Неточные совпадения
Известие, принесенное Матрешкой, поразило Заплатину
как громом,
и она даже выронила из рук гребень, которым расчесывала свои волосы перед зеркалом.
По своей наружности он представлял полную противоположность своей жене: прилично полный, с румянцем на загорелых щеках, с русой окладистой бородкой
и добрыми серыми глазками, он так же походил на спелое яблоко,
как его достойная половина на моченую грушу.
— Отчего же он не остановился у Бахаревых? — соображала Заплатина, заключая свои кости в корсет. — Видно, себе на уме… Все-таки сейчас поеду к Бахаревым. Нужно предупредить Марью Степановну… Вот
и партия Nadine. Точно с неба жених свалился! Этакое счастье этим богачам: своих денег не знают куда девать, а тут,
как снег на голову, зять миллионер… Воображаю: у Ляховского дочь, у Половодова сестра, у Веревкиных дочь, у Бахаревых целых две… Вот извольте тут разделить между ними одного жениха!..
Хиония Алексеевна выпрямилась
и, взглянув уничтожающим взглядом на мужа,
как это делают драматические провинциальные актрисы, величественно проговорила...
Эта семья,
как истинное дитя своего века, служила выразителем его стремлений, достоинств
и недостатков.
Они являлись сюда за последними новостями, делились слухами
и уезжали, нагруженные,
как пчелы цветочной пылью, целым ворохом сплетен.
— Эта Хиония Алексеевна ни больше ни меньше,
как трехэтажный паразит, — говорил частный поверенный Nicolas Веревкин. — Это, видите ли, вот
какая штука: есть такой водяной жук! — черт его знает,
как он называется по-латыни, позабыл!.. В этом жуке живет паразит-червяк, а в паразите какая-то глиста… Понимаете? Червяк жрет жука, а глиста жрет червяка… Так
и наша Хиония Алексеевна жрет нас, а мы жрем всякого, кто попадет под руку!
Чтобы довершить характеристику той жизни,
какая шла в домике Заплатиных, нужно сказать, что французский язык был его душой, альфой
и омегой.
Что-то добродушное
и вместе уютное было в физиономии этого дома (
как это ни странно, но у каждого дома есть своя физиономия).
Небольшие светлые окна, заставленные цветами
и низенькими шелковыми ширмочками, смотрели на улицу с самой добродушной улыбкой,
как умеют смотреть хорошо сохранившиеся старики.
Хиония Алексеевна замахала руками,
как ветряная мельница,
и скрылась в ближайших дверях. Она, с уверенностью своего человека в доме, миновала несколько комнат
и пошла по темному узкому коридору, которым соединялись обе половины. В темноте чьи-то небольшие мягкие ладони закрыли глаза Хионии Алексеевны,
и девичий звонкий голос спросил: «Угадайте кто?»
— Да о чем же горевать, Хиония Алексеевна? — спрашивала Верочка, звонко целуя гостью. Верочка ничего не умела делать тихо
и «всех лизала»,
как отзывалась об ее поцелуях Надежда Васильевна.
«Вот этой жениха не нужно будет искать: сама найдет, — с улыбкой думала Хиония Алексеевна, провожая глазами убегавшую Верочку. — Небось не закиснет в девках,
как эти принцессы, которые умеют только важничать… Еще считают себя образованными девушками, а когда пришла пора выходить замуж, — так я же им
и ищи жениха. Ох, уж эти мне принцессы!»
— В «Золотом якоре», в номерах для приезжающих. Занял рублевый номер, — рапортовала Хиония Алексеевна. — С ним приехал человек… три чемодана…
Как приехал, так
и лег спать.
Я
как услышала, что Привалов приехал, так сейчас же
и перекрестилась: вот, думаю, господь
какого жениха Nadine послал…
Фигура у Верочки еще не сформировалась,
и она по-прежнему осталась «булкой»,
как в шутку иногда называл ее отец.
Досифея была такая же высокая
и красивая женщина,
как сама Марья Степановна, только черты ее правильного лица носили более грубый отпечаток,
как у всех глухонемых.
