Неточные совпадения
Заволжанин без горячего спать не ложится, по воскресным
дням хлебает мясное, изба у него пятистенная, печь с трубой; о черных избах да соломенных крышах он только слыхал, что есть такие где-то «на
Горах» [«
Горами» зовут правую сторону Волги.].
Девки молодые, сильные, здоровенные: на жнитве, на сенокосе, в токарне, на овине, аль в избе за гребнем, либо за тканьем,
дело у них так и
горит: одна за двух работа́ет.
— А я что говорила тебе, то и теперь скажу, — продолжала Фекла. — Как бы вот не горе-то наше великое, как бы не наше разоренье-то, он бы сватов к Параньке заслал. Давно про нее заговаривал. А теперь, знамо
дело, бесприданница, побрезгует…
— Говорил, что в таких
делах говорится, — отвечала Фленушка. — Что ему без тебя весь свет постыл, что иссушила ты его, что с
горя да тоски деваться не знает куда и что очень боится он самарского жениха. Как я ни уверяла, что опричь его ни за кого не пойдешь, — не верит. Тебе бы самой сказать ему.
— Не на счастье, не на радость уродилась я, — причитала Настя, — счастливых
дней на роду мне не писано. Изною я, горемычная, загинуть мне в горе-тоске.
А тут и по хозяйству не по-прежнему все пошло: в дому все по-старому, и затворы и запоры крепки, а добро рекой вон плывет, домовая утварь как на огне
горит. Известно
дело: без хозяйки дом, как без крыши, без огорожи; чужая рука не на то, чтобы в дом нести, а чтоб из дому вынесть. Скорбно и тяжко Ивану Григорьичу. Как
делу помочь?.. Жениться?
Золото — ввек другого такого не нажить:
дело у него в руках так и
горит…
— Эко
горе какое! — молвил Патап Максимыч. — Вечор целый
день плутали, целу ночь не знай куда ехали, а тут еще пятьдесят верст крюку!.. Ведь это лишних полтора суток наберется.
В самом
деле место тут каменистое. Белоснежным кварцевым песком и разноцветными гальками усыпаны отлогие берега речек, а на полях и по болотам там и сям торчат из земли огромные валуны гранита. То осколки Скандинавских
гор, на плававших льдинах занесенные сюда в давние времена образования земной коры. За Волгой иное толкуют про эти каменные громады: последние-де русские богатыри, побив силу татарскую, похвалялись здесь бой держать с силой небесною и за гордыню оборочены в камни.
И только что кончили это
дело, на другой же
день, Бог знает отчего, загорелась келья матери Назареты, и стая
сгорела дотла…
— Хворает, матушка, другой
день с места не встает, — подхватила София, — горло перехватило, и сама вся ровно в огне
горит. Мать Виринея и бузиной ее, и малиной, и шалфеем, и кочанной капусты к голове ей прикладывала, мало облегчило.
Свадьбу сыграли. Перед тем Макар Тихоныч послал сына в Урюпинскую на ярмарку, Маша так и не свиделась с ним. Старый приказчик, приставленный Масляниковым к сыну, с Урюпинской повез его в Тифлис, оттоль на Крещенскую в Харьков, из Харькова в Ирбит, из Ирбита в Симбирск на Сборную. Так
дело и протянулось до Пасхи. На возвратном пути Евграф Макарыч где-то захворал и помер. Болтали, будто руки на себя наложил, болтали, что опился с
горя. Бог его знает, как на самом
деле было.
Как смолоду
горя принято вдоволь, да потом как из забот да из хлопот ни
день ни ночь не выходишь, поневоле раньше веку состаришься…
Ну, да ваше
дело иное, Марья Гавриловна, хоть и знали
горе, все-таки ваша жизнь иная была, — глубоко вздохнув, прибавила Манефа.
— Слава Богу, — отвечала Манефа, —
дела у братца, кажись, хорошо идут. Поставку новую взял на горянщину, надеется хорошие барыши получить, только не знает, как к сроку поспеть. Много ли времени до весны осталось, а работников мало, новых взять негде. Принанял кой-кого, да не знает, управится ли… К тому ж перед самым Рождеством
горем Бог его посетил.
