Неточные совпадения
Домнушка знала, что Катря в сарайной
и точит там лясы с казачком Тишкой, — каждое утро так-то с жиру бесятся…
И нашла с кем время терять: Тишке никак пятнадцатый год
только в доходе. Глупая эта Катря, а тут еще барышня пристает: куда ушла… Вон
и Семка скалит зубы: тоже на Катрю заглядывается, пес, да
только опасится. У Домнушки в голове зашевелилось много своих бабьих расчетов,
и она машинально совала приготовленную говядину по горшкам, вытаскивала чугун с кипятком
и вообще управлялась за четверых.
В Егоре девочка узнала кержака:
и по покрою кафтана,
и по волосам, гладко подстриженным до бровей, от одного уха до другого,
и по особому складу всего лица, — такое сердитое
и скуластое лицо, с узкими темными глазками
и окладистою бородой, скатавшиеся пряди которой были запрятаны под ворот рубахи из домашней пестрядины. Наверное, этот кержак ждет, когда проснется папа, а папа
только напьется чаю
и сейчас пойдет в завод.
Из этих слов Катря поняла
только одно, что этот кержак родной брат Петру Елисеичу,
и поэтому стояла посредине кухни с раскрытым от удивления ртом.
Теперь дверь в кабинет была приперта
и слышались
только мерные тяжелые шаги.
Дорога из Мурмосского завода проходила широкою улицей по всему Туляцкому концу, спускалась на поемный луг, где разлилась бойкая горная речонка Култым,
и круто поднималась в гору прямо к господскому дому, который лицом выдвинулся к фабрике. Всю эту дорогу отлично было видно
только из сарайной, где в критических случаях
и устраивался сторожевой пункт. Караулили гостей или казачок Тишка, или Катря.
— Ничего, ангел мой, как-нибудь… — успокаивает исправник, оплевывая в угол. — Это
только сначала оно страшно кажется, а потом, глядишь,
и обойдется.
Сидевшие на лавочке рабочие знали, что опасность грозит именно с этой лестницы, но узнали Луку Назарыча
только тогда, когда он уже прошел мимо них
и завернул за угол формовочной.
Только покажется на фабрике, а завтра, глядишь, несколько человек
и пошло «в гору», то есть в шахту медного рудника, а других порют в машинной при конторе.
А Лука Назарыч медленно шел дальше
и окидывал хозяйским взглядом все. В одном месте он было остановился
и, нахмурив брови, посмотрел на мастера в кожаной защитке
и прядениках: лежавшая на полу,
только что прокатанная железная полоса была с отщепиной… У несчастного мастера екнуло сердце, но Лука Назарыч
только махнул рукой, повернулся
и пошел дальше.
В действительности же этого не было: заводские рабочие хотя
и ждали воли с часу на час, но в них теперь говорила жестокая заводская муштра, те рабьи инстинкты, которые искореняются
только годами.
В десять часов в господском доме было совершенно темно, а прислуга ходила на цыпочках, не смея дохнуть. Огонь светился
только в кухне у Домнушки
и в сарайной, где секретарь Овсянников
и исправник Чермаченко истребляли ужин, приготовленный Луке Назарычу.
Петр Елисеич
только пожал плечами
и побрел на огонек в сарайную, — ему еще не хотелось спать, а на людях все-таки веселее.
— Есть чему радоваться… — ворчал Чебаков. —
Только что
и будет!.. Народ
и сейчас сбесился.
— Та-ак-с… — протянул Чебаков
и опять переглянулся с Овсянниковым. —
Только не рано ли вы радуетесь, Петр Елисеич?.. Как бы не пожалеть потом…
Петр Елисеич хотел сказать еще что-то, но круто повернулся на каблуках, махнул платком
и, взяв Сидора Карпыча за руку, потащил его из сарайной. Он даже ни с кем не простился, о чем вспомнил
только на лестнице.
В течение времени Пеньковка так разрослась, что крайними домишками почти совсем подошла к Кержацкому концу, — их разделила
только громадная дровяная площадь
и черневшие угольные валы.
Домнушка знала свычаи Груздева хорошо,
и самовар скоро появился в сарайной. Туда же Домнушка уже сама притащила на сковороде
только что испеченную в масле пшеничную лепешку, как любил Самойло Евтихыч: один бочок подрумянен, а другой совсем пухлый.