— Да, да, позови ее, — согласилась Марья Степановна. —
Как же это?.. У нас
и к обеду ничего нет сегодня. Ах, господи! Вы сказали, что ночью приехал, я
и думала, что он завтра к нам приедет… У Нади
и платья нового, кажется, нет. Портнихе заказано, да
и лежит там…
— Что мне делается; живу,
как старый кот на печке. Только вот ноги проклятые не слушают. Другой раз точно на чужих ногах идешь… Ей-богу! Опять, тоже вот идешь по ровному месту, а левая нога начнет задирать
и начнет задирать. Вроде
как подымаешься по лестнице.
Как всегда в этих случаях бывает, крючки ломались, пуговицы отрывались, завязки лопались; кажется, чего проще иголки с ниткой, а между тем за ней нужно было бежать к Досифее, которая производила в кухне настоящее столпотворение
и ничего не хотела знать, кроме своих кастрюль
и горшков.
— Устрой, милостивый господи, все на пользу… — вслух думал старый верный слуга, поплевывая на суконку. — Уж, кажется, так бы хорошо, так бы хорошо… Вот думать, так не придумать!.. А из себя-то
какой молодец… в прероду свою вышел. Отец-от вон
какое дерево был:
как, бывало, размахнется да ударит, так замертво
и вынесут.
Молодое бледное лицо с густыми черными бровями
и небольшой козлиной бородкой было некрасиво, но оригинально; нос с вздутыми тонкими ноздрями
и смело очерченные чувственные губы придавали этому лицу капризный оттенок,
как у избалованного ребенка.
Как подумаю, что делается без меня на приисках, так вот сердце кровью
и обольется.
— Вот, Лука,
и мы с тобой дожили до радости, — говорил Бахарев, крепко опираясь на плечо верного старого слуги. — Видел,
какой молодец?..
Сейчас за столовой началась половина Марьи Степановны,
и Привалов сразу почувствовал себя
как дома.
— Вот
и нет, — возразил старик. — Я
как давеча взглянул на него, — вылитый покойный Александр Ильич,
как две капли воды.
Вон
какой дом-то выстроил тебе: пятьдесят лет простоял
и еще двести простоит.
Разговор за обедом происходил так же степенно
и истово,
как всегда, а Марья Степановна в конце стола казалась королевой.
—
Какой это замечательно умный человек, Сергей Александрыч. Вы представить себе не можете! Купцы его просто на руках носят…
И какое остроумие! Недавно на обвинительную речь прокурора он ответил так: «Господа судьи
и господа присяжные… Я могу сравнить речь господина прокурора с тем, если б человек взял ложку, почерпнул щей
и пронес ее, вместо рта, к уху». Понимаете: восторг
и фурор!..
Дело кончилось тем, что Верочка, вся красная,
как пион, наклонилась над самой тарелкой; кажется, еще одна капелька,
и девушка раскатилась бы таким здоровым молодым смехом,
какого стены бахаревского дома не слыхали со дня своего основания.
— Когда я получил телеграмму о смерти Холостова, сейчас же отправился в министерство навести справки. У меня там есть несколько знакомых чиновников, которые
и рассказали все, то есть, что решение по делу Холостова было получено
как раз в то время, когда Холостов лежал на столе,
и что министерство перевело его долг на заводы.
Холостов
как ваш вотчим
и опекун делает миллионный долг при помощи мошенничества, его судят за это мошенничество
и присуждают к лишению всех прав
и ссылке в Сибирь, а когда он умирает, долг взваливают на вас, наследников.
Костя вот уж пять лет работает на них,
как каторжный,
и добился ежегодного дивиденда в триста тысяч рублей.
