Неточные совпадения
— Отчего же он не остановился у Бахаревых? — соображала Заплатина, заключая свои кости
в корсет. — Видно,
себе на уме… Все-таки сейчас поеду к Бахаревым. Нужно предупредить Марью Степановну… Вот и партия Nadine. Точно с неба жених свалился! Этакое счастье этим богачам: своих денег не знают куда девать, а тут, как снег на голову, зять миллионер… Воображаю: у Ляховского дочь, у Половодова сестра, у Веревкиных дочь, у Бахаревых целых две… Вот извольте тут разделить между ними одного жениха!..
Заплатин был рассудительный человек и сразу сообразил, что дело не
в репутации, а
в том, что сто восемьдесят рублей его жалованья сами по
себе ничего не обещают
в будущем, а плюс три тысячи представляют нечто очень существенное.
«Вот этой жениха не нужно будет искать: сама найдет, — с улыбкой думала Хиония Алексеевна, провожая глазами убегавшую Верочку. — Небось не закиснет
в девках, как эти принцессы, которые умеют только важничать… Еще считают
себя образованными девушками, а когда пришла пора выходить замуж, — так я же им и ищи жениха. Ох, уж эти мне принцессы!»
Именно такою представлял
себе Привалов ту обстановку,
в которой задумывались стариком Бахаревым его самые смелые предприятия и вершились дела на сотни тысяч рублей.
Старик было поднялся со своего кресла, но опять опустился
в него с подавленным стоном. Больная нога давала
себя чувствовать.
— Наде было пять лет, когда вы с Костей уехали
в Петербург, — заметила Марья Степановна, давая дочери место около
себя.
Это мимолетное детское воспоминание унесло Привалова
в то далекое, счастливое время, когда он еще не отделял
себя от бахаревской семьи.
Привалов шел не один; с ним рядом выступал Виктор Васильевич, пока еще не знавший, как ему держать
себя. Марья Степановна увела гостя
в свою гостиную, куда Досифея подала на стеклянных старинных тарелочках несколько сортов варенья и
в какой-то мудреной китайской посудине ломоть сотового меда.
— Вот я назло маме и Хине нарочно не пойду замуж за Привалова… Я так давеча и маме сказала, что не хочу разыгрывать из
себя какую-то крепость
в осадном положении.
— Нет, постой. Это еще только одна половина мысли. Представь
себе, что никакого миллионера Привалова никогда не существовало на свете, а существует миллионер Сидоров, который является к нам
в дом и
в котором я открываю существо, обремененное всеми человеческими достоинствами, а потом начинаю думать: «А ведь не дурно быть madame Сидоровой!» Отсюда можно вывести только такое заключение, что дело совсем не
в том, кто явится к нам
в дом, а
в том, что я невеста и
в качестве таковой должна кончить замужеством.
Шестилетний мальчик не понимал, конечно, значения этих странных слов и смотрел на деда с широко раскрытым ртом. Дело
в том, что, несмотря на свои миллионы, Гуляев считал
себя глубоко несчастным человеком: у него не было сыновей, была только одна дочь Варвара, выданная за Привалова.
Громадный деревянный дом, который выстроил
себе Гуляев
в Шатровском заводе, представлял из
себя и крепость, и монастырь, и богато убранные палаты.
В качестве опекуна собственного сына он принял все хозяйство на
себя.
Несмотря на свою близость к старику Гуляеву, а также и на то, что
в течение многих лет он вел все его громадные дела, Бахарев сам по
себе ничего не имел, кроме знания приискового дела и несокрушимой энергии.
Разведки
в Саянских горах живо унесли у него последние сбережения, и он принужден был принять к
себе в компанию Привалова, то есть вести дело уже на приваловские капиталы.
Что касается двух других наследников, то Стеша, когда Сашка пошел под суд, увезла их с
собой в Москву, где и занялась сама их воспитанием.
Они уже вносили с
собой новую струю
в жизнь бахаревского дома; одно их присутствие говорило о другой жизни.
У нее для всех обиженных судьбой и людьми всегда было
в запасе ласковое, теплое слово, она умела и утешить, и погоревать вместе, а при случае и поплакать; но Верочка умела и не любить, — ее трудно было вывести из
себя, но раз это произошло, она не забывала обиды и не умела прощать.
Нашлись, конечно, сейчас же такие люди, которые или что-нибудь видели своими глазами, или что-нибудь слышали собственными ушами; другим стоило только порыться
в своей памяти и припомнить, что было сказано кем-то и когда-то; большинство ссылалось без зазрения совести на самых достоверных людей, отличных знакомых и близких родных, которые никогда не согласятся лгать и придумывать от
себя, а имеют прекрасное обыкновение говорить только одну правду.