— Худых
дел у меня не затеяно, — отвечал Алексей, — а тайных дум, тайных страхов довольно… Что тебе поведаю, — продолжал он, становясь перед Пантелеем, — никто доселе не знает. Не говаривал я про свои тайные страхи ни попу на духу, ни отцу с матерью, ни другу, ни брату, ни родной сестре… Тебе все скажу… Как на ладонке раскрою… Разговори ты меня, Пантелей Прохорыч, научи меня, пособи
горю великому. Ты много на свете живешь, много видал, еще больше того от людей слыхал… Исцели мою скорбь душевную.
—
Горе мое, мамынька, великое, беда моя неизбывная!.. Не выплакать того
горя до смерти!.. А я-то все одна да одна, не с кем
разделить моего горя-беды… Ну и полегчало маленько на сердце… Фленушку увижу, хоть с ней чуточку развею печали мои.
— Что это с вами, сударыня? — сказала она. — Больно, видно, неможется — личико-то так и
горит… Легли бы в самом
деле.
— И не дай вам Господи до такого
горя дожить, — сказал Патап Максимыч. — Тут, батюшка, один
день десять лет жизни съест… Нет горчей слез родительских!.. Ах, Настенька… Настенька!.. Улетаешь ты от нас, покидаешь вольный свет!..
— Разве говорю я, что разговорами размыкаешь его? Твое
горе только годы размы́кать могут, — молвил Колышкин. — А надо тебе мыслями перескочить на что на другое… Коли про
дела говорить не можешь, расспроси парня, каково съездил, кого видел, что говорил…
Навели справку в прежних
делах, нашли, что Шарпанский скит лет пятнадцать перед тем
сгорел дотла, а это было после воспрещенья заводить новые скиты.
Справивши
дела Патапа Максимыча в Красной Рамени, поехал Алексей в губернский город. С малолетства живучи в родных лесах безвыездно, не видавши ничего, кроме болот да малых деревушек своего околотка, диву дался он, когда перед глазами его вдруг раскинулись и высокие крутые
горы, и красавец город, и синее широкое раздолье матушки Волги.
— Чего галдеть-то, дуй вас
горой!.. Коему лешему возрадовались? — задорно крикнул он, засучивая на всякий случай правый рукав. — Земляки сошлись промеж себя покалякать, а вы — лопнуть бы вам — в чужое
дело поганое свое рыло суете!.. О!.. Рябую б собаку вам на дуван… [Дуван — дележ добычи.] Провалиться бы вам, чертям этаким!.. Подступись только кто — рыло на сторону!..
И прозвалась та
гора «Гремячею», и тот источник до сего
дня из нее течет…
— По-моему, не надо бы торопиться — выждать бы хорошей цены, — заметил Сергей Андреич. — Теперь на муку цены шибко пошли пóд
гору, ставят чуть не в убыток… В Казани, слышь, чересчур много намололи… Там, брат, паровые мельницы заводить теперь стали… Вот бы Патапу-то Максимычу в Красной Рамени паровую поставить. Не в пример бы спорей дело-то у него пошло. Полтиной бы на рубль больше в карман приходилось.
Коли знает, бывало, что начальство про
дела его сведать может, — за правду
горой, и мужика в обиду не даст; а коль можно втихомолку попользоваться — на руку охулки не положит.
— Ладно, хорошо… будь по-твоему, — сказал Патап Максимыч, не снимая рук с плеч Василья Борисыча. — Ну, слушай теперь: сам я
дело завожу, сам хочу промысла на
Горах разводить — ты только знаньем своим помогай!
За обедом развеселый Патап Максимыч объявил во всеуслышанье, что к первому Спасу [Августа 1-го.] будет у него новый приказчик и что с ним он новы торговы
дела на
Горах заведет. И, сказав, показал на Василья Борисыча.
Собравшись с духом, спросила у мужа Аксинья Захаровна, что за
дела вздумал он на
Горах заводить.
— В странстве жизнь провождаем, — ответил Варсонофий. — Зимним
делом больше по деревням, у жиловых христолюбцев, а летом во странстве, потому — не холодно… Ведь и Господь на земле-то во странстве тоже пребывал, оттого и нам, грешным, странство подобает… Опять же теперь последни времена от козней антихриста подобает хранити себя — в
горы бегати и в пустыни, в вертепы и пропасти земные.