— Взять теперешних ваших опекунов: Ляховский — тот давно присосался, но поймать его ужасно трудно; Половодов еще только присматривается, нельзя ли сорвать свою долю. Когда я был опекуном, я из кожи лез, чтобы, по крайней мере, привести все в ясность; из-за этого
и с Ляховским рассорился,
и опеку оставил, а на мое место вдруг назначают Половодова. Если бы я знал… Мне хотелось припугнуть Ляховского, а тут вышла вон
какая история. Кто бы этого мог ожидать? Погорячился, все дело испортил.
Бахарев воспользовался случаем выслать Привалова из кабинета, чтобы скрыть овладевшее им волнение; об отдыхе, конечно, не могло быть
и речи,
и он безмолвно лежал все время с открытыми глазами. Появление Привалова обрадовало честного старика
и вместе с тем вызвало всю желчь,
какая давно накопилась у него на сердце.
Хиония Алексеевна поспешила сейчас же удалиться,
как только заслышала шаги подходившего Привалова; она громко расцеловала Верочку
и, пожимая руку Марьи Степановны, проговорила с ударением...
Привалов шел не один; с ним рядом выступал Виктор Васильевич, пока еще не знавший,
как ему держать себя. Марья Степановна увела гостя в свою гостиную, куда Досифея подала на стеклянных старинных тарелочках несколько сортов варенья
и в какой-то мудреной китайской посудине ломоть сотового меда.
Досифея поняла, что разговор идет о ней,
и мимикой объяснила, что Костеньки нет, что его не любит сам
и что она помнит,
как маленький Привалов любил есть соты.
— Это твоей бабушки сарафан-то, — объяснила Марья Степановна. — Павел Михайлыч, когда в Москву ездил, так привез материю… Нынче уж нет таких материй, — с тяжелым вздохом прибавила старушка, расправляя рукой складку на сарафане. — Нынче ваши дамы сошьют платье, два раза наденут —
и подавай новое. Материи другие пошли,
и люди не такие,
как прежде.
Как все это было давно
и, вместе, точно случилось только вчера!..
— На вот, жил пятнадцать лет в столице, приехал —
и рассказать нечего. Мы в деревне, почитай, живем, а вон
какие россказни распустили.
— Да начать хоть с Хины, папа. Ну, скажи, пожалуйста,
какое ей дело до меня? А между тем она является с своими двусмысленными улыбками к нам в дом, шепчет мне глупости, выворачивает глаза то на меня, то на Привалова.
И положение Привалова было самое глупое,
и мое тоже не лучше.
— Решительно ничего не понимаю… Тебя сводит с ума глупое слово «жених», а ты думай о Привалове просто
как о хорошем, умном
и честном человеке.
— Да, сошла, бедная, с ума… Вот ты
и подумай теперь хоть о положении Привалова: он приехал в Узел — все равно
как в чужое место, еще хуже. А знаешь, что загубило всех этих Приваловых? Бесхарактерность. Все они — или насквозь добрейшая душа, или насквозь зверь; ни в чем середины не знали.
Сергей Привалов помнил своего деда по матери
как сквозь сон. Это был высокий, сгорбленный седой старик с необыкновенно живыми глазами. Он страстно любил внука
и часто говорил ему...
Мы уже сказали, что у Гуляева была всего одна дочь Варвара, которую он любил
и не любил в одно
и то же время, потому что это была дочь, тогда
как упрямому старику нужен был сын.
— Не видать бы Привалову моей Варвары,
как своих ушей, только уж, видно, такое его счастье… Не для него это дерево растилось, Вася, да, видно, от своей судьбы не уйдешь. Природа-то хороша приваловская… Да
и заводов жаль, Вася: погинули бы ни за грош. Ну, да уж теперь нечего тужить: снявши голову, по волосам не плачут.
Этот оригинальный брак был заключен из политических расчетов: раз, чтобы не допустить разорения Шатровских заводов,
и, второе, чтобы соединить две такие фамилии,
как Приваловы
и Гуляевы.
Рождение внука было для старика Гуляева торжеством его идеи. Он сам помолодел
и пестовал маленького Сережу,
как того сына, которого не мог дождаться.
В таком положении дела оставались до самой смерти Гуляева; старик
и умер не так,
как умирают другие люди.