Неточные совпадения
Это были совсем легкомысленные слова для убеленного сединами старца
и его сморщенного лица, если бы не оправдывали их маленькие, любопытные, вороватые глаза, не хотевшие стариться. За маленький рост на золотых промыслах Кишкин был известен под именем Шишки,
как прежде его называли только за глаза, а теперь прямо в лицо.
— Ничего ты не понимаешь! — оборвал его Зыков. — Первое дело, пески на второй сажени берут, а там земля талая; а второе дело — по Фотьянке пески не мясниковатые, а разрушистые… На него плесни водой — он
и рассыпался,
как крупа.
И пески здесь крупные, чуть их сполосни… Ничего ты не понимаешь, Шишка!..
— Балчуговские сами по себе: ведь у них площадь в пятьдесят квадратных верст. На сто лет хватит… Жирно будет, ежели бы им еще
и Кедровскую дачу захватить: там четыреста тысяч десятин… А
какие места: по Суходойке-реке, по Ипатихе, по Малиновке — везде золото. Все россыпи от Каленой горы пошли, значит, в ней жилы объявляются… Там еще казенные разведки были под Маяковой сланью, на Филькиной гари, на Колпаковом поле, у Кедрового ключика. Одним словом, Палестина необъятная…
— Известно, золота в Кедровской даче неочерпаемо, а только ты опять зря болтаешь: кедровское золото мудреное — кругом болота, вода долит, а внизу камень. Надо еще взять кедровское-то золото. Не об этом речь. А дело такое, что в Кедровскую дачу кинутся промышленники из города
и с Балчуговских промыслов народ будут сбивать. Теперь у нас весь народ
как в чашке каша, а тогда
и расползутся… Их только помани. Народ отпетый.
— Не ты, так другие пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они о нас с тобой плакать не будут… Ты вот говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да
и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери… Вот это
какое дело!
— А ведь ты верно, — уныло согласился Зыков. — Потащат наше золото старателишки. Это уж
как пить дадут. Ты их только помани… Теперь за ними не уследишь днем с огнем, а тогда
и подавно! Только, я думаю, — прибавил он, — врешь ты все…
Положим, ревизор-то тоже уехал от нас,
как мышь из ларя с мукой —
и к лапкам пристало,
и к хвостику,
и к усам.
По горному уставу, каждая шахта должна укрепляться в предупреждение несчастных случаев деревянным срубом, вроде того,
какой спускают в колодцы; но зимой, когда земля мерзлая, на промыслах почти везде допускаются круглые шахты, без крепи, — это
и есть «дудки».
— Запамятовал
как будто, Андрон Евстратыч… На Фотьянке ходил в штегерях, это точно, а на старом разрезе
как будто
и не упомню.
—
Как не помнить…
И наши, фотьяновские,
и балчуговские. Бывало дело, Андрон Евстратыч…
— Скажи, а мы вот такими строгалями,
как ты,
и будем дудки крепить, — ответил за всех Матюшка. — Отваливай, Михей Павлыч, да кланяйся своим,
как наших увидишь.
Кишкин подсел на свалку
и с час наблюдал,
как работали старатели. Жаль было смотреть,
как даром время убивали…
Какое это золото, когда
и пятнадцать долей со ста пудов песку не падает. Так, бьется народ, потому что деваться некуда, а пить-есть надо. Выждав минутку, Кишкин поманил старого Турку
и сделал ему таинственный знак. Старик отвернулся, для видимости покопался
и пошабашил.
Как политичный человек, Фрол подал закуску
и отошел к другому концу стойки: он понимал, что Кишкину о чем-то нужно переговорить с Туркой.
— Есть живые,
как же… — старался припомнить Турка. — Много перемерло, а есть
и живые.
Как ни бился Кишкин, но так ничего
и не мог добиться: Турка точно одеревенел
и только отрицательно качал головой. В промысловом отпетом населении еще сохранился какой-то органический страх ко всякой форменной пуговице: это было тяжелое наследство, оставленное еще «казенным временем».
— Да сделай милость, хоша сейчас к следователю! — повторял он с азартом. — Все покажу,
как было дело.
И все другие покажут. Я ведь смекаю, для чего тебе это надобно… Ох, смекаю!..
— Неужто правда, андел мой? А? Ах, божже мой… да, кажется, только бы вот дыхануть одинова дали, а то ведь эта наша конпания — могила. Заживо все помираем… Ах, друг ты мой,
какое ты словечко выговорил! Сам, говоришь,
и бумагу читал? Правильная совсем бумага? С орлом?..
—
И что только будет? В том роде,
как огромадный пожар… Верно тебе говорю… Изморился народ под конпанией-то, а тут нá, работай где хошь.
— Да я…
как гвоздь в стену заколотил: вот я
какой человек. А что касаемо казенных работ, Андрон Евстратыч, так будь без сумления: хоша к самому министру веди — все
как на ладонке покажем. Уж это верно… У меня двух слов не бывает.
И других сговорю. Кажется, глупый народ, всего боится
и своей пользы не понимает, а я всех подобью:
и Луженого,
и Лучка,
и Турку. Ах,
какое ты слово сказал… Вот наш-то змей Родивон узнает, то-то на стену полезет.
Нагорные особенно гордились этой церковью, так
как на Низах своей не было
и швали должны были ходить молиться в Нагорную.
Это был безобидный человек
и вместе упрямый
как резина.
Из всей семьи Родион Потапыч любил только младшую дочь Федосью, которой уже было под двадцать, что по-балчуговски считалось уже девичьей старостью:
как стукнет двадцать годков, так
и перестарок.
Напустив на себя храбрости, Яша к вечеру заметно остыл
и только почесывал затылок. Он сходил в кабак, потолкался на народе
и пришел домой только к ужину. Храбрости оставалось совсем немного, так что
и ночь Яша спал очень скверно,
и проснулся чуть свет. Устинья Марковна поднималась в доме раньше всех
и видела,
как Яша начинает трусить. Роковой день наступал. Она ничего не говорила, а только тяжело вздыхала. Напившись чаю, Яша объявил...
Дорога в Тайболу проходила Низами, так что Яше пришлось ехать мимо избушки Мыльникова, стоявшей на тракту,
как называли дорогу в город. Было еще раннее утро, но Мыльников стоял за воротами
и смотрел,
как ехал Яша. Это был среднего роста мужик с растрепанными волосами, клочковатой рыжей бороденкой
и какими-то «ядовитыми» глазами. Яша не любил встречаться с зятем, который обыкновенно поднимал его на смех, но теперь неловко было проехать мимо.
—
И не говори: беда… Объявить не знаем
как, а сегодня выйдет домой к вечеру. