Неточные совпадения
— Это ты хорошо говоришь, дружок, по-Божьему, — ласково взяв Алексея за плечо, сказал Патап Максимыч. —
Господь пошлет; поминай чаще Иева на гноищи. Да… все имел, всего лишился, а на Бога не возроптал; за то и подал
ему Бог больше прежнего. Так и ваше дело — на Бога не ропщите, рук не жалейте да
с Богом работайте,
Господь не оставит вас — пошлет больше прежнего.
— Да, — вступилась мать Манефа, — в нынешнее время куда как тяжко приходится жить сиротам. Дороговизна!..
С каждым днем все дороже да дороже становится, а подаяния сиротам, почитай, нет никакого. Масленица на дворе — ни гречневой мучки на блины, ни маслица достать
им негде. Такая бедность, такая скудость, что един только
Господь знает, как
они держатся.
Сидел Стуколов, склонив голову, и, глядя в землю, глубоко вздыхал при таких ответах. Сознавал, что, воротясь после долгих странствий на родину, стал
он в ней чужанином. Не то что людей, домов-то прежних не было; город, откуда родом был, два раза дотла выгорал и два раза вновь обстраивался. Ни родных, ни друзей не нашел на старом пепелище — всех прибрал
Господь. И тут-то спознал Яким Прохорыч всю правду старого русского присловья: «Не временем годы долги — долги годы отлучкой
с родной стороны».
Без малого пять лет выжил я
с ними, под начальством блаженного старца, и открыл мне
Господь разум Писания, разверз умные силы и сподобил забыть все, все прошлое… сподобил… простить обидчику…
— Не дошел до
него, — отвечал тот. — Дорогой узнал, что монастырь наш закрыли, а игумен Аркадий за Дунай к некрасовцам перебрался… Еще сведал я, что тем временем, как проживал я в Беловодье, наши сыскали митрополита и водворили
его в австрийских пределах. Побрел я туда.
С немалым трудом и
с большою опаской перевели меня христолюбцы за рубеж австрийский, и сподобил меня
Господь узреть недостойными очами святую митрополию Белой Криницы во всей ее славе.
— Творя волю епископа, преосвященного
господина Софрония, — внушительно отвечал
он и, немного помолчав, сказал: — Через два
с половиною года после того, как водворился я в Белой Кринице, прибыл некий благочестивый муж Степан Трифоныч Жиров, начетчик великий, всей Москве знаем.
— Да что ты… Полно!..
Господь с тобой, Яким Прохорыч, — твердил Патап Максимыч, удерживая паломника за руку. — Ведь
он богатый мельник, — шутливо продолжал Чапурин, — две мельницы у
него есть на море, на окияне. Помол знатный: одна мелет вздор, другая чепуху… Ну и пусть
его мелют… Тебе-то что?
— Меньше половины нельзя, — решительно ответил Стуколов. — У
него в Калужской губернии такое же дело заводится, тоже на пятидесяти паях. Землю
с золотом покупают теперь у помещика тамошнего, у
господина Поливанова, может, слыхал. Деньги дали тому
господину немалые, а епископ своих копейки не истратил.
— Да, волки теперь гуляют — ихня пора, — молвил дядя Онуфрий, —
Господь им эту пору указал… Не одним людям, а всякой твари сказал
он: «Раститеся и множитесь». Да… ихня пора… — И потом, немного помолчав, прибавил: — Значит, вы не в коренном лесу заночевали, а где-нибудь на рамени. Серый в теперешнюю пору в лесах не держится, больше в поле норовит, теперь
ему в лесу голодно. Беспременно на рамени ночевали, недалече от селенья. К нам-то
с какой стороны подъехали?
— Пошто не указать — укажем, — сказал дядя Онуфрий, — только не знаю, как вы
с волочками-то сладите. Не пролезть
с ними сквозь лесину… Опять же, поди, дорогу-то теперь перемело, на Масленице все ветра дули, деревья-то, чай, обтрясло, снегу навалило… Да постойте,
господа честные, вот я молодца одного кликну —
он ту дорогу лучше всех знает… Артемушка! — крикнул дядя Онуфрий из зимницы. — Артем!.. погляди-ко на сани-то: проедут на Ялокшу аль нет, да слезь, родной, ко мне не на долгое время…
— Что требуется,
господин купец?.. — спросили лесники, оглядывая
его с недоумением.
