Неточные совпадения
Стары старухи и пожилые бабы домовничали; с молитвой клали они мелом кресты над дверьми и над окнами ради отогнания нечистого и
такую думу держали: «Батюшка Микола милостливый,
как бы к утрею-то оттеплело, да туман
бы пал на святую Ердань, хлебушка
бы тогда вдоволь нам уродилось!» Мужики вкруг лошадей возились: известно, кто в крещенский сочельник у коня копыта почистит: у того конь весь год
не будет хромать и
не случится с ним иной болести.
— Из Москвы, из Хвалыни, из Казани пишут про епископа, что
как есть совсем правильный, — молвил Патап Максимыч. — Все мои покупатели ему последуют.
Не ссориться с ними из-за
таких пустяков…
Как они,
так и мы. А что есть у иных сумнение,
так это правда, точно есть. И в Городце
не хотят Матвея в часовню пускать, зазорен, дескать, за деньги что хочешь сделает. Про епископа Софрония тоже толкуют… Кто их разберет?.. Ну их к Богу — чайку
бы поскорей.
—
Не можем, Патап Максимыч; совсем злые люди нас обездолили; надо будет с годок в людях поработать, — отвечал Алексей. — Родители и меньшого брата к ложкарям посылают; знатно режет ложки; всякую,
какую хошь, и касатую, и тонкую, и бо́скую, и межеумок, и крестовую режет. К пальме даже приучен — вот
как бы хозяин ему
такой достался, чтобы пальму точить…
— Говорил, что в
таких делах говорится, — отвечала Фленушка. — Что ему без тебя весь свет постыл, что иссушила ты его, что с горя да тоски деваться
не знает куда и что очень боится он самарского жениха.
Как я ни уверяла, что опричь его ни за кого
не пойдешь, —
не верит. Тебе
бы самой сказать ему.
— Плату положил
бы я хорошую, ничем
бы ты от меня обижен
не остался, — продолжал Патап Максимыч. — Дома ли у отца стал токарничать, в людях ли, столько тебе
не получить, сколько я положу. Я
бы тебе все заведенье сдал: и токарни, и красильни, и запасы все, и товар, — а
как на Низ случится самому сплыть аль куда в другое место, я б и дом на тебя с Пантелеем покидал.
Как при покойнике Савельиче было,
так бы и при тебе. Ты с отцом-то толком поговори.
—
Не токарево это дело, голубушка, — сказал Патап Максимыч. — Из наших работников вряд ли
такой выищется… Рад
бы пособить, да
не знаю
как.
Не знаешь ли ты, Алексей?
Не сумеет ли кто из наших пяльцы ей починить?
—
Так…
Так будет, — сказала Никитишна. — Другой год я в Ключове-то жила,
как Аксиньюшка ее родила. А прошлым летом двадцать лет сполнилось,
как я домом хозяйствую… Да… Сама я тоже подумывала, куманек, что пора
бы ее к месту.
Не хлеб-соль родительскую ей отрабатывать, а в девках засиживаться ой-ой нескладное дело. Есть ли женишок-от на примете, а то
не поискать ли?
—
Так и сказала. «Уходом», говорит, уйду, — продолжал Патап Максимыч. — Да посмотрела
бы ты на нее в ту пору, кумушка. Диву дался, сначала
не знал,
как и говорить с ней. Гордая передо мной
такая стоит, голову кверху, слез и в заводе нет, говорит
как режет, а глаза
как уголья,
так и горят.
— Да
не суетись ты, Аксиньюшка, — отвечала ей Никитишна. — Ведь только
так, даром толчешься, сидела
бы себе в спокое. И без тебя все украсим
как следует.
— Так-то
так, уж я на тебя
как на каменну стену надеюсь, кумушка, — отвечала Аксинья Захаровна. — Без тебя хоть в гроб ложись. Да нельзя же и мне руки-то сложить. Вот умница-то, — продолжала она, указывая на работницу Матрену, — давеча у меня все полы перепортила
бы, коли б
не доглядела я вовремя. Крашены-то полы дресвой вздумала мыть… А вот что, кумушка, хотела я у тебя спросить: на нонешний день к ужину-то что думаешь гостям сготовить? Без хлеба, без соли нельзя же их спать положить.
