Неточные совпадения
Во всяком случае, в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что весь его труд в настоящем случае заключается
только в том, что он исправил тяжелый
и устарелый слог «Летописца»
и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало не касаясь самого содержания летописи. С первой минуты до последней издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина,
и это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.
Не
только страна, но
и град всякий,
и даже всякая малая весь, [Весь — селение, деревня.] —
и та своих доблестью сияющих
и от начальства поставленных Ахиллов имеет
и не иметь не может.
Что же, по-твоему, доблестнее: глава ли твоя, хотя
и легкою начинкою начиненная, но
и за всем тем горе [Горе́ (церковно-славянск.) — к небу.] устремляющаяся, или же стремящееся до́лу [До́лу (церковно-славянск.) — вниз, к земле.] брюхо, на то
только и пригодное, чтобы изготовлять…
Изложив таким манером нечто в свое извинение, не могу не присовокупить, что родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой
и вареными яйцами, имеет три реки
и, в согласность древнему Риму, на семи горах построен, на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается
и столь же бесчисленно лошадей побивается. Разница в том
только состоит, что в Риме сияло нечестие, а у нас — благочестие, Рим заражало буйство, а нас — кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а у нас — начальники.
По соседству с головотяпами жило множество независимых племен, но
только замечательнейшие из них поименованы летописцем, а именно: моржееды, лукоеды, гущееды, клюковники, куралесы, вертячие бобы, лягушечники, лапотники, чернонёбые, долбежники, проломленные головы слепороды, губошлепы, вислоухие, кособрюхие, ряпушники, заугольники, крошевники
и рукосуи.
И действительно, как
только простодушные соседи согласились на коварное предложение, так сейчас же головотяпы их всех, с божью помощью, перетяпали.
А вор-новотор этим временем дошел до самого князя, снял перед ним шапочку соболиную
и стал ему тайные слова на ухо говорить. Долго они шептались, а про что — не слыхать.
Только и почуяли головотяпы, как вор-новотор говорил: «Драть их, ваша княжеская светлость, завсегда очень свободно».
Чем далее лилась песня, тем ниже понуривались головы головотяпов. «Были между ними, — говорит летописец, — старики седые
и плакали горько, что сладкую волю свою прогуляли; были
и молодые, кои той воли едва отведали, но
и те тоже плакали. Тут
только познали все, какова такова прекрасная воля есть». Когда же раздались заключительные стихи песни...
Одоевец пошел против бунтовщиков
и тоже начал неослабно палить, но, должно быть, палил зря, потому что бунтовщики не
только не смирялись, но увлекли за собой чернонёбых
и губошлепов.
1) Клементий, Амадей Мануйлович. Вывезен из Италии Бироном, герцогом Курляндским, за искусную стряпню макарон; потом, будучи внезапно произведен в надлежащий чин, прислан градоначальником. Прибыв в Глупов, не
только не оставил занятия макаронами, но даже многих усильно к тому принуждал, чем себя
и воспрославил. За измену бит в 1734 году кнутом
и, по вырвании ноздрей, сослан в Березов.
Вспомнили
только что выехавшего из города старого градоначальника
и находили, что хотя он тоже был красавчик
и умница, но что, за всем тем, новому правителю уже по тому одному должно быть отдано преимущество, что он новый.
Они любят, чтоб у начальника на лице играла приветливая улыбка, чтобы из уст его по временам исходили любезные прибаутки,
и недоумевают, когда уста эти
только фыркают или издают загадочные звуки.
Напротив того, бывали другие, хотя
и не то чтобы очень глупые — таких не бывало, — а такие, которые делали дела средние, то есть секли
и взыскивали недоимки, но так как они при этом всегда приговаривали что-нибудь любезное, то имена их не
только были занесены на скрижали, [Скрижа́ли (церковно-славянск.) — каменные доски, на которых, по библейскому преданию, были написаны заповеди Моисея.] но даже послужили предметом самых разнообразных устных легенд.
Люди
только по нужде оставляли дома свои
и, на мгновение показавши испуганные
и изнуренные лица, тотчас же хоронились.
Но даже
и тогда было лучше: по крайней мере, тогда хоть что-нибудь понимали, а теперь чувствовали
только страх, зловещий
и безотчетный страх.
