Неточные совпадения
— А, это
ты! — обрадовался Петр Елисеич, когда на обратном пути с фабрики из ночной мглы выступила фигура брата Егора. —
Вот что, Егор, поспевай сегодня же ночью домой на Самосадку и объяви всем пристанским, что завтра будут читать манифест о воле.
Я уж хотел нарочного посылать… Так и скажи, что исправник приехал.
— А
ты неладно, Дорох… нет, неладно! Теперь надо так говорить, этово-тово, што всякой о своей голове промышляй… верно. За барином жили — барин промышлял, а теперь сам доходи…
Вот оно куда пошло!.. Теперь
вот у
меня пять сынов — пять забот.
—
Вот ты и толкуй с ними… — презрительно заметил Деян, не отвечая хохлу. — Отец в кабак — и сын в кабак, да еще Терешка же перед отцом и величается. Нашим ребятам повадку дают… Пришел бы мой сын в кабак, да
я бы из него целую сажень дров сделал!
— Тошно
мне, Дунюшка… — тихо ответил Окулко и так хорошо посмотрел на целовальничиху, что у ней точно что порвалось. — Стосковался
я об
тебе,
вот и пришел. Всем радость, а мы, как волки, по лесу бродим… Давай водки!
— Ступай к своему батьке да скажи ему, чтобы по спине
тебя вытянул палкой-то… — смеялся Окулко. —
Вот Морока возьмем, ежели пойдет, потому как он промыслит и для себя и для нас. Так
я говорю, Морок?
—
Вот что, Никитич, родимый мой, скажу
я тебе одно словечко, — перебил мальчика Самоварник. — Смотрю
я на фабрику нашу, родимый мой, и раскидываю своим умом так: кто теперь Устюжанинову робить на ней будет, а? Тоже
вот и медный рудник взять: вся Пеньковка расползется, как тараканы из лукошка.
— Убирайся, потатчица, — закричала на нее в окошко Палагея. — Вишь выискалась какая добрая…
Вот я еще, Макарка, прибавлю
тебе, иди-ка в избу-то.
— Как
ты сказал: в гости?..
Вот я ужо слезу с печки-то да Титу и пожалуюсь… Он вам таких гостинцев насыплет, пострелы.
—
Я?.. Верно
тебе говорю… Ну, прихожу к тетке, она
меня сейчас давай чаем угощать, а сама в матерчатом платье ходит… Шалевый платок ей подарил Палач на пасхе, да Козловы ботинки, да шкатунку.
Вот тебе и приказчица!
— Ну, дело дрянь, Илюшка, — строго проговорил Груздев. — Надо будет
тебя и в сам-деле поучить, а матери где же с
тобой справиться?..
Вот что скажу
я тебе, Дуня: отдай
ты его
мне, Илюшку, а
я из него шелкового сделаю. У
меня, брат, разговоры короткие.
—
Вот ужо
я тебе задам, — ворчал он, засовывая себе за спину дорожную кожаную подушку.
— Так-то
вот, родимый мой Петр Елисеич, — заговорил Мосей, подсаживаясь к брату. — Надо
мне тебя было видеть, да все доступа не выходило. Есть у
меня до
тебя одно словечко… Уж
ты не взыщи на нашей темноте, потому как мы народ, пряменько сказать, от пня.
—
Вот что, Мосей, — заговорил Петр Елисеич решительным тоном, — если
ты хочешь потолковать, так заходи ко
мне, а сейчас
мне некогда…
— Ах,
я про
тебя и забыл, крошка… — спохватился Петр Елисеич. —
Ты ступай к Самойлу Евтихычу, а
я вот со старичками здесь потолкую…
— Ну, не буду, не буду!.. Конечно, строгость необходима, особенно с детьми…
Вот у
тебя дочь, у
меня сын, а еще кто знает, чем они утешат родителей-то на старости лет.
— Темнота наша, — заметил Груздев и широко вздохнул. — А
вот и Нюрочка!.. Ну, иди сюда, кралечка, садись
вот рядом со
мной, а
я тебя буду угощать…
— Обнес
ты меня напраслиной, милостивец, — кротко ответил смиренный Кирилл. — Действительно, возымел желание посетить богоспасаемые веси, премногими мужи и жены изобилующие…
Вот сестра Таисья на перепутье задержала, разговора некоего для.
— Теперь, этово-тово, ежели рассудить, какая здесь земля, старички? — говорил Тит. — Тут
тебе покос, а тут гора… камень… Только
вот по реке сколько местов угодных и найдется. Дальше — народу больше, а, этово-тово, в земле будет умаление. Это
я насчет покосу, старички…
— То-то
вот, старички… А оно, этово-тово, нужно
тебе хлеб, сейчас ступай на базар и купляй. Ведь барин-то теперь шабаш, чтобы, этово-тово, из магазину хлеб выдавать… Пуд муки аржаной купил, полтины и нет в кармане, а ее еще добыть надо. Другое прочее — крупы, говядину, все купляй. Шерсть купляй, бабам лен купляй, овчину купляй, да еще бабы ситцу поганого просят… так
я говорю?
