Неточные совпадения
— Ах! коза, коза… — разжимая теплые полные руки, шептала Хиония Алексеевна. — Кто же, кроме тебя,
будет у
вас шутить? Сейчас видела Nadine… Ей, кажется, и улыбнуться-то тяжело. У нее и девичьего ничего нет
на уме… Ну, здравствуй, Верочка, ma petite, ch###vre!.. [моя маленькая козочка!.. (фр.).] Ax, молодость, молодость, все шутки
на уме, смехи да пересмехи.
— Вот уж воистину сделали
вы мне праздник сегодня… Двадцать лет с плеч долой. Давно ли вот такими маленькими
были, а теперь… Вот смотрю
на вас и думаю: давно ли я сама
была молода, а теперь… Время-то, время-то как катится!
— Ах,
вы, Хиония Алексеевна, кажется, совсем помешались
на своем Привалове… Помилуйте, какое может
быть отношение, когда брат просто глуп? Самая обыкновенная история…
Агриппина Филипьевна посмотрела
на своего любимца и потом перевела свой взгляд
на Привалова с тем выражением, которое говорило: «
Вы уж извините, Сергей Александрыч, что Nicolas иногда позволяет себе такие выражения…» В нескольких словах она дала заметить Привалову, что уже кое-что слышала о нем и что очень рада видеть его у себя; потом сказала два слова о Петербурге, с улыбкой сожаления отозвалась об Узле, который, по ее словам,
был уже
на пути к известности, не в пример другим уездным городам.
— Но можно устроить так, что
вы в одно и то же время освободитесь от Ляховского и ни
на волос не
будете зависеть от наследников… Да.
— О, это прекрасно, очень прекрасно, и, пожалуйста, обратите
на это особенное внимание… Как все великие открытия, все дело очень просто, просто даже до смешного: старший Привалов выдает
на крупную сумму векселей, а затем объявляет себя несостоятельным. Опекунов побоку, назначается конкурс, а главным доверенным от конкурса являетесь
вы… Тогда все наследники делаются пешками, и во всем
вы будете зависеть от одной дворянской опеки.
— Может
быть,
буду и золотым, если
вы это время сумеете удержать Привалова именно здесь,
на Урале. А это очень важно, особенно когда старший Привалов объявит себя несостоятельным. Все дело можно
будет испортить, если упустить Привалова.
— Может
быть, у
вас и относительно удержания Привалова
на Урале тоже
есть своя счастливая мысль?
— И отлично! Теперь
вам остается только действовать, и я
буду надеяться
на вашу опытность.
Вы ведь пользуетесь успехом у женщин и умеете с ними дела водить, ну
вам и книги в руки. Я слышал мельком, что поминали Бахареву, потом дочь Ляховского…
— О, непременно… — соглашался Оскар Филипыч, надвигая
на голову свою соломенную шляпу. — Рука руку моет:
вы будете действовать здесь, я там.
— Все это в пределах возможности; может
быть, я и сам набрел бы
на дядюшкину идею объявить этого сумасшедшего наследника несостоятельным должником, но вот теория удержания Привалова в Узле — это, я
вам скажу, гениальнейшая мысль.
— Ну, брат, не ври, меня не проведешь, боишься родителя-то? А я тебе скажу, что совершенно напрасно. Мне все равно, какие у
вас там дела, а только старик даже рад
будет. Ей-богу… Мы прямо
на маменькину половину пройдем. Ну, так едешь, что ли? Я
на своей лошади за тобой приехал.
— С той разницей, что
вы и Костя совершенно иначе высказались по поводу приисков:
вы не хотите
быть золотопромышленником потому, что считаете такую деятельность совершенно непроизводительной; Костя, наоборот, считает золотопромышленность вполне производительным трудом и разошелся с отцом только по вопросу о приисковых рабочих… Он рассказывает ужасные вещи про положение этих рабочих
на золотых промыслах и прямо сравнил их с каторгой, когда отец настаивал, чтобы он ехал с ним
на прииски.
