Неточные совпадения
— Эй
ты, выворотень, поди-ка сюды…
ну, вылезай! — кричала Домнушка, становясь в боевую позицию. — Умеешь по сарайным шляться… а?.. Нету стыда-то, да и
ты, Катря, хороша.
—
Ну, ангел мой, как вы тут поживаете? — спрашивал Иван Семеныч, любовно обнимая батюшку за талию. — Завтра в гости к
тебе приду…
— А манифест…
Ну, манифест завтра получите. А
ты, француз, оповести поутру народ, чтобы все шли.
— Да ведь он и бывал в горе, — заметил Чермаченко. — Это еще при твоем родителе было, Никон Авдеич. Уж
ты извини меня, а родителя-то тоже Палачом звали…
Ну, тогда француз нагрубил что-то главному управляющему, его сейчас в гору, на шестидесяти саженях работал… Я-то ведь все хорошо помню… Ох-хо-хо… всячины бывало…
—
Ну, скажи, что
ты круглая дура! — бойко отвечал мальчик и был совершенно счастлив, что его слова вызывали сдержанный смех набравшейся во двор толпы. — У
тебя и рожа глупая, как решето!
— Родимые мои, слава
тебе, господи…
Ну, и народичку понаперло: здорово! Эх, родимые вы мои…
— А как
ты отпорол Сидора Карпыча тогда, а? — приставал Овсянников. — Ну-ка, расскажи?
Знакомый человек, хлеб-соль водили, —
ну, я ему и говорю: «Сидор Карпыч, теперь
ты будешь бумаги в правление носить», а он мне: «Не хочу!» Я его посадил на три дня в темную, а он свое: «Не хочу!» Что же было мне с ним делать?
— «Многая, многая, многая лета… мно-о-о-га-ая ле-еее-та!» — вытягивал своим дребезжащим, жиденьким тенорком Евгеньич. —
Ну, еще, братие… Агап, слушай: си-до-ре!.. А
ты, Рачитель, подхватывай.
Ну, братие… Илюшка, пострел, подавай еще водки, чего глядишь?
— Ах
ты, француз, француз!.. — говорил исправник, хлопая Петра Елисеича по плечу. — Ну-ка, расскажи, как
ты с французским королем в Париже обедал?
— А страшно было, ангел мой?
Ну, признайся… хе-хе!.. Какой-нибудь кержак из Самосадки и вдруг обедает за одним столом с французским королем. Это, черт возьми, ангел мой…
Ты как полагаешь, Самойло Евтихыч?
—
Ну, душа моя, я
тебя сейчас так посеребрю, что…
—
Ну, нет, брат, это уж
ты врешь, Полуэхт! Я теперь тридцать лет около нее хожу, сколько раз отваживался, а тут вдруг брошу за здорово живешь.
— Врешь, врешь!.. — орал Никитич, как бешеный: в нем сказался фанатик-мастеровой, выросший на огненной работе третьим поколением. —
Ну, чего
ты орешь-то, Полуэхт?.. Если
тебе охота — уходи, черт с
тобой, а как же домну оставить?..
Ну, кричные мастера, обжимочные, пудлинговые, листокатальные… Да
ты сбесился никак, Полуэхт?
—
Ну, что же
ты ничего не скажешь? — заговорил с ним Мухин. —
Ты понимаешь ведь, что случилось, да?
Ты рад?
—
Ну, так что
тебе? — сурово спросила Палагея, неприятно пораженная этою новостью. Тит не любил разбалтывать в своей семье и ничего не сказал жене про вчерашнее.
— Я?.. Верно
тебе говорю…
Ну, прихожу к тетке, она меня сейчас давай чаем угощать, а сама в матерчатом платье ходит… Шалевый платок ей подарил Палач на пасхе, да Козловы ботинки, да шкатунку. Вот
тебе и приказчица!
—
Ну, дело дрянь, Илюшка, — строго проговорил Груздев. — Надо будет
тебя и в сам-деле поучить, а матери где же с
тобой справиться?.. Вот что скажу я
тебе, Дуня: отдай
ты его мне, Илюшку, а я из него шелкового сделаю. У меня, брат, разговоры короткие.
— Знаю, знаю, Дунюшка… Не разорваться
тебе в сам-то деле!.. Руки-то твои золотые жалею…
Ну, собирай Илюшку, я его сейчас же и увезу с собой на Самосадку.
—
Ну, не буду, не буду!.. Конечно, строгость необходима, особенно с детьми… Вот у
тебя дочь, у меня сын, а еще кто знает, чем они утешат родителей-то на старости лет.
— Темнота наша, — заметил Груздев и широко вздохнул. — А вот и Нюрочка!..
Ну, иди сюда, кралечка, садись вот рядом со мной, а я
тебя буду угощать…
—
Ну, будет… прости, — нерешительно, устыдясь гостя, проговорил Груздев. — Сгрубил я
тебе по своей мирской слепоте…
—
Ну, бог
тебя благословит, бог
тебя простит…
— Ах, родимый
ты мой! — кричал Самоварник, стараясь подхватить болтавшуюся голову Самойла Евтихыча. —
Ну и Спирька, да не разбойник ли…
— Куда вам, мочеганы, бороться! — радостно кричала толпа, довольная поражением Терешки. — Ну-ка, Макар, теперь
ты попробуй…
—
Ну, вот и слава богу, мужик нашелся, — радовалась она. — А
ты, Наташка, совсем затощала, лица на
тебе нет… Ай да Окулко! Тоже и придумал ловко.