— Я решил, чтобы
как покойник Савельич был у нас,
таким был
бы и Алексей, — продолжал Патап Максимыч. — Будет в семье
как свой человек, и обедать с нами и все… Без того по нашим делам невозможно… Слушаться
не станут работники, бояться
не будут, коль приказчика к себе
не приблизишь. Это они чувствуют… Матренушка! — крикнул он, маленько подумав, работницу, что возилась около посуды в большой горенке.
— Горько мне стало на родной стороне. Ни на что
бы тогда
не глядел я и
не знай куда
бы готов был деваться!.. Вот уже двадцать пять лет и побольше прошло с той поры, а
как вспомнишь,
так и теперь сердце на клочья рваться зачнет… Молодость, молодость!.. Горячая кровь тогда ходила во мне…
Не стерпел обиды, а заплатить обидчику было нельзя… И решил я покинуть родну сторону, чтоб в нее до гробовой доски
не заглядывать…
— Оно, конечно, воля Божия первей всего, — сказал старый Снежков, — однако ж все-таки нам теперь
бы желательно ваше слово услышать, по тому самому, Патап Максимыч, что ваша Настасья Патаповна оченно мне по нраву пришлась — одно слово, распрекрасная девица,
каких на свете мало живет, и паренек мой тоже говорит, что ему невесты лучше
не надо.
— Кажись
бы,
так не надо, — молвил дядя Онуфрий. —
Как же
так на сивер? К зимнице-то, говорю, с коей стороны подъехали?
—
Как бы ты ему
не советовал в город ехать, он
бы не вздумал этого, — сказал Стуколов. — Чапурин совсем в тебе уверился, стоило тебе слово сказать, ни за что
бы он
не поехал… А ты околесную понес… Да чуть было и про то дело
не проболтался…
Не толкни я тебя, ты
бы так все ему и выложил… Эх ты, ворона!..
— Эка что ляпнул! — воскликнул Колышкин. —
Не ухороню я тайного слова своего крестного!.. Да
не грех ли тебе, толстобрюхому,
такое дело помыслить?.. Аль забыл, что живу и дышу тобой?.. Теперь мои ребятки бродили б под оконьем,
как бы Господь
не послал тебя ко мне с добрым словом… Обидно даже, крестный,
такие речи слушать — право.
— Ну, ступайте-ка, девицы, спать-ночевать, — сказала Манефа, обращаясь к Фленушке и Марьюшке. — В келарню-то ужинать
не ходите, снежно, студено. Ехали мы, мать София,
так лесом-то ничего, а на поляну
как выехали,
такая метель поднялась, что свету Божьего
не стало видно. Теперь
так и метет… Молви-ка, Фленушка, хоть Наталье, принесла
бы вам из келарни поужинать, да яичек
бы, что ли, сварили, аль яиченку сделали, молочка
бы принесла. Ну, подите со Христом.
—
Какое веселье! Разве
не знаешь? — молвила Марьюшка. —
Как допрежь было,
так и без тебя. Побалуются маленько девицы, мать Виринея ворчать зачнет, началить… Ну,
как водится, подмаслим ее, стихеру споем, расхныкается старуха, смякнет — вот и веселье все. Надоела мне эта анафемская жизнь… Хоть
бы умереть уж, что ли!.. Один
бы конец.
— Посмотрела
бы ты, Марьюшка, парень-от
какой, — сказала Фленушка. —
Такой молодец, что хоть прямо во дворец. Высокий да статный, сам кровь с молоком, волос-от черный да курчавый, глаза-то
как угли, за одно погляденье рубля
не жаль. А умница-то
какая, смышленый
какой…
Когда мы виделись с вами, матушка, последний раз у Макарья в прошедшую ярмарку в лавке нашей на Стрелке, сказывал я вашей чести, чтобы вы хорошенько Богу молились, даровал
бы Господь мне благое поспешение по рыбной части,
так как я впервые еще тогда в рыбную коммерцию попал и оченно боялся, чтобы мне в карман
не наклали, потому что доселе все больше по подрядной части маялся, а рыба для нас было дело закрытое.