— Куда торопиться-то? Не такое дело… Торопятся, душа моя,
только блох ловить. Да
и не от нас это самое дело зависит…
Больше всех надоедал Домнушке гонявшийся за ней по пятам Вася Груздев, который толкал ее в спину, щипал
и все старался подставить ногу, когда она тащила какую-нибудь посуду. Этот «пристанской разбойник», как окрестила его прислуга, вообще всем надоел. Когда ему наскучило дразнить Сидора Карпыча, он приставал к Нюрочке,
и бедная девочка не знала, куда от него спрятаться. Она спаслась
только тем, что ушла за отцом в сарайную. Петр Елисеич, по обычаю, должен был поднести всем по стакану водки «из своих рук».
Пошатываясь, старики побрели прямо к стойке; они не заметили, что кабак быстро опустел, точно весь народ вымели.
Только в дверях нерешительно шушукались чьи-то голоса. У стойки на скамье сидел плечистый мужик в одной красной рубахе
и тихо разговаривал о чем-то с целовальничихой. Другой в чекмене
и синих пестрядинных шароварах пил водку, поглядывая на сердитое лицо целовальничихина сына Илюшки, который косился на мужика в красной рубахе.
Он произошел все заводские работы, какие
только существовали,
и нигде не мог ужиться.
Окулко
только мотнул головой Рачителихе,
и та налила Мороку второй стаканчик. Она терпеть не могла этого пропойцу, потому что он вечно пьянствовал с Рачителем,
и теперь смотрела на него злыми глазами.
После веселого обеда весь господский дом спал до вечернего чая. Все так устали, что на два часа дом точно вымер. В сарайной отдыхали Груздев
и Овсянников, в комнате Луки Назарыча почивал исправник Иван Семеныч, а Петр Елисеич прилег в своем кабинете. Домнушка тоже прикорнула у себя в кухне. Бодрствовали
только дети.
Очутившись за дверью, она вдруг струсила; но Вася
и не думал ее бить, а
только схватил за руку
и стремительно потащил за собой.
Нюрочка увидала его уже в саду; он опять кривлялся
и показывал ей язык, а она
только сейчас поняла свою полную беспомощность,
и давешний страх опять охватил ее.
Нюрочка перебегала из столовой в залу
и смотрела в окно на галдевшую на дворе толпу. Ей опять было весело,
и она
только избегала встречаться с Иваном Семенычем, которого сразу разлюбила. Добрый старик замечал эту детскую ненависть
и не знал, как опять подружиться с Нюрочкой. Улучив минуту, когда она проходила мимо него, он поймал ее за какую-то оборку
и прошептал, указывая глазами на Овсянникова...
У закостеневшего на заводской работе Овсянникова была всего единственная слабость, именно эти золотые часы. Если кто хотел найти доступ в его канцелярское сердце, стоило
только завести речь об его часах
и с большею или меньшею ловкостью похвалить их. Эту слабость многие знали
и пользовались ею самым бессовестным образом. На именинах, когда Овсянников выпивал лишнюю рюмку, он бросал их за окно, чтобы доказать прочность. То же самое проделал он
и теперь,
и Нюрочка хохотала до слез, как сумасшедшая.
Он
только что хотел выделывать свое колено, как в круг протиснулся Полуэхт Самоварник
и остановил его за плечо.
Набат точно вымел весь народ из господского дома, остались
только Домнушка, Катря
и Нюрочка, да бродил еще по двору пьяный коморник Антип. Народ с площади бросился к кабаку, — всех гнало любопытство посмотреть, как будет исправник ловить Окулка. Перепуганные Катря
и Нюрочка прибежали в кухню к Домнушке
и не знали, куда им спрятаться.
Набат поднял весь завод на ноги,
и всякий, кто мог бежать, летел к кабаку. В общем движении
и сумятице не мог принять участия
только один доменный мастер Никитич, дожидавшийся под домной выпуска. Его так
и подмывало бросить все
и побежать к кабаку вместе с народом, который из Кержацкого конца
и Пеньковки бросился по плотине толпами.
— Антипа заставили играть на балалайке, а Груздев пляшет с Домнушкой… Вприсядку так
и зажаривает,
только брюхо трясется. Даве наклался было плясать исправник, да Окулко помешал…
И Петр Елисеич наш тоже вот как развернулся,
только платочком помахивает.
Никитич
только теперь понял все значение вопроса
и совершенно остолбенел.
Казачок Тишка вполне понимал дядю
и хохотал до слез над Самоварником, который
только раскрывал рот
и махал руками, как ворона, а Никитич на него все наступает, все наступает.