— Двадцать два года ровнехонько, — подтвердил Самоквасов. — Изо
дня в
день двадцать два года… И как в большой пожар у нас дом
горел, как ни пытались мы тогда из подвала его вывести — не пошел… «Пущай, — говорит, — за мои грехи живой
сгорю, а из затвора не выйду». Ну, подвал-от со сводами, окна с железными ставнями — вживе остался, не погорел…
— У нас в семье, как помню себя, завсегда говорили, что никого из бедных людей волосом он не обидел и как, бывало, ни встретит нищего аль убогого, всегда подаст милостыню и накажет за рабу Божию Анну молиться — это мою прабабушку так звали — да за раба Божия Гордея убиенного — это дедушку нашего, сына-то своего, что вгорячах грешным
делом укокошил… говорят еще у нас в семье, что и в разбой-от пошел он с
горя по жене, с великого озлобленья на неведомых людей, что ее загубили.
— Невмоготу было, матушка, истинно невмоготу, — сдержанно и величаво ответила Манефа. — Поверь слову моему, мать Таисея, не в силах была добрести до тебя… Через великую силу и по келье брожу… А сколько еще хлопот к послезавтраму!.. И то с ума нейдет, о чем будем мы на Петров
день соборовать… И о том гребтится, матушка, хорошенько бы гостей-то угостить, упокоить бы… А Таифушки нет, в отлучке… Без нее как без рук… Да тут и беспокойство было еще — наши-то богомолки ведь чуть не
сгорели в лесу.
Петров
день наступает: летняя братчина, братчина-петровщина. По сельщине-деревенщине пир
горой.
До солнечного восхода она веселится. Ясно
горят звезды в глубоком темно-синем небе, бледным светом тихо мерцает «Моисеева дорога» [Млечный Путь.], по краям небосклона то и
дело играют зарницы, кричат во ржи горластые перепела, трещит дерчаг у речки, и в последний раз уныло кукует рябая кукушка. Пришла лета макушка, вещунье больше не куковать… Сошла весна сó неба, красно лето на небо вступает, хочет жарами землю облить.
— И нам известно налегающее
горе!.. И мы письма получили!.. И мы слышали!.. — заговорили разных скитов игуменьи. Одна Августа шарпанская молчала, ровно
дело до нее не касалось.
— А ты лучше женись, да остепенись, дело-то будет вернее, — сказала на то Таисея. — Всякому человеку свой предел. А на иноческое
дело ты не сгодился. Глянь-ко в зеркальце-то, посмотри-ка на свое обличье. Щеки-то удалью пышут, глаза-то
горят — не кафтырь с камилавкой, девичья краса у тебя на уме.
За что ни возьмется,
дело у него
горит, кипит, само делается.
«Она вся теперь в его власти, — ходя по венцу
горы, думал Чапурин. — Вдруг он не захочет?.. Вдруг ко взысканью представит?.. Разве мало видел от меня милостей?.. Не камень же в самом
деле!..»
Долго с сердечной любовью разговаривал его Колышкин, уверяя, что деньги завтра будут готовы, но это не успокоило Патапа Максимыча… Настина тайна в руках страдника — вот что до самого
дна мутило душу его, вот что
горем его сокрушало… Не пригрозишь теперь богачу, как грозил дотоль нищему.
— Эх, крестный, крестный!.. Да стоит ли Алешка Лохматов такого горя-уныния? — с сердечным участием молвил Сергей Андреич. — Зачем безнадежишь себя?.. Бог не без милости.
Дело не пропащее… Уладим, Бог даст… А тебе бы в самом
деле хорошо одному побыть… Прощай… Утро вечера мудренее… Помнишь, как ребятишкам бабы сказки сказывают? И я скажу тебе, что в сказках говорится: «Что тебе от меня будет сделано, то будет не служба, а службишка, спи-почивай до утра — утро вечера мудренее».
— Ах она, бесстыдная!.. Ах она, безумная!.. Глякось, какое
дело сделала!.. Убила ведь она матушку Манефу!.. Без ножа зарезала! При ее-то хилом здоровьице, да вдруг такое
горе!.. — горько воскликнула Аксинья Захаровна, и слезы показались в глазах ее.