— Ишь ты! — усмехнулся отец. — Я его на Волгу за делом посылал, а он девок там разыскивал. Счастлив твой Бог, что поставку хорошо обладил,
не то
бы я за твое малодушие спину-то нагрел
бы. У меня думать
не смей самому невесту искать…
Каку даст отец,
таку и бери… Вот тебе и сказ… А жениться тебе в самом деле пора. Без бабы и по хозяйству все
не ходко идет, да и в дому жи́лом
не пахнет… По осени беспременно надо свадьбу сварганить, надоело без хозяйки в доме.
Замолк Евграф Макарыч, опустил голову, слезы на глазах у него выступили. Но
не смел супротив родителя словечка промолвить. Целу ночь он
не спал, горюя о судьбе своей, и на разные лады передумывал,
как бы ему устроить, чтоб отец его узнал Залетовых, чтобы Маша ему понравилась и согласился
бы он на их свадьбу. Но ничего придумать
не мог. Одолела тоска, хоть руки наложить,
так в ту же пору.
—
Так… — промычал Макар Тихоныч. — Много хорошего про Залетова я наслышан, — продолжал он, помолчав и поглядывая искоса на сына. — С кем в городе ни заговоришь, опричь доброго слова ничего об нем
не слыхать… Вот что: у Макарья мы повидаемся, и коли твой Залетов по мысли придется мне,
так и быть, благословлю — бери хозяйку… Девка, сказывают, по всем статьям хороша… Почитала
бы только меня да из моей воли
не выходила, а про другое что,
как сами знаете.
— Девка придется нам ко двору, — молвил он сыну, воротясь домой. — Экой ты плут
какой, Евграшка! Кажись, и
не доспел разумом, а
какую паву выследил — умному
так впору.
Как бы ты по торговой-то части
такой же дока был,
как на девок, тебя
бы, кажется, озолотить мало… Засылай сваху, дурак!..
Отыскал Евграф Макарыч знакомую купчиху, попросил ее за сваху быть. Без свахи нельзя — старозаветный обычай соблюсти необходимо. Решили после ярмарки ехать в Москву и там свадьбу играть. По-настоящему жениху
бы с родней надо было ехать к невесте, да на это Макар Тихоныч
не пошел
бы… Гордыня!.. Поедет
такой богатей к купцу третьей гильдии…
Как же!..
За круглым столом в уютной и красиво разубранной «келье» сидела Марья Гавриловна с Фленушкой и Марьей головщицей. На столе большой томпаковый самовар, дорогой чайный прибор и серебряная хлебница с
такими кренделями и печеньями,
каких при всем старанье уж, конечно,
не сумела
бы изготовить в своей келарне добродушная мать Виринея. Марья Гавриловна привезла искусную повариху из Москвы — это ее рук дело.
Конечно, все во власти Божией, а, судя по человечеству, кажись
бы, и наперед
таких забот вам
не будет,
какие на мне лежат.
— Нельзя, сударыня, — молвила Манефа. —
Как же
бы я с именин без гостинцев приехала?
Так не водится. Да и Патап Максимыч что
бы за человек был, если б вас
не уважил? И то кручинится —
не оскорбились ли.
— Да
как вам сказать, сударыня? — ответила Манефа. — Вы ее хорошо знаете, девка всегда была скрытная, а в голове дум было много.
Каких, никому, бывало,
не выскажет… Теперь пуще прежнего — теперь
не сговоришь с ней… Живши в обители, все-таки под смиреньем была, а
как отец с матерью потачку дали, власти над собой знать
не хочет… Вся в родимого батюшку — гордостная, нравная, своебычная — все
бы ей над
каким ни на есть человеком покуражиться…
— Да что ж ты полагаешь? — сгорая любопытством, спрашивала Таифа. — Скажи, Пантелеюшка… Сколько лет меня знаешь?.. Без пути лишних слов болтать
не охотница, всякая тайна у меня в груди,
как огонь в кремне, скрыта. Опять же и сама я Патапа Максимыча,
как родного, люблю, а уж дочек его,
так и сказать
не умею,
как люблю, ровно
бы мои дети были.
