Неточные совпадения
— Эй, Васюк, вставай! — будил Груздев мальчика лет десяти, который спал на подушках в экипаже счастливым детским сном. — Пора, брат, а
то я уеду один…
— Кто рано встает,
тому бог подает, Иван Семеныч, — отшучивался Груздев, укладывая спавшего на руках мальчика на полу в уголку, где кучер разложил дорожные подушки. — Можно один-то день и не поспать: не много таких дней насчитаешь. А
я, между прочим, Домнушке наказал самоварчик наставить… Вот оно сон-то как рукой и снимет. А это кто там спит? А, конторская крыса Овсянников… Чего-то с дороги поясницу разломило, Иван Семеныч!
— Что ты на
меня уставился, как бык? — заметил
тот, начиная чувствовать себя неловко.
—
Та я такочки вгадаю: чи були паны и будуть, чи були мужики и зостануться… Така в мене голова, Тит.
— Так, так… Так
я тово, Дорох, про Федорку-то, значит, тово… Ведь жениха ей нужно будет приспособить? Ну, так у
меня, значит, Пашка к
тому времю в пору войдет.
— Ой, лышечко!.. — заголосила Ганна, набрасываясь на старика. — Вот ледачи люди… выворотни проклятущи…
Та я жь не отдам Федорку: помру, а не отдам!
— Што взяла, старая? — накинулся Деян из своего окна на Ганну. — Терешка-то придет из машинной, так ты позови
меня поучить его… А
то вместе с Титом придем.
— Мать, опомнись, что ты говоришь? — застонал Мухин, хватаясь за голову. — Неужели тебя радует, что несчастная женщина умерла?.. Постыдись хоть
той девочки, которая нас слушает!..
Мне так тяжело было идти к тебе, а ты опять за старое… Мать, бог нас рассудит!
— Точно из бани вырвался, — рассказывал Петр Елисеич, не слушая хозяина. — Так и напирает… Еще этот Мосей навязался. Главное, что обидно: не верят ни одному моему слову, точно
я их продал кому. Не верят и в
то же время выпытывают. Одна мука.
— Не узнаешь, видно,
меня, милостивец? — обратился он к Петру Елисеичу, когда
тот садился за стол. — Смиренный старец Кирилл из Заболотья…
— То-то вот, старички… А оно, этово-тово, нужно тебе хлеб, сейчас ступай на базар и купляй. Ведь барин-то теперь шабаш, чтобы, этово-тово, из магазину хлеб выдавать… Пуд муки аржаной купил, полтины и нет в кармане, а ее еще добыть надо. Другое прочее — крупы, говядину, все купляй. Шерсть купляй, бабам лен купляй, овчину купляй, да еще бабы ситцу поганого просят… так
я говорю?
— Да
я ж тоби говорю… Моя Ганна на стену лезе, як коза, що белены поела. Так и другие бабы… Э, плевать! А
то я мовчу, сват, как мы с тобой будем: посватались, а може жених с невестой и разъедутся. Так-то…
— Ты у
меня смотри, сахар… — ласково ворчал Лука Назарыч, грозя Палачу пальцем. — Чурок не жалей, а
то упустим шахту, так с ней не развяжешься. И ты, Ефим Андреич, не зевай… голубковскую штольню вода возьмет…
«Анисья, ты у
меня не дыши, а
то всю выворочу на левую сторону…» Приказчица старалась изо всех своих бабьих сил и только скалила зубы, когда Палач показывал ей кулаки.
— С Макаркой Горбатым сведалась? — тихо спросила Таисья и в ужасе отступила от преступницы. — Не будет тебе прощенья ни на этом, ни на
том свете. Слышишь?.. Уходи от
меня…
— И
то не моего, — согласился инок, застегивая свое полукафтанье. — Вот што, Таисья, зажился
я у тебя, а люди, чего доброго, еще сплетни сплетут… Нездоровится
мне што-то, а
то хоть сейчас бы со двора долой. Один грех с вами…
— Вот ты и осудил
меня, а как в писании сказано: «Ты кто еси судий чуждему рабу: своему господеви стоишь или падаешь…» Так-то, родимые мои! Осудить-то легко, а
того вы не подумали, что к мирянину приставлен всего один бес, к попу — семь бесов, а к чернецу — все четырнадцать. Согрели бы вы
меня лучше водочкой, чем непутевые речи заводить про наше иноческое житие.