—
Вот, мамынька,
ты все жалилась да
меня корила…
— И то не моего, — согласился инок, застегивая свое полукафтанье. —
Вот што, Таисья, зажился
я у
тебя, а люди, чего доброго, еще сплетни сплетут… Нездоровится
мне што-то, а то хоть сейчас бы со двора долой. Один грех с вами…
— Знамо дело, убивается, хошь до кого доведись. Только напрасно она, — девичий стыд до порога… Неможется
мне что-то, Таисьюшка, кровь во
мне остановилась.
Вот што, святая душа, больше водки у
тебя нет? Ну, не надо, не надо…
—
Я тебе говорю: лучше будет… Неровен час, родимый мой, кабы не попритчилось чего, а дома-то оно спокойнее. Да и жена
тебя дожидается… Славная она баба, а
ты вот пируешь. Поезжай, говорю…
— Это на фабрике, милушка… Да и брательникам сейчас не до
тебя: жен своих увечат. Совсем озверели… И
меня Спирька-то в шею чуть не вытолкал!
Вот управятся с бабами, тогда
тебя бросятся искать по заводу и в первую голову ко
мне налетят… Ну, да у
меня с ними еще свой разговор будет. Не бойся, Грунюшка… Видывали и не такую страсть!
— Так
я вот что
тебе скажу, родимый мой, — уже шепотом проговорила Таисья Основе, — из огня
я выхватила девку, а теперь лиха беда схорониться от брательников… Ночью мы будем на Самосадке, а к утру, к свету,
я должна, значит, воротиться сюда, чтобы на
меня никакой заметки от брательников не вышло. Так
ты сейчас же этого инока Кирилла вышли на Самосадку: повремени этак часок-другой, да и отправь его…
—
Вот ты и осудил
меня, а как в писании сказано: «
Ты кто еси судий чуждему рабу: своему господеви стоишь или падаешь…» Так-то, родимые мои! Осудить-то легко, а того вы не подумали, что к мирянину приставлен всего один бес, к попу — семь бесов, а к чернецу — все четырнадцать. Согрели бы вы
меня лучше водочкой, чем непутевые речи заводить про наше иноческое житие.
—
Ты вот что, Аграфенушка… гм…
ты, значит, с Енафой-то поосторожней, особливо насчет еды. Как раз еще окормит чем ни на есть… Она эк-ту уж стравила одну слепую деушку из Мурмоса.
Я ее
вот так же на исправу привозил… По-нашему, по-скитскому, слепыми прозываются деушки, которые вроде
тебя. А красивая была… Так в лесу и похоронили сердешную. Наши скитские матери тоже всякие бывают… Чем с
тобою ласковее будет Енафа, тем больше
ты ее опасайся. Змея она подколодная, пряменько сказать…
—
Я вот тебе, расстройщица! — орал Тит, выбегая на улицу за Домнушкой с палкой.
— Что будешь делать… — вздыхал Груздев. — Чем дальше, тем труднее жить становится, а как будут жить наши дети — страшно подумать. Кстати,
вот что… Проект-то у
тебя написан и бойко и основательно, все на своем месте, а только напрасно
ты не показал
мне его раньше.
— Да ведь сам-то
я разве не понимаю, Петр Елисеич? Тоже, слава богу, достаточно видали всяких людей и свою темноту видим… А как подумаю, точно сердце оборвется. Ночью просыпаюсь и все думаю… Разве
я первый переезжаю с одного места на другое, а
вот поди же
ты… Стыдно рассказывать-то!
— Знаешь, что
я тебе скажу, — проговорил Петр Елисеич после длинной паузы, — состарились мы с
тобой, старина…
Вот и пошли ахи да страхи. Жить не жили, а состарились.
— И што
я тебе окажу, Самойло Евтихыч… Мочеганка-то эта самая,
вот которая при горницах у Петра Елисеича… Петр-то Елисеич хоша и старичок, а полюбопытствовал…
— Знаю, знаю, душа моя, а все-таки должны быть коноводы… Впрочем,
я должен
тебя предупредить, ангел мои, что
я знаю решительно все. Да-с…
Вот мы этих смутьянов и пощупаем… хе-хе!
— Свисток-то? А
я тебе вот што скажу: лежу
я это утром, а как он загудит — и шабаш. Соскочу и не могу больше спать, хоть зарежь. Жилы он из
меня тянет. Так бы
вот, кажется, горло ему перервал…
— Сам-то
я? — повторил как эхо Морок, посмотрел любовно на Слепня и засмеялся. —
Мне плевать на вас на всех…
Вот какой
я сам-то!
Ты вот, как цепная собака, сидишь в своей караулке, а
я на полной своей воле гуляю. Ничего, сыт…
— Это не наше дело… — заговорил он после неприятной паузы. — Да и
тебе пора спать.
Ты вот бегаешь постоянно в кухню и слушаешь все, что там говорят. Знаешь, что
я этого не люблю. В кухне болтают разные глупости, а
ты их повторяешь.
