Неточные совпадения
— Сказано, не пущу! — крикнула Аксинья Захаровна. — Из
головы выбрось снег полоть!.. Ступай, ступай в моленну, прибирайте к утрени!.. Эки бесстыжие, эки вольные стали — матери не слушают!.. Нет, девки, приберу вас к рукам… Что выдумали! За околицу!.. Да отец-то съест меня, как узнает, что я за околицу вас ночью отпустила…
Пошли,
пошли в моленную!
Выйдя за ворота, перекрестился он на все стороны и, поникнув
головой,
пошел по узенькой дорожке, проложенной меж сугробов.
Алексей хотел
идти из подклета, как дверь широко распахнулась и вошла Настя. В голубом ситцевом сарафане с белыми рукавами и широким белым передником, с алым шелковым платочком на
голове, пышная, красивая, стала она у двери и, взглянув на красавца Алексея, потупилась.
Оглянувшись назад, увидел Алексей, что по тропинке из бани
идет какая-то женщина в шубе, укрытая с
головы большим шерстяным платком, и с веником под мышкой.
— Куда, чай, в дом! — отозвался Чалый. —
Пойдет такой богач к мужику в зятьях жить! Наш хозяин, хоть и тысячник, да все же крестьянин. А жених-то мало того, что из старого купецкого рода, почетный гражданин. У отца у его, слышь, медалей на шее-то что навешано, в городских
головах сидел, в Питер ездил, у царя во дворце бывал. Наш-от хоть и спесив, да Снежковым на версту не будет.
— И впрямь
пойду на мороз, — сказал Алексей и, надев полушубок,
пошел за околицу. Выйдя на дорогу, крупными шагами зашагал он, понурив
голову. Прошел версту, прошел другую, видит мост через овраг, за мостом дорога на две стороны расходится. Огляделся Алексей, опознал место и, в раздумье постояв на мосту, своротил налево в свою деревню Поромово.
И принимается девка за «душеспа́сенье»: в скит
пойдет, либо выпросит у отца кельенку поставить на задворице, и в ней, надев черный сарафан и покрыв черным платком
голову, в знак отреченья от мира, станет за псалтырь заказные сорокоусты читать да деревенских мальчишек грамоте обучать, — тем и кормится.
Войдя в горницу, Патап Максимыч увидел, однако, что кума любезная, повязанная белым платком по
голове, сама встречает его. Заслышав голос куманька, не утерпела Никитишна, встала с постели и
пошла к нему навстречу.
— А! успели уж пожалобиться! — с досадой сказала она. — А коли уж все тебе рассказано, мне-то зачем еще пересказывать?.. Жениха на базаре мне заготовил!.. Да я не таковская, замуж неволей меня не отдашь… Не
пойду за Снежкова, хоть
голову с плеч. Сказала: «уходом» уйду… Так и сделаю.
Как решил я родное Заволжье покинуть, сам с собой тогда рассуждал: «Куда ж мне теперь, безродному, приклонить бедную
голову, где сыскать душевного мира и тишины, где найти успокоение помыслов и забвение всего, что было со мной?..» Решил в монастырь
идти, да подальше, как можно подальше от здешних мест.
Отслужат свою обедню армяне,
пойдут за ними латины, на месте святе в бездушные органи играют, а за ними
пойдут сирийцы да копты, молятся нелепо, козлогласуют, потом
пойдут по-своему служить арабы, а сами все в шапках и чуть не
голы, пляшут, беснуются вкруг Христова гроба.
У Патапа Максимыча в самом деле новые мысли в
голове забродили. Когда он ходил взад и вперед по горницам, гадая про будущие миллионы, приходило ему и то в
голову, как дочерей устроить. «Не Снежковым чета женихи найдутся, — тогда думал он, — а все ж не выдам Настасью за такого шута, как Михайло Данилыч… Надо мне людей богобоязненных, благочестивых, не скоморохов, что теперь по купечеству
пошли. Тогда можно и небогатого в зятья принять, богатства на всех хватит».
— Да, избаловался народ, избаловался, — сказал он, покачивая
головой. — Слабость да шатость по людям
пошла — отца обмануть во грех не поставят.
— Ну и
пойду, — смеясь, отвечала Марья, накидывая на
голову большой ковровый платок. — Ну и
пойду… Благодарим покорно за угощенье, матушка Виринея, — низко поклонившись, прибавила она и, припрыгивая, побежала к двери.
За нею, склоня
голову,
шла Фленушка и стала за правым клиросом.
Хоть об Аннушке Солодовой Антипу Гавриловичу и в
голову никогда не приходило, но, не поморщившись, исполнил он волю родительскую,
пошел под венец с кем приказано… И после ничего… Не нахвалится, бывало, женой. Ладно жили между собою.