Праздник для Петра Елисеича закончился очень печально: неожиданно расхворалась Нюрочка. Когда все вернулись из неудачной экспедиции на Окулка, веселье в господском доме закипело с новою силой, — полились веселые песни, поднялся гам пьяных голосов
и топот неистовой пляски. Петр Елисеич в суматохе как-то совсем забыл про Нюрочку
и вспомнил про нее
только тогда, когда прибежала Катря
и заявила, что панночка лежит в постели
и бредит.
Пульс был нехороший,
и Петр Елисеич
только покачал головой. Такие лихорадочные припадки были с Нюрочкой
и раньше,
и Домнушка называла их «ростучкой», — к росту девочка скудается здоровьем, вот
и все. Но теперь Петр Елисеич невольно припомнил, как Нюрочка провела целый день. Вообще слишком много впечатлений для одного дня.
Проживавший за границей заводовладелец Устюжанинов как-то вспомнил про свои заводы на Урале,
и ему пришла дикая блажь насадить в них плоды настоящего европейского просвещения, а для этого стоило
только написать коротенькую записочку главному заводскому управляющему.
Боже мой, как это было давно,
и из всей «академии» в живых оставались
только двое: он, Петька Жигаль, да еще Сидор Карпыч.
Десять лет, проведенных в Париже, совершенно переработали уральских дикарей, усвоивших не
только внешний вид проклятых басурман, но
и душевный строй.
Лука Назарыч ни с того ни с чего возненавидел его
и отправил в «медную гору», к старому Палачу, что делалось
только в наказание за особенно важные провинности.
Все это происходило за пять лет до этого дня,
и Петр Елисеич снова переживал свою жизнь, сидя у Нюрочкиной кроватки. Он не слыхал шума в соседних комнатах, не слыхал, как расходились гости,
и опомнился
только тогда, когда в господском доме наступила полная тишина. Мельники, говорят, просыпаются, когда остановится мельничное колесо, так было
и теперь.
Петр Елисеич схватил себя за голову
и упал на кушетку; его
только теперь взяло то горе, которое давило камнем целую жизнь.
Это известие совсем ошеломило Ганну, у ней даже руки повело от ужаса,
и она
только смотрела на сноху. Изба едва освещалась чадившим ночником. На лавке, подложив старую свитку в головы, спала мертвым сном Федора.
Теперь запричитала Лукерья
и бросилась в свою заднюю избу, где на полу спали двое маленьких ребятишек. Накинув на плечи пониток, она вернулась, чтобы расспросить старика, что
и как случилось, но Коваль уже спал на лавке
и, как бабы ни тормошили его,
только мычал. Старая Ганна не знала, о ком теперь сокрушаться: о просватанной Федорке или о посаженном в машинную Терешке.
Тит схватил его за волосы
и принялся колотить своею палкой что было силы. Гибкий черемуховый прут
только свистел в воздухе, а Макар даже не пробовал защищаться. Это был красивый, широкоплечий парень,
и Ганне стало до смерти его жаль.
Это хвастовство взбесило Пашку, — уж очень этот Илюшка нос стал задирать… Лучше их нет, Рачителей, а
и вся-то цена им: кабацкая затычка. Последнего Пашка из туляцкого благоразумия не сказал, а
только подумал. Но Илюшка, поощренный его вниманием, продолжал еще сильнее хвастать: у матери двои Козловы ботинки, потом шелковое платье хочет купить
и т. д.
Только появление Макарки прекратило побоище: он, как кошку, отбросил Илюшку в сторону
и поднял с земли жениха Федорки в самом жалком виде, — лицо было в крови, губы распухли.
— У меня в позапрошлом году медведь мою кобылу хватал, — рассказывал Морок с самодовольным видом. —
Только и хитра скотинка, эта кобыла самая… Он, медведь, как ее облапит, а она в чащу, да к озеру, да в воду, — ей-богу!.. Отстал ведь медведь-то, потому удивила его кобыла своею догадкой.
Остервенившийся Илюшка больно укусил ей палец, но она не чувствовала боли, а
только слышала проклятое слово, которым обругал ее Илюшка. Пьяный Рачитель громко хохотал над этою дикою сценой
и кричал сыну...
Это участие растрогало Рачителиху,
и она залилась слезами. Груздев ее любил, как разбитную шинкарку, у которой дело горело в руках, — ключевской кабак давал самую большую выручку. Расспросив, в чем дело, он
только строго покачал головой.