет и зальется там громкою песней. В доме петь он не смел: не ровен час, осерчает Патап Максимыч.
На бабу, как водится, накинулись, осмеяли, кто-то выругал, а муж, тут же стоявший, велел ей
идти, куда
шла, и зря не соваться, куда не спрашивают.
— Как не слыхать! — ответил Петруха, весело вертя колесо, двигавшее три станка. — Столы, слышно, хозяин строить задумал. Пантелея Прохорыча завтра в Захлыстино
на базар
посылают свежину да вино искупать. Угощенье, слышь, будет богатое. Ста полтора либо два народу будут кормить.
— Куда, чай, в дом! — отозвался Чалый. —
Пойдет такой богач к мужику в зятьях жить! Наш хозяин, хоть и тысячник, да все же крестьянин. А жених-то мало того, что из старого купецкого рода, почетный гражданин. У отца у его, слышь, медалей
на шее-то что навешано, в городских головах сидел, в Питер ездил, у царя во дворце бывал. Наш-от хоть и спесив, да Снежковым
на версту не будет.
Зашабашили к обеду. Алексею не до еды.
Пошел было в подклет, где посуду красят, но повернул к лестнице, что ведет в верхнее жилье дома, и
на нижних ступенях остановился. Ждал он тут с четверть часа, видел, как пробрела поверху через сени матушка Манефа, слышал громкий топот сапогов Патапа Максимыча, заслышал, наконец, голос Фленушки, выходившей из Настиной светлицы. Уходя, она говорила: «Сейчас приду, Настенька!»
Мало успокоили Фленушкины слова Алексея. Сильно его волновало, и не знал он, что делать: то
на улицу выйдет, у ворот посидит, то в избу придет, за работу возьмется, работа из рук вон валится,
на полати полезет, опять долой. Так до сумерек пробился, в токарню не
пошел, сказал старику Пантелею, что поутру угорел в красильне.
— И впрямь
пойду на мороз, — сказал Алексей и, надев полушубок,
пошел за околицу. Выйдя
на дорогу, крупными шагами зашагал он, понурив голову. Прошел версту, прошел другую, видит мост через овраг, за мостом дорога
на две стороны расходится. Огляделся Алексей, опознал место и, в раздумье постояв
на мосту, своротил налево в свою деревню Поромово.
Пошла Аксинья Захаровна в другую боковушку, к Параше. Там Фленушка сидела за пяльцами, вышивая пелену, а Параша
на мотовиле шерсть разматывала. Фленушка пела скитскую песню, Параша ей подтягивала...
— А вот какая это воля, тятенька, — отвечала Настя. — Примером сказать, хоть про жениха, что ты мне
на базаре где-то сыскал, Снежков, что ли, он там прозывается. Не лежит у меня к нему сердце, и я за него не
пойду. В том и есть воля девичья. Кого полюблю, за того и отдавай, а воли моей не ломай.
Редко выищется такой человек, чтобы взял за себя старую; разве иная за вдовца старика
на большую семью
пойдет.
И принимается девка за «душеспа́сенье»: в скит
пойдет, либо выпросит у отца кельенку поставить
на задворице, и в ней, надев черный сарафан и покрыв черным платком голову, в знак отреченья от мира, станет за псалтырь заказные сорокоусты читать да деревенских мальчишек грамоте обучать, — тем и кормится.
Ровно отуманило Алексея, как услышал он хозяйский приказ
идти в Настину светлицу. Чего во сне не снилось, о чем если иной раз и приходило
на ум, так разве как о деле несбыточном, вдруг как с неба свалилось.
Детство и молодость Никитишна провела в горе, в бедах и страшной нищете. Казались те беды нескончаемыми, а горе безвыходным. Но никто как Бог,
на него одного полагалась сызмальства Никитишна, и не постыдил Господь надежды ее;
послал старость покойную: всеми она любима, всем довольна, добро по силе ежечасно может творить. Чего еще? Доживала старушка век свой в радости, благодарила Бога.
Ругался мир ругательски,
посылал ко всем чертям Емельяниху, гроб безо дна, без покрышки сулил ей за то, что и жить путем не умела и померла не путем: суд по мертвому телу навела
на деревню… Что гусей было перерезано, что девок да молодок к лекарю да к стряпчему было посылано, что исправнику денег было переплачено! Из-за кого ж такая мирская сухота? Из-за паскуды Емельянихи, что не умела с мужем жить, не умела в его делах концы хоронить, не умела и умереть как следует.
Пошел повар в тысяче рублях, но знающие люди говорили, что тузу не грех бы было и подороже Петрушку поставить, потому что дело свое он знал
на редкость: в Английском клубе учился, сам Рахманов [Известный московский любитель покушать, проевший несколько тысяч душ крестьян.] раза два его одобрял.
И
пошел наш Никифор
на сухом берегу рыбу ловить: день в кабаке: а ночь по клетям, — что плохо лежит, то добыча ему.
— Да поди ты к бесу
на поветь, окаянная! — крикнул Никифор, плюнув чуть не в самую невесту. — Ишь, прости Господи, привязалась.
Пошла вон из избы!
Проспались. Никифор опять воевать. Жену избил, и сватьям
на калачи досталось, к попу
пошел и попа оттрепал: «Зачем, говорит, пьяный пьяного венчал?» Только и стих, как опять напился.
Раза три либо четыре Патап Максимыч
на свои руки Микешку брал. Чего он ни делал, чтоб направить шурина
на добрый путь, как его ни усовещивал, как ни бранил, ничем не мог пронять. Аксинья Захаровна даже ненавидеть стала брата, несмотря
на сердечную доброту свою. Совестно было ей за него, и часто грешила она: просила
на молитве Бога, чтоб
послал он поскорей по душу непутного брата.
— Как же это возможно, — отвечала хозяйка. — Сама не приглядишь, все шиворот-навыворот да вон
на тараты
пойдет… А после за ихнюю дурость принимай от гостей срам да окрик от Патапа Максимыча… Сама знаешь, родная, какие гости у нас будут! Надо, чтобы все было прибрано показистее.