— Тебе смешки да издевки, а знала
бы, что на душе у меня!..
Как бы ведала, отчего боюсь я Патапа Максимыча, отчего денно и нощно страшусь гнева его,
не сказала б обиды
такой… Погибели боюсь… — зачал было Алексей.
— Нехорошие они люди, Патап Максимыч, вот что, — сказал Пантелей. — Алексеюшке молвил и тебе
не потаюсь —
не стать
бы тебе с
такими лодырями знаться… Право слово.
Как перед Богом,
так и перед твоей милостью…
— Да, Алексеюшка, вот ноне великие дни. В эти дни праздное слово
как молвить?.. — продолжал Патап Максимыч. — По душе скажу:
не наградил меня Бог сыном, а если б даровал
такого,
как ты, денно-нощно благодарил
бы я Создателя.
— И спрошу, — сказал Патап Максимыч. — Я было
так думал — утре,
как христосоваться станем, огорошить
бы их: «Целуйтесь, мол, и во славу Христову и всласть — вы, мол, жених с невестой…» Да к отцу Алексей-от выпросился. Нельзя
не пустить.
— С великим моим удовольствием, — ответил Василий Борисыч. Черненькие глазки его
так и заискрились при мысли, что середь пригоженьких да молоденьких он
не одну неделю
как сыр в масле будет кататься. «Подольше
бы только старицы-то соборовали», — думал он сам про себя.
Девка — чужая добыча:
не я,
так другой
бы…» Но,
как ни утешал себя Алексей, все-таки страхом подергивало его сердце при мысли: «А
как Настасья да расскажет отцу с матерью?..» Вспоминались ему тревожные сны: страшный образ гневного Патапа Максимыча с засученными рукавами и тяжелой дубиной в руках, вспоминались и грозные речи его: «Жилы вытяну, ремней из спины накрою!..» Жмурит глаза Алексей, и мерещится ему сверкающий нож в руках Патапа, слышится вой ватаги работников, ринувшихся по приказу хозяина…
— Полноте, Патап Максимыч!.. Ведь мы с вами
не первый день знакомы.
Не знаю разве,
как у вас дела идут?.. — говорила Марья Гавриловна. — Вот познакомилась я с этим Сергеем Андреичем. Он прямо говорит, что без вас
бы ему непременно пропасть, а
как вы его поучили,
так дела у него
как не надо лучше пошли…
— Разве что
так, — ответила Манефа. — А лучше
бы не дожить до того дня, — грустно прибавила она. —
Как вспадет на ум, что раскатают нашу часовню по бревнышкам, разломают наши уютные келейки, сердце
так и захолонет… А быть беде, быть!.. Однако ж засиделась я у вас, сударыня, пора и до кельи брести…
— По родству у них и дела за едино, — сказала Манефа. — Нам
не то дорого, что Громовы с Дрябиными да с вашими москвичами епископство устрояли, а то, что к знатным вельможам вхожи и,
какие бы по старообрядству дела ни были, все до капельки знают… Самим Громовым писать про те дела невозможно, опаску держат,
так они все через Дрябиных… Поди, и тут о чем-нибудь извещают… Читай-ка, Фленушка.
— Со мной, — перебила Манефа. —
Так и я, бывало, жду
не дождусь, кончилась
бы служба, да скорей
бы с поляны долой… Все глаза, бывало, прогляжу за вами… А матери Аркадии
как усмотреть?
— Да что я за баламутница в самом деле? — резко ответила Фленушка. — Что в своей обители иной раз посмеюсь, иной раз песню мирскую спою?..
Так это, матушка, дома делается, при своих,
не у чужих людей на глазах… Вспомнить
бы тебе про себя,
как в самой-то тебе молодая кровь еще бродила.