— Нет, это пустяки. Я совсем не умею играть… Вот садитесь сюда, — указала она кресло рядом с своим. — Рассказывайте, как проводите время. Ах да, я третьего дня, кажется, встретила
вас на улице, а
вы сделали вид, что не узнали меня, и даже отвернулись в другую сторону. Если
вы будете оправдываться близорукостью, это
будет грешно с вашей стороны.
— А ведь я думал, что
вы уже
были у Ляховского, — говорил Половодов
на дороге к передней. — Помилуйте, сколько времени прошло, а
вы все не едете. Хотел сегодня сам ехать к
вам.
Половодов скрепя сердце тоже присел к столу и далеко вытянул свои поджарые ноги; он смотрел
на Ляховского и Привалова таким взглядом, как будто хотел сказать: «Ну, друзья, что-то
вы теперь
будете делать… Посмотрим!» Ляховский в это время успел вытащить целую кипу бумаг и бухгалтерских книг, сдвинул свои очки совсем
на лоб и проговорил деловым тоном...
— Александр Павлыч мне говорил, что у
вас есть черновая последнего отчета по опеке… Позвольте мне взглянуть
на нее.
— Вам-то какое горе? Если я
буду нищей, у
вас явится больше одной надеждой
на успех… Но будемте говорить серьезно: мне надоели эти ваши «дела». Конечно, не дурно
быть богатым, но только не рабом своего богатства…
— Хорошо, пусть
будет по-вашему, доктор… Я не
буду делать особенных приглашений вашему философу, но готова держать пари, что он
будет на нашем бале… Слышите — непременно! Идет пари? Я
вам вышью феску, а
вы мне… позвольте,
вы мне подарите ту статуэтку из терракоты, помните, — ребенка, который снимает с ноги чулок и падает. Согласны?
— Да ведь он у
вас был не один десяток раз, и все-таки из этого ничего не вышло, а теперь он передал все дело мне и требует, чтобы все
было кончено немедленно. Понимаете, Игнатий Львович: не-мед-лен-но… Кажется, уж
будет бобы-то разводить. Да Привалова и в городе нет совсем, он уехал
на мельницу.
— А я
вас давно ищу, Сергей Александрыч, — весело заговорила Надежда Васильевна, останавливаясь пред Приваловым. —
Вы, кажется, скучаете?.. Вот мой кавалер тоже не знает, куда ему деваться, — прибавила она с улыбкой, указывая головой
на Лоскутова, который действительно
был жалок в настоящую минуту.
— Нисколько… Почему же другие могут
быть на бале, а
вам нельзя?
— Послушайте… — едва слышно заговорила девушка, опуская глаза. — Положим,
есть такая девушка, которая любит
вас… а
вы считаете ее пустой, светской барышней, ни к чему не годной. Что бы
вы ответили ей, если бы она сказала
вам прямо в глаза: «Я знаю, что
вы меня считаете пустой девушкой, но я готова молиться
на вас… я
буду счастлива собственным унижением, чтобы только сметь дышать около
вас».
Все уверены в том, что,
будь вы сами
на приисках прошлое лето, ничего не произошло бы.
— Хорошо… я поручусь за
вас,
вы получите деньги и закопаете их
на своих приисках, — ведь я должен
буду платить по моему поручительству?
—
На прощанье?! Спокойно?! Боже мой… Нет, ты никуда не уйдешь… я живую замурую тебя в четыре стены, и ты не увидишь света божьего…
На прощанье! Хочешь разве, чтобы я тебя проклял
на прощанье?.. И прокляну…
Будь ты проклята,
будьте вы оба прокляты!..