Когда Хиония Алексеевна еще сидела за обедом у Бахаревых, у нее мелькнул
в голове отличный план поместить Привалова у
себя на квартире.
Затем она очень подробно распространилась о нынешних молодых людях, которые усваивают
себе очень свободные привычки, особенно
в столицах.
— Ведь вы
себе представить не можете, Марья Степановна, какие гордецы все эти Ляховские и Половодовы!.. Уж поверьте мне, что они теперь мечтают… да, именно мечтают, что вот приехал Привалов да прямо к ним
в руки и попал…
— Ведь ты у меня гениальнейшая женщина!.. А!.. Этакого осетра
в жильцы
себе заполучила… Да ведь пожить рядом с ним, с миллионером… Фу, черт возьми, какая, однако, выходит канальская штука!..
«А там женишок-то кому еще достанется, — думала про
себя Хиония Алексеевна, припоминая свои обещания Марье Степановне. — Уж очень Nadine ваша нос кверху задирает. Не велика
в перьях птица: хороша дочка Аннушка, да хвалит только мать да бабушка! Конечно, Ляховский гордец и кощей, а если взять Зосю, — вот эта, по-моему, так действительно невеста: всем взяла… Да-с!.. Не чета гордячке Nadine…»
Хиония Алексеевна произносила этот монолог перед зеркалом, откуда на нее смотрело испитое, желтое лицо с выражением хищной птицы, которой неожиданно попала
в лапы лакомая добыча. Погрозив
себе пальцем, почтенная дама проговорила...
Ей казалось, что
в своих маленьких комнатках она заперла магическую силу, которая, как магнит, сосредоточит на
себе всеобщее внимание…
Он рассматривал потемневшее полотно и несколько раз тяжело вздохнул: никогда еще ему не было так жаль матери, как именно теперь, и никогда он так не желал ее видеть, как
в настоящую минуту. На душе было так хорошо,
в голове было столько мыслей, но с кем поделиться ими, кому открыть душу! Привалов чувствовал всем существом своим, что его жизнь осветилась каким-то новым светом, что-то, что его мучило и давило еще так недавно, как-то отпало само
собой, и будущее было так ясно, так хорошо.
Со стороны даже было противно смотреть, как она нарочно старалась держаться
в стороне от Привалова, чтобы разыграть из
себя театральную ingenue, а сама то ботинок покажет Привалову из-под платья, то глазами примется работать, как последняя горничная.
Не отдавая
себе отчета
в том, что его тянуло
в бахаревский дом, Привалов скучал
в те свободные промежутки, которые у него оставались между двумя визитами к Бахаревым.
В эти минуты одиночества, когда Привалов насильно усаживал
себя за какую-нибудь книгу или за вычисления по каким-нибудь планам, он по десяти раз перебирал
в своей памяти все,
в чем действующим лицом являлась Надежда Васильевна.
Этот разговор сам
собой свелся к планам Привалова; он уже открыл рот, чтобы посвятить Надежду Васильевну
в свои заветные мечты, но, взглянув на нее, остановился.
Дом Колпаковой представлял
собой совершенную развалину; он когда-то был выстроен
в том помещичьем вкусе, как строили
в доброе старое время Александра I.
Колпаков был один из самых богатых золотопромышленников; он любил развернуться во всю ширь русской натуры, но скоро разорился и умер
в нищете, оставив после
себя нищими жену Павлу Ивановну и дочь Катю.
Привалов только теперь осмотрелся
в полутемной комнате, заставленной самой сборной мебелью, какую только можно
себе представить.
Легонько пошатываясь и улыбаясь рассеянной улыбкой захмелевшего человека, Бахарев вышел из комнаты. До ушей Привалова донеслись только последние слова его разговора с самим
собой: «А Привалова я полюбил… Ей-богу, полюбил! У него
в лице есть такое… Ах, черт побери!..» Привалов и Веревкин остались одни. Привалов задумчиво курил сигару, Веревкин отпивал из стакана портер большими аппетитными глотками.
Ведь он выдал
себя с головой Веревкину, хотя тот и делал вид, что ничего не замечает «И черт же его потянул за язык…» — думал Привалов, сердито поглядывая
в сторону храпевшего гостя.