—
Ну,
ты, француз, везде бывал и всякие порядки видывал, — говорил он с обычною своею грубостью, — на устюжаниновские денежки выучился…
Ну, теперь и помогай. Ежели с крепостными нужно было строго, так с вольными-то вдвое строже. Главное, не надо им поддаваться… Лучше заводы остановить.
—
Ну, уж это
ты врешь! — резко спорил Лука Назарыч.
— Знамо дело, убивается, хошь до кого доведись. Только напрасно она, — девичий стыд до порога… Неможется мне что-то, Таисьюшка, кровь во мне остановилась. Вот што, святая душа, больше водки у
тебя нет?
Ну, не надо, не надо…
— Это на фабрике, милушка… Да и брательникам сейчас не до
тебя: жен своих увечат. Совсем озверели… И меня Спирька-то в шею чуть не вытолкал! Вот управятся с бабами, тогда
тебя бросятся искать по заводу и в первую голову ко мне налетят…
Ну, да у меня с ними еще свой разговор будет. Не бойся, Грунюшка… Видывали и не такую страсть!
—
Ну,
ты, недотрога-царевна, долго еще будешь мерзнуть? Иди погрейся…
— Цельный день проспала, Аграфенушка, — объяснил Кирилл. — А я
тебя пожалел будить-то… Больно уж сладко спала. Тоже измаялась, да и дело твое молодое… Доходил я до Чистого болота: нету нам проезда. Придется повернуть на Талый…
Ну, да ночное дело, проедем как-нибудь мимо куренных.
—
Ну, а
ты, Дорох, что нам скажешь? — пристают свои хохлы к Ковалю.
— А чого ж я буду говорить, сват? — упирался Коваль. — Лучше ж послухаем твои викрутасы, бо
ты кашу заварил… А
ну, сват, тоби попереду говорить, а мы послухаем, що из того выйде.
—
Ну, а
ты что скажешь, Дорох? — спрашивал Петр Елисеич.
—
Ну,
ты у меня смотри: знаем мы, как у девок поясницы болят… Дурите больше с парнями-то!.. Вон я как-то Анисью приказчицу видела: сарафан кумачный, станушка с кумачным подзором, платок на голове кумачный, ботинки козловые… Поумнее, видно, вас, дур…
— Какая-то
ты несообразная, — шутил Кузьмич, подсаживаясь к Наташке плечом к плечу. — Не укушу, не бойсь. Хошь, Козловы ботинки подарю? Не глянется?
Ну, тогда кумачный платок…
— В гости к
тебе приехала, — объясняла Анфиса Егоровна. —
Ну, как
ты поживаешь здесь? Не скучаешь?
— А ведь
ты верно говоришь, — согласился обескураженный Петр Елисеич. — Как это мне самому-то в голову не пришло? А впрочем, пусть их думают, что хотят… Я сказал только то, что должен был сказать. Всю жизнь я молчал, Самойло Евтихыч, а тут прорвало…
Ну, да теперь уж нечего толковать: дело сделано. И я не жалею.
—
Ну, черт с
тобой, обыскивай хоть сейчас. Я и сам-то у себя ничего не найду…
— Ах
ты, грех какой, этово-тово! — виновато бормотал Тит, сконфуженный бесстыжим враньем Деяна. — Ведь вот прикинется же боль к человеку…
Ну, этово-тово,
ты потом, видно, приедешь, Деян.
— А, это
ты… — бормотал Груздев спросонья. —
Ну, что?..
—
Ну, это все равно, по-моему: кто ни поп, тот и батька… Эх, говорил я
тебе тогда… Помнишь? Все это твой проект.
— Сила солому ломит, Петр Елисеич…
Ну, да что сделано, то сделано, и покойников с кладбища назад не носят. Как же
ты теперь жить-то будешь, голубчик?
—
Ну, уж извини:
ты меня плохо знаешь!
—
Ну, уж
ты расхвастался с своими приказчиками, — заметила Анфиса Егоровна. — Набрал с ветру разных голышей… Не стало своих-то, так мочеган нахватал…
—
Ну, что
ты молчишь, девочка? — спрашивал Петр Елисеич.
—
Ну что, Никитич, обидел я
тебя давеча? — заговорил он ласково.
—
Ты, Домна, помогай Татьяне-то Ивановне, — наговаривал ей солдат тоже при Макаре. —
Ты вот и в чужих людях жила, а свой женский вид не потеряла.
Ну, там по хозяйству подсобляй, за ребятишками пригляди и всякое прочее: рука руку моет… Тебе-то в охотку будет поработать, а Татьяна Ивановна, глядишь, и переведет дух.
Ты уж старайся, потому как в нашем дому работы Татьяны Ивановны и не усчитаешь… Так ведь я говорю, Макар?
— Да не пес ли? — изумилась Рачителиха. — А ведь
ты правильно сказал: быть ему в целовальниках… Теперь все обнюхал, все осмотрел,
ну, и за стойку. А только как же я-то?