— Што
ты, Петр Елисеич?.. Не всякое лыко в строку, родимый мой. Взъелся
ты на
меня даве, это точно, а только я-то и ухом не веду… Много нас, хошь кого вышибут из терпения.
Вот хозяйка у
меня посерживается малым делом: утром половик выкинула… Нездоровится ей.
—
Ты, Домна, помогай Татьяне-то Ивановне, — наговаривал ей солдат тоже при Макаре. —
Ты вот и в чужих людях жила, а свой женский вид не потеряла. Ну, там по хозяйству подсобляй, за ребятишками пригляди и всякое прочее: рука руку моет… Тебе-то в охотку будет поработать, а Татьяна Ивановна, глядишь, и переведет дух.
Ты уж старайся, потому как в нашем дому работы Татьяны Ивановны и не усчитаешь… Так ведь
я говорю, Макар?
—
Вот и с старушкой кстати прощусь, — говорил за чаем Груздев с грустью в голосе. — Корень была, а не женщина… Когда
я еще босиком бегал по пристани, так она частенько началила
меня… То за вихры поймает, то подзатыльника хорошего даст. Ох, жизнь наша, Петр Елисеич… Сколько ни живи, а все помирать придется. Говори
мне спасибо, Петр Елисеич, что
я тогда
тебя помирил с матерью. Помнишь? Ежели и помрет старушка, все же одним грехом у
тебя меньше. Мать — первое дело…
— Ох, согрешила
я, грешная… Разе
вот дорогой промнусь, не будет ли от этого пользы. Денька три, видно, придется вплотную попостовать… Кирилл-то по болотам нас поведет, так и это способствует.
Тебе бы, Аглаидушка, тоже как позаботиться: очень уж
ты из лица-то бела.
—
Я?.. Как
мне не плакать, ежели у
меня смертный час приближается?.. Скоро помру. Сердце чует… А потом-то што будет? У вас, у баб, всего один грех, да и с тем вы не подсобились, а у нашего брата мужика грехов-то тьма…
Вот ты пожалела
меня и подошла, а
я што думаю о
тебе сейчас?.. Помру скоро, Аглаида, а зверь-то останется… Может,
я видеть не могу
тебя!..
— Да ведь мне-то обидно: лежал
я здесь и о смертном часе сокрушался, а
ты подошла — у
меня все нутро точно перевернулось… Какой же
я после этого человек есть, что душа у
меня коромыслом? И весь-то грех в мир идет единственно через вас, баб, значит… Как оно зачалось, так, видно, и кончится. Адам начал, а антихрист кончит. Правильно
я говорю?.. И с этакою-то нечистою душой должен
я скоро предстать туда, где и ангелы не смеют взирати… Этакая нечисть, погань, скверность, —
вот што
я такое!
Лютый
я зверь, —
вот что
я тебе скажу!..
Вот и теперь
ты сидишь рядом со
мной, а
я… нет,
я не могу…
— Ну, Паша, ежели
я завтра утром не вернусь, так уж
ты тово… — наказывал старик упавшим голосом. — Эх, до чего дожил:
вот тебе и господская квартира!
— А все от
тебя, Тит… Теперь
вот рендую покос у Мавры, значит, у Окулкиной матери. Самой-то ей, значит, не управиться, Окулко в остроге, Наташка не к шубе рукав — загуляла девка, а сынишка меньшой в мальчиках у Самойла Евтихыча. Достиг
ты меня, Тит,
вот как достиг… Какой
я человек без покосу-то?..
— Да
ты што с ней разговариваешь-то? — накинулась мать Енафа. — Ее надо в воду бросить —
вот и весь разговор… Ишь, точно окаменела вся!.. Огнем ее палить, на мелкие части изрезать… Уж пытала
я ее усовещивать да молить, так куды, приступу нет! Обошел ее тот, змей-то…
— И скажу, все скажу… Зачем
ты меня в скиты отправляла, матушка Таисья? Тогда у
меня один был грех, а здесь
я их, может, нажила сотни… Все тут обманом живем. Это хорошо, по-твоему?
Вот и сейчас добрые люди со всех сторон на Крестовые острова собрались души спасти, а мы перед ними как представленные… Вон Капитолина с вечера на все голоса голосит, штоб
меня острамить. Соблазн один…
—
Вот погляди, старик-то в курень собирается вас везти, — говорила Татьяна молодой Агафье. — Своего хлеба в орде
ты отведала, а в курене почище будет: все равно, как в трубе будешь сидеть. Одной сажи куренной не проглотаешься…
Я восемь зим изжила на Бастрыке да на Талом, так знаю. А теперь-то
тебе с полугоря житья: муж на фабрике, а
ты посиживай дома.
— Погоди, родитель, будет и на нашей улице праздник, — уверял Артем. —
Вот торговлишку мало-мало обмыслил, а там избушку поставлю, штобы
тебя не стеснять… Ну,
ты и живи, где хошь: хоть в передней избе с Макаром, хоть в задней с Фролом, а то и ко
мне милости просим. Найдем и
тебе уголок потеплее. Нам-то с Домной двоим не на пасынков копить. Так
я говорю, родитель?