— Экой ты удатной какой,
господин купец, — молвил дядя Онуфрий. — Кого облюбовал, тот тебе и достался… Ну, ваше степенство,
с твоим бы счастьем да по грибы ходить… Что ж, одного Артемья берешь аль еще конаться [Конаться — жребий метать.] велишь? — прибавил
он, обращаясь к Патапу Максимычу.
— Обидно этак-то,
господин купец, — отвечал Артемий. — Пожалуй, вот хоть нашего дядю Онуфрия взять… Такого артельного хозяина днем
с огнем не сыскать… Обо всем старанье держит, обо всякой малости печется, душа-человек: прямой, правдивый и по всему надежный. А дай-ка ты
ему волю, тотчас величаться зачнет, потому человек, не ангел. Да хоша и по правде станет поступать, все уж
ему такой веры не будет и слушаться
его, как теперь, не станут. Нельзя, потому что артель суймом держится.
— Нашему брату этого нельзя, — молвил Патап Максимыч. — Живем в миру, со всяким народом дела бывают у нас; не токма
с церковниками —
с татарами иной раз хороводимся… И то мне думается, что хороший человек завсегда хорош, в какую бы веру
он ни веровал… Ведь
Господь повелел каждого человека возлюбить.
— У меня в городу дружок есть,
барин, по всякой науке человек дошлый, — сказал
он. — Сем-ка я съезжу к
нему с этим песком да покучусь
ему испробовать, можно ль из
него золото сделать… Если выйдет из
него заправское золото — ничего не пожалею, что есть добра, все в оборот пущу… А до той поры, гневись, не гневись, Яким Прохорыч, к вашему делу не приступлю, потому что
оно покаместь для меня потемки… Да!
— А вот что, Патап Максимыч, — сказал паломник, — город городом, и ученый твой
барин пущай
его смотрит, а вот я что еще придумал. Торопиться тебе ведь некуда. Съездили бы мы
с тобой в Красноярский скит к отцу Михаилу. Отсель рукой подать, двадцати верст не будет. Не хотел я прежде про
него говорить, — а ведь
он у нас в доле, — съездим к
нему на денек, ради уверенья…
— Любезненькой ты мой! Касатик ты мой! — приветствовал
он, ликуясь
с гостем. — Давно была охота повидаться
с тобой. Давно наслышан, много про тебя наслышан, вот и привел
Господь свидеться.
— Верстаться
с Господом персти земной не приходится, а у
него, света, за небесной трапезой иной нищий выше царей сидит…
«
Его благородию
господину Сергею Андреичу Колышкину грешного инока Серапиона землекасательное поклонение
с пожеланием доброго здравия и всякого земного благополучия.
— Чего ей еще?.. Какого рожна? — вспыхнул Патап Максимыч. — Погляди-ка на
него, каков из себя… Редко сыщешь: и телен, и делен, и лицом казист, и глядит молодцом… Выряди-ка
его хорошенько, девки за
ним не угонятся… Как Настасье не полюбить такого молодца?.. А смиренство-то какое, послушли́вость-та!.. Гнилого слова не сходит
с языка
его… Коли
Господь приведет мне Алексея сыном назвать, кто счастливее меня будет?
Господь ведает, что у
них меж собой творилось — обман ли какой, на самом ли деле золото сыскали — не могу сказать доподлинно, только Жиров
с Стуколовым меж собой были друзья велики…
— А ты, друг, не больно
их захваливай, — перебила Манефа. — Окромя Марьюшки да разве вот еще Липы
с Грушей [Липа — уменьшительное Олимпиады, Груша — Агриппины, или, по просторечию, Аграфены.], и крюки-то не больно горазды разбирать.
С голосу больше петь наладились, как
Господь дал… Ты, живучи в Москве-то, не научилась ли по ноте петь? — ласково обратилась она к смешливой Устинье.
— О! Любезный мой
господин Трифоныч, —
с едва заметным нетерпением перебил
его англичанин. — Вы мне сказываете обряды, но я желаю знать правила вашей русской старой веры… Правила… Понимаете?
Так ничего насчет старой веры и не добился
он от Алексея. Поговорив еще немного
с Сергеем Андреичем насчет каких-то кладей, Андрей Иваныч ушел, ласково простясь
с «
господином Трифонычем» и высказав сожаление, что
он не совсем правильно изъясняется по-русски, отчего, вероятно, и понять вопросы
его Алексею было затруднительно.