Соображения эти показались до того резонными, что храбрецы не
только отреклись от своих предложений, но тут же начали попрекать друг друга в смутьянстве
и подстрекательстве.
И что всего замечательнее, в эту достопамятную ночь никто из обывателей не
только не был разбужен криком «не потерплю!», но
и сам градоначальник, по-видимому, прекратил на время критический анализ недоимочных реестров [Очевидный анахронизм.
Начались подвохи
и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба
и на все увещания ограничивался тем, что трясся всем телом. Пробовали споить его, но он, не отказываясь от водки,
только потел, а секрета не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской
и с тех пор затосковал.
Но здесь я увидел, что напрасно понадеялся на свое усердие, ибо как ни старался я выпавшие колки утвердить, но столь мало успел в своем предприятии, что при малейшей неосторожности или простуде колки вновь вываливались,
и в последнее время господин градоначальник могли произнести
только „П-плю!“.
Все эти рассуждения положительно младенческие,
и несомненным остается
только то, что оба градоначальника были самозванцы.
Клемантинка, как
только уничтожила Раидку, так сейчас же заперлась с своими солдатами
и предалась изнеженности нравов.
— Правда, — отвечала Амалька, —
только не обманным образом
и не облыжно, а была
и есмь градоначальница по самой сущей истине.
— Может быть,
и есть здесь паскуда, — сказала она, —
только не я.
Началось общее судбище; всякий припоминал про своего ближнего всякое, даже такое, что тому
и во сне не снилось,
и так как судоговорение было краткословное, то в городе
только и слышалось: шлеп-шлеп-шлеп!
Но Матренка
только пускала в воде пузыри, а сообщников
и пособников не выдала никого.
Издатель позволяет себе думать, что изложенные в этом документе мысли не
только свидетельствуют, что в то отдаленное время уже встречались люди, обладавшие правильным взглядом на вещи, но могут даже
и теперь служить руководством при осуществлении подобного рода предприятий.
Долго ли, коротко ли они так жили,
только в начале 1776 года в тот самый кабак, где они в свободное время благодушествовали, зашел бригадир. Зашел, выпил косушку, спросил целовальника, много ли прибавляется пьяниц, но в это самое время увидел Аленку
и почувствовал, что язык у него прилип к гортани. Однако при народе объявить о том посовестился, а вышел на улицу
и поманил за собой Аленку.
Только и было сказано между ними слов; но нехорошие это были слова. На другой же день бригадир прислал к Дмитрию Прокофьеву на постой двух инвалидов, наказав им при этом действовать «с утеснением». Сам же, надев вицмундир, пошел в ряды
и, дабы постепенно приучить себя к строгости, с азартом кричал на торговцев...
—
Только ты это сделай! Да я тебя…
и черепки-то твои поганые по ветру пущу! — задыхался Митька
и в ярости полез уж было за вожжами на полати, но вдруг одумался, затрясся всем телом, повалился на лавку
и заревел.
Узнал бригадир, что Митька затеял бунтовство,
и вдвое против прежнего огорчился. Бунтовщика заковали
и увели на съезжую. Как полоумная, бросилась Аленка на бригадирский двор, но путного ничего выговорить не могла, а
только рвала на себе сарафан
и безобразно кричала...
К удивлению, бригадир не
только не обиделся этими словами, но, напротив того, еще ничего не видя, подарил Аленке вяземский пряник
и банку помады. Увидев эти дары, Аленка как будто опешила; кричать — не кричала, а
только потихоньку всхлипывала. Тогда бригадир приказал принести свой новый мундир, надел его
и во всей красе показался Аленке. В это же время выбежала в дверь старая бригадирова экономка
и начала Аленку усовещивать.
В ту же ночь в бригадировом доме случился пожар, который, к счастию, успели потушить в самом начале. Сгорел
только архив, в котором временно откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение в поджоге,
и пало оно не на кого другого, а на Митьку. Узнали, что Митька напоил на съезжей сторожей
и ночью отлучился неведомо куда. Преступника изловили
и стали допрашивать с пристрастием, но он, как отъявленный вор
и злодей, от всего отпирался.
— Ничего я этого не знаю, — говорил он, — знаю
только, что ты, старый пес, у меня жену уводом увел,
и я тебе это, старому псу, прощаю… жри!