— Дураками оказали себя куренные-то: за мужика тебя приняли… Так и будь мужиком, а
то еще скитские встренутся да будут допытываться… Ох, грехи наши тяжкие!.. А Мосей-то так волком и глядит: сердитует он на
меня незнамо за што. Родной брат вашему-то приказчику Петру Елисеичу…
— Ты вот что, Аграфенушка… гм… ты, значит, с Енафой-то поосторожней, особливо насчет еды. Как раз еще окормит чем ни на есть… Она эк-ту уж стравила одну слепую деушку из Мурмоса.
Я ее вот так же на исправу привозил… По-нашему, по-скитскому, слепыми прозываются деушки, которые вроде тебя. А красивая была… Так в лесу и похоронили сердешную. Наши скитские матери тоже всякие бывают… Чем с тобою ласковее будет Енафа,
тем больше ты ее опасайся. Змея она подколодная, пряменько сказать…
— Що
я вам кажу? — тянет Коваль точно сквозь сон. — А
то я вам кажу, братики, што сват гвалтует понапрасну… Пусто бы этой орде было! Вот што
я вам кажу… Бо ка-зна-що! Чи вода була б, чи лес бул, чи добри люди: ничегесенько!.. А ну ее, орду, к нечистому… Пранцеватый народ в орде.
— А чого ж
я буду говорить, сват? — упирался Коваль. — Лучше ж послухаем твои викрутасы, бо ты кашу заварил… А ну, сват, тоби попереду говорить, а мы послухаем, що из
того выйде.
— Перестань ты думать-то напрасно, — уговаривала ее Аннушка где-нибудь в уголке, когда они отдыхали. — Думай не думай, а наша женская часть всем одна. Вон Аграфена Гущина из какой семьи-то была, а и
то свихнулась. Нас с тобой и бог простит… Намедни
мне машинист Кузьмич што говорил про тебя: «Славная, грит, эта Наташка». Так и сказал. Славный парень, одно слово: чистяк. В праздник с тросточкой по базару ходит, шляпа на ём пуховая…
— Посмеяться тебе охота надо
мной, — отвечала задумчиво Наташка. — Ведь есть кому платки-то дарить, а
меня оставь. И
то сиротство заело… Знаю
я ваши-то платки. С ними одного сраму не расхлебаешь…
— Что будешь делать… — вздыхал Груздев. — Чем дальше,
тем труднее жить становится, а как будут жить наши дети — страшно подумать. Кстати, вот что… Проект-то у тебя написан и бойко и основательно, все на своем месте, а только напрасно ты не показал
мне его раньше.
— А ведь ты верно говоришь, — согласился обескураженный Петр Елисеич. — Как это
мне самому-то в голову не пришло? А впрочем, пусть их думают, что хотят…
Я сказал только
то, что должен был сказать. Всю жизнь
я молчал, Самойло Евтихыч, а тут прорвало… Ну, да теперь уж нечего толковать: дело сделано. И
я не жалею.
— А кто его любит? Самое поганое дело… Целовальники, и
те все разбежались бы, если бы ихняя воля. А только дело верное, поэтому за него и держимся… Ты думаешь,
я много на караване заводском наживу? Иной год и из кармана уплывет, а кабаками и раскроюсь. Ежели бог пошлет счастки в Мурмосе, тогда и кабаки побоку… Тоже выходит причина, чтобы не оставаться на Самосадке. Куда ни кинь, везде выходит, что уезжать.
— Эге! — ответил Коваль. — А це що таке?..
То я ж ее, ведмедицу, за ухи скубти буду… Геть, лядаща! Чего вона мордуе?.. Побачимо, що з
того выйде?..
— Эге! Отто чертова баба! — заорал Коваль. —
Та я ж тебя вывертаю, як козу к празднику.
— Сущая беда эти умники… Всех нас в порошок истер Петр-то Елисеич, а
того не догадался, что
я же буду проект-то его читать. Умен, да не догадлив… Как он нас всех тут разнес: прямо из дураков в дураки поставил.
— Вы ошибаетесь, Лука Назарыч, — горячо вступился Мухин. —
Я никого не обвинял, а только указывал на желательные перемены… Если уж дело пошло на
то, чтобы обвинять,
то виновато было одно крепостное право.
— Вероятно, тоже
я? — ответил вопросом Мухин. — А что касается брата, Лука Назарыч,
то по меньшей мере
я считаю странным возлагать ответственность за его поступки на
меня… Каждый отвечает только за себя.
— Да ведь нельзя и сравнивать Пеньковку с мочеганскими концами! — взмолился Мухин. — Пеньковка — это разный заводский сброд, который даже своего угла не имеет, а туляки — исконные пахари… Если
я чего боюсь,
то разве
того, что молодежь не выдержит тяжелой крестьянской работы и переселенцы вернутся назад. Другими словами, получится целый разряд вконец разоренных рабочих.