На пароходы
так на пароходы рядись, а всего
бы лучше, когда б Патап Максимыч по своему великодушию небольшим капитальцем тебя
не оставил, да ты
бы в городу торговлишку
какую ни на есть завел…
Его вид поразил
бы и
не такого лесника-домоседа,
как токарь Алексей.
Покои двухсаженной вышины, оклеенные пестрыми, хоть и сильно загрязненными обоями, бронзовые люстры с подвесными хрусталями, зеркала хоть и тускловатые, но возвышавшиеся чуть
не до потолка, триповые, хоть и закопченные занавеси на окнах, золоченые карнизы, расписной потолок — все это непривычному Алексею казалось
такою роскошью,
таким богатством, что в его голове тотчас же сверкнула мысль: «Эх, поладить
бы мне тогда с покойницей Настей, повести
бы дело
не как у нас с нею сталось, в
таких бы точно хоромах я жил…» Все дивом казалось Алексею: и огромный буфетный шкап у входа, со множеством полок, уставленных бутылками и хрустальными графинами с разноцветными водками, и блестящие медные тазы по сажени в поперечнике, наполненные кусками льду и трепетавшими еще стерлядями, и множество столиков, покрытых грязноватыми и вечно мокрыми салфетками, вкруг которых чинно восседали за чаем степенные «гости», одетые наполовину в сюртуки, наполовину в разные сибирки, кафтанчики, чупаны и поддевки.
И на пристани, и в гостинице, и на хлебной бирже прислушивается Алексей,
не зайдет ли речь про
какое местечко. Кой у кого даже выспрашивал, но все понапрасну. Сказывали про места, да
не такие,
какого хотелось
бы. Да и на те с ветру людей
не брали, больше все по знакомству либо за известной порукой. А его ни едина душа по всему городу́
не знает, ровно за тридевять земель от родной стороны он заехал. Нет доброхотов — всяк за себя, и
не то что чужанина, земляка — и того всяк норовит под свой ноготь гнуть.
Глазам
не верил Алексей, проходя через комнаты Колышкина… Во сне никогда
не видывал он
такого убранства. Беломраморные стены ровно зеркала стоят, — глядись в них и охорашивайся… Пол — тоже зеркало, ступить страшно,
как на льду поскользнешься, того гляди… Цветы цветут,
каких вздумать нельзя… В коврах ноги, ровно в сыпучем песке, грузнут…
Так прекрасно,
так хорошо, что хоть в Царстве Небесном
так в ту же
бы пору.
— Смотри, чтоб
не вышло по-моему, — усмехнувшись, продолжал Сергей Андреич. —
Не то
как же это рассудить? Сам в человеке души
не чает, дорожит им, хлопочет ровно о сыне, а от себя на сторону пускает… Вот, дескать, я его на годок из дому-то спущу, сплетен
бы каких насчет девки
не вышло, а там и оженю… право,
не так ли?.. Да ты сам просился от него?
Подробно объяснил он, в чем будут состоять Алексеевы обязанности. Жалованья положил столько же, сколько получал он у Патапа Максимыча. На харчи особо, на квартиру, на разъезды тоже особую плату назначил. Всякий новичок в торговом деле от
таких выгодных условий запрыгал
бы с радости; Алексей поблагодарил,
как водится, но в душе остался недоволен.
Не того хотелось ему… Богатства скорей да людского почета!.. Богатства!.. Сейчас же!.. Вынь да положь — хоть по щучьему веленью,
как в сказке сказывают…
А меж тем старики да молодые люди женатые, глядя на писаря в беседах девичьих, то и дело над ним издеваются. «Вишь
какого, — судят промеж себя, — даровали нам начальника: ему
бы возле подола сидеть, а
не земски дела вершать. И девки-то плохи у нас, непутные: подпалили
бы когда на су́прядках захребетнику бороду, осрамили б его, окаянного… Да и парни-то
не лучше девчонок: намяли б ему хорошенько бока-то,
как идет темной ночью домой с девичьих су́прядок. Право слово,
так».
А сама заговор шепнет: «
Как густо мой пояс вязался,
так бы густо вязались мои огурцы,
не было б меж них пустоцвету!..»