Раньше он иногда сомневался
в их осуществимости, иногда какое-то нехорошее чувство закрадывалось
в душу, но теперь ему стоило только вызвать
в своем воображении дорогие черты, и все делалось необыкновенно ясно, всякие сомнения падали сами
собой.
Заплатина прильнула к окну; у ней даже сердце усиленно забилось
в высохшей груди: куда поедет Привалов? Если направо, по Нагорной — значит, к Ляховскому, если прямо, по Успенскому бульвару — к Половодову. Вон Ипат и извозчика свистнул, вон и Привалов вышел, что-то подумал про
себя, посмотрел направо и сказал извозчику...
— И отлично; значит, к заводскому делу хочешь приучать
себя? Что же, хозяйский глаз да
в таком деле — первее всего.
— Если бы я отдал землю башкирам, тогда чем бы заплатил мастеровым, которые работали на заводах полтораста лет?.. Земля башкирская, а заводы созданы крепостным трудом. Чтобы не обидеть тех и других, я должен отлично поставить заводы и тогда постепенно расплачиваться с своими историческими кредиторами.
В какой форме устроится все это — я еще теперь не могу вам сказать, но только скажу одно, — именно, что ни одной копейки не возьму лично
себе…
Они спорили, горячились, даже выходили из
себя, но всегда мирились на одной мысли, что все мужчины положительнейшие дураки, которые, как все неизлечимо поврежденные, были глубоко убеждены
в своем уме.
— Да… Но ведь миллионами не заставишь женщину любить
себя… Порыв, страсть — да разве это покупается на деньги? Конечно, все эти Бахаревы и Ляховские будут ухаживать за Приваловым: и Nadine и Sophie, но… Я, право, не знаю, что находят мужчины
в этой вертлявой Зосе?.. Ну, скажите мне, ради бога, что
в ней такого: маленькая, сухая, вертлявая, белобрысая… Удивляюсь!
От нечего делать он рассматривал красивую ореховую мебель, мраморные вазы, красивые драпировки на дверях и окнах, пестрый ковер, лежавший у дивана, концертную рояль у стены, картины, — все было необыкновенно изящно и подобрано с большим вкусом; каждая вещь была поставлена так, что рекомендовала сама
себя с самой лучшей стороны и еще служила
в то же время необходимым фоном, объяснением и дополнением других вещей.
Агриппина Филипьевна посмотрела на своего любимца и потом перевела свой взгляд на Привалова с тем выражением, которое говорило: «Вы уж извините, Сергей Александрыч, что Nicolas иногда позволяет
себе такие выражения…»
В нескольких словах она дала заметить Привалову, что уже кое-что слышала о нем и что очень рада видеть его у
себя; потом сказала два слова о Петербурге, с улыбкой сожаления отозвалась об Узле, который, по ее словам, был уже на пути к известности, не
в пример другим уездным городам.
Оскар Филипыч, как мы уже знаем, любил удить рыбу и сейчас только вернулся с Аллой откуда-то с облюбованного местечка на реке Узловке, так что не успел еще снять с
себя своего летнего парусинового пальто и держал
в руках широкополую соломенную шляпу.
«Ну, теперь запел Лазаря», — заметил про
себя Веревкин. — То-то обрадуете эту провинцию всесословной волостью, мекленбургскими порядками [Мекленбург — немецкая провинция,
в которой долгое время сохранялись средневековые сословные порядки.] да поземельной аристократией…
— Тонечка, голубчик, ты спасла меня, как Даниила, сидящего во рву львином! — закричал Веревкин, когда
в дверях столовой показалась высокая полная женщина
в летней соломенной шляпе и
в травянистого цвета платье. — Представь
себе, Тонечка, твой благоверный сцепился с Сергеем Александрычем, и теперь душат друг друга такой ученостью, что у меня чуть очи изо лба не повылезли…
Летом Антонида Ивановна чувствовала
себя самой несчастной женщиной
в свете, потому что ей решительно везде было жарко, а платье непременно где-нибудь жало.
Веревкин только вздохнул и припал своим красным лицом к тарелке. После ботвиньи Привалов чувствовал
себя совсем сытым, а
в голове начинало что-то приятно кружиться. Но Половодов время от времени вопросительно посматривал на дверь и весь просиял, когда наконец показался лакей с круглым блюдом, таинственно прикрытым салфеткой. Приняв блюдо, Половодов торжественно провозгласил, точно на блюде лежал новорожденный...
Каждое блюдо имело само по
себе глубокий внутренний смысл, и каждый кусок отправлялся
в желудок при такой торжественной обстановке, точно совершалось какое-нибудь таинство.