— Не греши на Фленушку, Максимыч, — заступилась Аксинья Захаровна. — Девка с печали совсем ума решилась!.. Сам посуди, каково ей будет житье без матушки!.. Куда
пойдет? Где
голову приклонит?
— Эх, парень!.. Как же это ты? — заботливо сказал Патап Максимыч. —
Пошел бы да прилег маленько, капусты кочанной к голове-то приложил бы, в уши-то мерзлой клюквы.
Клонится солнце на запад… Пусть их старухи да молодки по домам
идут, а батьки да свекры, похмельными
головами прильнув к холодным жальникам, спят богатырским сном… Молодцы-удальцы!.. Ярило на поле зовет — Красну Горку справлять, песни играть, хороводы водить, просо сеять, плетень заплетать… Девицы-красавицы!.. Ярило зовет — бегите невеститься…
Высоко нес он
голову, ровным неспешным шагом ступал,
идя к Марье Гавриловне. Потупя взоры, нетвердой поступью, ровно сам не в себе, возвращался в кельи игуменьи. Много женских взоров из келейных окон на пригожего молодца было кинуто, весело щебетали промеж себя, глядя на него, девицы. Ничего не видал, ничего не слыхал Алексей. Одно «до свиданья» раздавалось в ушах его.
— Да полно ж, матушка, — наклоняясь
головой на плечо игуменьи, сквозь слезы молвила Фленушка, — что о том поминать?.. Осталась жива, сохранил Господь… ну и
слава Богу. Зачем грустить да печалиться?.. Прошли беды, минули печали, Бога благодарить надо, а не горевать.
— Прощайте! — грустно ответил он, наклоняя
голову, и с тяжелым вздохом
пошел вон из горницы.
В
головах твердой поступью
идет Никифор…
Вот неровными шагами, склонив
голову,
идет Патап Максимыч… как похудел он, сердечный, как поседел!
Жалко ему стало ту, за которую так недавно с радостью сложил бы
голову… Мутится в уме, двоятся мысли… То покойница вспоминается, то Марья Гавриловна на память
идет.
Вот за гробом Насти, вслед за родными,
идут с поникшими
головами семь женщин. Все в синих крашенинных сарафанах с черными рукавами и белыми платками на
головах… Впереди выступает главная «плачея» Устинья Клещиха. Хоронят девушку, оттого в руках у ней зеленая ветка, обернутая в красный платок.
— По моему рассужденью, матушка, — сказала на то Марья Гавриловна, — если человек гордится перед слабым да перед бедным — нехорошо, недобрый тот человек… А кто перед сильным да перед богатым высоко
голову несет, добрая
слава тому.
—
Слава тебе, Господи!.. Благодарю Создателя!.. — набожно перекрестясь, молвила Манефа. — Эки дела-то!.. Эки дела!.. — продолжала она, покачивая
головой. — В обители, во святом месте, взамен молитвы да поста, чем вздумали заниматься!.. Себя топят и других в омут тянут… Всем теперь быть в ответе!.. Всем страдать!..
— Все к тому
идет… — покачав
головой, со вздохом ответила Манефа.
И, слегка склонив
голову,
пошла из келарни. Фленушка да Марьюшка вели ее под руки. Разошлись по кельям и матери и белицы. Только Устинья Московка в Виринеиной боковуше что-то замешкалась и вышла последнею изо всех белиц и стариц.
Понурив
голову, неспешными шагами
пошел Патап Максимыч домой. Мимоходом велел Пантелею Алексея к нему позвать да пару саврасых вяток в тележку на железных осях заложить. А сиденье в тележке наказал покрыть персидским ковром, на котором сам выезжал в дальнюю дорогу.
Сергей Андреич
пошел было дальше по набережной, но шагах в пятнадцати от Алексея встретил полного, краснолицего, не старого еще человека, пышущего здоровьем и довольством. Одет он был в свежий, как с иголочки, летний наряд из желтоватой бумажной ткани, на
голове у него была широкая соломенная шляпа, на шее белоснежная косынка. Борода тщательно выбрита, зато отпущены длинные русые шелковистые бакенбарды. Встретя его, Колышкин остановился.
Годы
идут, Карпушка учится да учится. Однажды песоченский удельный
голова (не Михайло Васильевич, а другой, что до него в
головах сидел), воротясь из города, так говорил на волостном сходе, при всем честном народе...
Остолбенел мирской захребетник — не то ему чаялось… А меж тем
голова велел записать, где следует, квитанцию, что
идет она за семью Лохматого и что теперь та семья от рекрутства свободна…
Петра Солноворота [Июня 12-го.] — конец весны, начало лету. Своротило солнышко на зиму, красно лето на жары
пошло. Останные посевы гречихи покончены, на самых запоздалых капустниках рассада посажена, на последнюю рассадину горшок опрокинут, дикарь [Гранитный камень. В лесах за Волгой немало таких гранитных валунов.] навален и белый плат разостлан с приговорами: «Уродись ты, капуста,
гола горшком, туга камешком, бела полотняным платком».