Господин управляющий малеванье
его мне показывал: «Вот, говорит, это вашего, песоченского!..» Голу девку
с самострелом да
с собакой намалевал [Диана.]: стоит ровно вживе — глядеть даже зазорно.
Молится
с воздыханиями, со слезами, сердцем сокрушенным, уничиженным, даровал бы
ему Господь силу и крепость противу демонского стреляния…
— «Нищие всегда имате
с собою», рек
Господь, — продолжала игуменья, обливая брата сдержанным, но строгим взглядом. — Чем
их на Горах-то искать, вокруг бы себя оглянулся… Посмотрел бы, по ближности нет ли кого взыскать милостями… Недалёко ходить, найдутся люди, что постом и молитвой низведут на тебя и на весь дом твой Божие благословение, умолят о вечном спасении души твоей и всех присных твоих.
И что было
с пошехонскими, галицкими и чухломскими «
барами», то сталось и
с потомками
их, улангерскими келейницами.
Старец Иосиф был из чухломских
бар, дворянского роду Горталовых, за
ним в Чухломском уезде три ревизские души состояло, две души умерло, третья вместе
с барином в обители проживала и над
барином своим начальствовала, потому что инок Галактион, по-мирскому Егорка Данилов, крепостной
господина Горталова крестьянин, игуменствовал в обедневшей и совсем почти запустевшей мужской Улангерской обители, а старец Иосиф Горталов был при
нем рядовым иноком.
— А ты вот слушай-ка еще, — молвил
он ей, перевернувши в тетрадке два-три листочка: — «Аще кто нераздвоенным умом и несумненною верою обещается и пойдет к невидимому граду тому, не поведав ни отцу
с матерью, ни сестрам
с братиями, ни всему своему роду-племени, — таковому человеку откроет
Господь и град Китеж, и святых, в
нем пребывающих».
Не привел
Господь комаровским келейницам слушать малинового звона колоколов китежских, не привел Бог в лоне озера увидать
им невидимый град… Не привел Бог и Василья Борисыча додуматься, как бы подобру-поздорову выбраться из омута, куда затянуло
его привольное житье-бытье
с красивыми молодыми девицами лесов Керженских, Чернораменских.
Дело было ночное; матери и белицы в одних срачи́цах едва успели повыскакать из пылавших строений, только и помог милосердный
Господь вынести из часовни келейный «синодик» строительницы обители да две иконы: храмовую Тихвинской Богородицы да образ Спаса
с алою орденской лентой на венце
его.
Счастье
ему повалило, барыши наживал
он большие, да
с сыном родным
Господь не дал ладов…
— Вот дела-то!.. Вот дела-то какие!.. — качая головой, печаловалась мать Таисея и, опомнившись, быстро схватила поднос
с кулебякой и, подавая
его с поклоном Манефе, умильным голосом проговорила: — Не побрезгуй убогим приношеньем — не привел
Господь видеть тебя за трапезой, дозволь хоть келейно пирожком тебе поклониться… Покушай нашего хлеба-соли во здравие.
— Вспомянуть бы вам, отцы, матери, вспомянуть бы вам лета древние и старых преподобных отец!.. Почитать бы вам письма Аввакума священномученика, иже
с самим волком Никоном мужески брань сотворил… Вельми похваляет
он самовольное сожжение за Христа и за древлее благочестие… Сам сый в Пустозерске сожженный, благословляет
он великим благословением себя и обители свои сожигать, да не будем яты врагом нечестивым!.. Тако глаголет: «Блажен извол сей о
Господе!.. Самовольнии мученицы Христови!..»
«Кто бы такой? — думал сам про себя рыболов. — Приказный из городу, так ехал бы
с ямщиком, да у
него и борода была бы не бритая,
господ по здешним местам не водится, — разве попович невесту смотреть к батюшке едет?.. Так где
ему взять таких лошадей?»
Бойко, щéпетко [Щепетко — щегольски, по-модному, но неловко. Щепетун — щеголь, щепет — щегольство. Слова эти употребляются в простом народе Нижегородской и других поволжских губерний.] вошел Алексей. Щеголем был разодет, словно на картинке писан. Поставив шляпу на стол и небрежно бросив перчатки,
с неуклюжей развязностью подошел
он к Патапу Максимычу. Как ни сумрачен, как ни взволнован был Чапурин, а еле-еле не захохотал, взглянув на своего токаря, что вырядился
барином.