— То-то! мы терпеть согласны! Мы люди привышные! А
только ты, бригадир, об этих наших словах подумай, потому не ровён час: терпим-терпим, а тоже
и промеж нас глупого человека не мало найдется! Как бы чего не сталось!
Как
и все добрые начальники, бригадир допускал эту последнюю идею лишь с прискорбием; но мало-помалу он до того вник в нее, что не
только смешал команду с хлебом, но даже начал желать первой пуще последнего.
Тем не менее вопрос «охранительных людей» все-таки не прошел даром. Когда толпа окончательно двинулась по указанию Пахомыча, то несколько человек отделились
и отправились прямо на бригадирский двор. Произошел раскол. Явились так называемые «отпадшие», то есть такие прозорливцы, которых задача состояла в том, чтобы оградить свои спины от потрясений, ожидающихся в будущем. «Отпадшие» пришли на бригадирский двор, но сказать ничего не сказали, а
только потоптались на месте, чтобы засвидетельствовать.
Аленка словно обеспамятела. Она металась
и, как бы уверенная в неизбежном исходе своего дела,
только повторяла:"Тошно мне! ох, батюшки, тошно мне!"
"
И не было ни стрельцам, ни пушкарям прибыли ни малыя, а
только землемерам злорадство великое", — прибавляет по этому случаю летописец.
С утра до вечера звенел по слободе ее голос, клянущий
и сулящий всякие нелегкие,
и умолкал
только тогда, когда зелено вино угомоняло ее до потери сознания.
Но когда он убедился, что злодеяние уже совершилось, то чувства его внезапно стихают,
и одна
только жажда водворяется в сердце его — это жажда безмолвия.
Можно
только сказать себе, что прошлое кончилось
и что предстоит начать нечто новое, нечто такое, от чего охотно бы оборонился, но чего невозможно избыть, потому что оно придет само собою
и назовется завтрашним днем.
Скажем
только, что два дня горел город,
и в это время без остатка сгорели две слободы: Болотная
и Негодница, названная так потому, что там жили солдатки, промышлявшие зазорным ремеслом.
Только на третий день, когда огонь уже начал подбираться к собору
и к рядам, глуповцы несколько очувствовались.
Но лукавый бригадир
только вертел хвостом
и говорил, что ему с богом спорить не приходится.
— Простите меня, ради Христа, атаманы-молодцы! — говорил он, кланяясь миру в ноги, — оставляю я мою дурость на веки вечные,
и сам вам тоё мою дурость с рук на руки сдам!
только не наругайтесь вы над нею, ради Христа, а проводите честь честью к стрельцам в слободу!
Но летописец недаром предварял события намеками: слезы бригадировы действительно оказались крокодиловыми,
и покаяние его было покаяние аспидово. Как
только миновала опасность, он засел у себя в кабинете
и начал рапортовать во все места. Десять часов сряду макал он перо в чернильницу,
и чем дальше макал, тем больше становилось оно ядовитым.
Но бригадир был непоколебим. Он вообразил себе, что травы сделаются зеленее
и цветы расцветут ярче, как
только он выедет на выгон."Утучнятся поля, прольются многоводные реки, поплывут суда, процветет скотоводство, объявятся пути сообщения", — бормотал он про себя
и лелеял свой план пуще зеницы ока."Прост он был, — поясняет летописец, — так прост, что даже после стольких бедствий простоты своей не оставил".
— Вот смотрите! — говорил он обывателям, — как
только меня завидите, так сейчас в тазы бейте, а потом зачинайте поздравлять, как будто я
и невесть откуда приехал!
Словом сказать, в полчаса, да
и то без нужды, весь осмотр кончился. Видит бригадир, что времени остается много (отбытие с этого пункта было назначено
только на другой день),
и зачал тужить
и корить глуповцев, что нет у них ни мореходства, ни судоходства, ни горного
и монетного промыслов, ни путей сообщения, ни даже статистики — ничего, чем бы начальниково сердце возвеселить. А главное, нет предприимчивости.
Даже спал
только одним глазом, что приводило в немалое смущение его жену, которая, несмотря на двадцатипятилетнее сожительство, не могла без содрогания видеть его другое, недремлющее, совершенно круглое
и любопытно на нее устремленное око.