Веселая
голова,
Не ходи мимо сада,
Дороженьки не тори,
Худой
славы не клади.
Пока Алексей справлял семипоклонный начáл,
голова раздумывал: «Оставаться ему не годится… Узнает Морковкин про Ветлугу, разом его приплетет… А этот на следствии покажет, что я
посылал… Съездить, видно, завтра в приказ да выдать бумагу-то… А тенетник-от!.. А мошки-то!.. Приспичило же пострела в такое нужное время!..»
Пропели вопленницы плачи, раздала Никитишна нищей братии «задушевные поминки» [Милостыня, раздаваемая по рукам на кладбище или у ворот дома, где справляют поминки.], и стали с кладбища расходиться. Долго стоял Патап Максимыч над дочерней могилой, грустно качая
головой, не слыша и не видя подходивших к нему.
Пошел домой из последних. Один, одаль других, не надевая шапки и грустно поникнув серебристой
головою,
шел он тихими стопами.
За поминальным обедом беседы не ведутся: пьют, едят во
славу Божию в строгом молчаньи. Лишь изредка удельный
голова вполголоса перекидывался отрывистыми словами с Иваном Григорьичем, да Фленушка шептала что-то на ухо Параше, лукаво поглядывая на Василья Борисыча. Кое-что и она подметила на кладбище и еще ране того, в Комарове во время дорожных сборов, кой-что про Парашу московскому послу рассказала.
А Марье Гавриловне с каждым днем хуже да хуже. От еды, от питья ее отвадило, от сна отбило, а думка каждую ночь мокрехонька… Беззаветная, горячая любовь к своей «сударыне» не дает Тане покою ни днем, ни ночью. «Перемогу страхи-ужасы, — подумала она, — на себя грех сойму, на свою
голову сворочу силу демонскую, а не дам хилеть да болеть моей милой сударыне.
Пойду в Елфимово — что будет, то и будь».
Тут завидела Таня, что
идет к ней навстречу с другого конца деревни высокая, статная женщина, далеко еще не старая, в темно-синем крашенинном сарафане с оловянными пуговками, в ситцевых рукавах, с пестрым бумажным платком на
голове и лычным пестером [Пестер, иначе пещур, — заплечная котомка из лыка, иногда прутьев.] за плечами. Бодрым ходом подвигается она к Тане. Поравнявшись, окинула девушку пытливым, но добрым и ласковым взором и с приветной улыбкой ей молвила...
И Алексей на минуту остановился, жадно взглянул на пышущее красотой лицо девушки и, опустя
голову,
пошел со двора.
И опять позабыв, что кудри у него были да сплыли, удальски тряхнул
головой и
пошел от Сергея Андреича.
Сказали Домне, та не
пошла, тем отговорилась, что
голова у ней разболелась, а в самом деле разболелось у нее сердце.
Канонница заревом вспыхнула… Недобрым взором облила она московского посланника, вскинула злобными очами на Прасковью Патаповну и, склонив покорно
голову,
пошла по приказу игуменьи.
— На простой народ нечего глядеть, матушка, — возвысил голос Василий Борисыч. — Простой народ всегда за большаками
идет… И в Писании сказано: «овчее стадо» — паства, значит. А овцы как? Куда передний баран, туда и все сломя
голову…
— Ах, Фленушка, Фленушка! Как же я без тебя исстрадалась!.. — с жаром и нежною лаской заговорила Манефа, гладя ее по
голове. — Чуяло мое сердце, что у вас недоброе что-то
идет!.. И когда разгорелся пожар, чего-то, чего я не передумала, глядя на дымные небеса… Радость ты моя!.. Кажется, если б что случилось, дня не пережила бы… Измучилась, исстрадалась я дó смерти.
— Что ж делать-то, матушка? Наша обитель не людная, опричь Оленушки, и послать-то некого. Разве Варварушку? — кивнув
головой на дверь, куда только что вышла келейница, молвила Ираида.
— Да, да, — качая
головой, согласилась мать Таисея. — Подымался Пугач на десятом году после того, как Иргиз зачался, а Иргиз восемьдесят годов стоял, да вот уже его разоренью пятнадцатый год
пошел. Значит, теперь Пугачу восемьдесят пять лет, да если прадедушке твоему о ту пору хоть двадцать лет от роду было, так всего жития его выйдет сто пять годов… Да… По нонешним временам мало таких долговечных людей… Что ж, как он перед кончиной-то?.. Прощался ли с вами?.. Дóпустил ли родных до себя?
Остановившись на верхней ступени, едва наклоняла
голову величавая Манефа и приказала конюху Дементию поднести мужичкам «посошок» [Последняя заздравная чарка вина на прощанье.] в путь-дорогу, а мать Назарету
послала на луг за околицей оделять баб, девок и ребятишек пряниками, орехами и другими сластями.