— Да,
вы можете надеяться… — сухо ответил Ляховский. — Может
быть,
вы надеялись
на кое-что другое, но богу
было угодно поднять меня
на ноги… Да! Может
быть, кто-нибудь ждал моей смерти, чтобы завладеть моими деньгами, моими имениями… Ну, сознайтесь, Альфонс Богданыч, у
вас ведь не дрогнула бы рука обобрать меня? О, по лицу вижу, что не дрогнула бы…
Вы бы стащили с меня саван… Я это чувствую!..
Вы бы пустили по миру и пани Марину и Зосю… О-о!.. Прошу
вас, не отпирайтесь: совершенно напрасно… Да!
— Могу
вас уверить, что серьезного ничего не
было… Просто
были детские воспоминания; затем сама Надежда Васильевна все время держала себя с Приваловым как-то уж очень двусмысленно; наконец, старики Бахаревы помешались
на мысли непременно иметь Привалова своим зятем. Вот и все!..
— Я
буду ждать
вас, Сергей Александрыч, — говорила Зося
на прощанье. — Приезжайте прямо в кош, — это два часа езды от вашей мельницы.
— Когда привыкнет,
буду вынашивать, а потом
вы примете участие в соколиной охоте, которую мы постараемся устроить в непродолжительном времени. Это очень весело… Мне давно хотелось побывать
на такой охоте.
— Как куда?
Вы думаете, я останусь здесь, чтобы любоваться
на вашего «гордеца»?.. Ну, уж извините, этого никогда не
будет!.. Я бедная женщина, но я тоже имею свою гордость.
— Хиония Алексеевна… ради бога… Хотите, я
вас на коленях
буду просить об этом!
Но Хиония Алексеевна
была уже за порогом, предоставив Привалову бесноваться одному. Она
была довольна, что наконец проучила этого миллионера, из-за которого она перенесла
на своей собственной спине столько человеческой несправедливости. Чем она не пожертвовала для него — и вот
вам благодарность за все труды, хлопоты, неприятности и даже обиды. Если бы не этот Привалов, разве Агриппина Филипьевна рассорилась бы с ней?.. Нет, решительно нигде
на свете нет ни совести, ни справедливости, ни признательности!
— Постойте: вспомнил… Все вспомнил!.. Вот здесь, в этом самом кабинете все дело
было… Ах, я дурак, дурак, дурак!!. А впрочем, разве я мог предполагать, что
вы женитесь
на Зосе?.. О, если бы я знал, если бы я знал… Дурак, дурак!..
— Душечка, это он хочет испытать
вас, — говорила Хина, — а
вы не поддавайтесь; он к
вам относится холодно, а
вы к нему
будьте еще холоднее; он к
вам повертывается боком, а
вы к нему спиной. Все эти мужчины
на один покрой; им только позволь…
— С середины зимы… Сначала жаловался
на головные боли, потом появилась какая-то слабость, апатия, галлюцинации. Доктор лечит его электричеством… Так я
буду надеяться, что
вы не позабудете нас.
— Я думал об этом, Надежда Васильевна, и пришел к тому убеждению, что самое лучшее
будет вам отправиться в Гарчики,
на мельницу. У Привалова там
есть хорошенький флигелек, в котором
вы отлично можете провести лето. Если хотите, я переговорю с Сергеем Александрычем.
«Милый и дорогой доктор! Когда
вы получите это письмо, я
буду уже далеко…
Вы — единственный человек, которого я когда-нибудь любила, поэтому и пишу
вам. Мне больше не о ком жалеть в Узле, как, вероятно, и обо мне не особенно
будут плакать.
Вы спросите, что меня гонит отсюда: тоска, тоска и тоска… Письма мне адресуйте poste restante [до востребования (фр.).] до рождества
на Вену, а после — в Париж. Жму в последний раз вашу честную руку.
— У меня
есть до
вас большая просьба. Я уеду надолго, может
быть,
на год. Если бы
вы согласились помогать Илье Гаврилычу в нашем деле, я
был бы совершенно спокоен за все. Мне необходимо такое доверенное лицо,
на которое я мог бы положиться как
на самого себя.