— Чего же еще нужно?
Я не хочу навязываться с своими услугами. Да,
я в этом случае горд… У Луки Назарыча давно намечен и преемник
мне: Палач… Вот что обидно, Самойло Евтихыч! Назначь кого угодно другого,
я ушел бы с спокойным сердцем… А
то Палач!
— Ну, это все равно, по-моему: кто ни поп,
тот и батька… Эх, говорил
я тебе тогда… Помнишь? Все это твой проект.
— Нет,
я не раскаиваюсь в этом, — ответил он дрожащим голосом. — Каждый порядочный человек должен был сделать
то же самое.
— Ах, какое дело!.. — повторял время от времени сам Груздев. — Разве так можно с людьми поступать?.. Вот у
меня сколько на службе приказчиков… Ежели человек смышленый и не вороватый, так
я им дорожу. Берегу его, а не
то чтобы, например, в шею.
— Так…
Я думаю вот о чем, папа: если бы
я была мальчиком,
то…
— Конешно, родителей укорять не приходится, — тянет солдат, не обращаясь собственно ни к кому. — Бог за это накажет… А только на моих памятях это было, Татьяна Ивановна, как вы весь наш дом горбом воротили. За
то вас и в дом к нам взяли из бедной семьи, как лошадь двужильная бывает. Да-с… Что же, бог труды любит, даже это и по нашей солдатской части, а потрудится человек — его и поберечь надо. Скотину, и
ту жалеют… Так
я говорю, Макар?
— Вот и с старушкой кстати прощусь, — говорил за чаем Груздев с грустью в голосе. — Корень была, а не женщина… Когда
я еще босиком бегал по пристани, так она частенько началила
меня…
То за вихры поймает,
то подзатыльника хорошего даст. Ох, жизнь наша, Петр Елисеич… Сколько ни живи, а все помирать придется. Говори
мне спасибо, Петр Елисеич, что
я тогда тебя помирил с матерью. Помнишь? Ежели и помрет старушка, все же одним грехом у тебя меньше. Мать — первое дело…
— Да ведь это мой родной брат, Аннушка…
Я из гущинской семьи. Может, помнишь, года два
тому назад вместе ехали на Самосадку к троице?
Я с брательниками на одной телеге ехала… В мире-то
меня Аграфеной звали.
— Архипа-то
я помню, Енафа… Езжала в Тагил, когда он службу там правил. Почитай, лет с сорок
тому времю будет, как он преставился. Угодный был человек…
—
Я?.. Как
мне не плакать, ежели у
меня смертный час приближается?.. Скоро помру. Сердце чует… А потом-то што будет? У вас, у баб, всего один грех, да и с
тем вы не подсобились, а у нашего брата мужика грехов-то
тьма… Вот ты пожалела
меня и подошла, а
я што думаю о тебе сейчас?.. Помру скоро, Аглаида, а зверь-то останется… Может,
я видеть не могу тебя!..
Мало тебе
того, что
я сказал?
Мать Енафа жила со
мной в
то же время, а потом
я с Федосьей, да с Акулиной запутался…
— Штой-то, Ефим Андреич, не на пасынков нам добра-то копить. Слава богу, хватит и смотрительского жалованья… Да и по чужим углам на старости лет муторно жить. Вон курицы у нас, и
те точно сироты бродят… Переехали бы к себе в дом,
я телочку бы стала выкармливать… На тебя-то глядеть, так сердечушко все изболелось! Сам не свой ходишь, по ночам вздыхаешь… Долго ли человеку известись!
— Мамынька, вот
те Христос, ничего не знаю! — отпиралась Феклиста. — Ничего не знаю, чего ему, омморошному, надо от
меня… Он и на фабрику ходит: сядет на свалку дров и глядит на
меня, как
я дрова ношу.
Я уж и
то жаловалась на него уставщику Корниле… Корнило-то раза три выгонял Морока с фабрики.
— Гм… да. То-то
я смотрю на нее: лицо как будто знакомое, а хорошенько не упомню. Да и видел
я ее всего раз, когда она просила насчет брата.
— То-то, смотрите… Одна она у
меня.
— Ох, грешный
я человек! — каялась она вслух в порыве своего восторженного настроения. — Недостойная раба… Все равно, как собака, которая сорвалась с цепи: сама бежит, а цепь за ней волочится, так и мое дело. Страшно, голубушка, и подумать-то, што там будет, на
том свете.
— Мать Енафа совсем разнемоглась от огорчения, а
та хоть бы глазом повела: точно и дело не ее… Видел
я ее издальки, ровно еще краше стала.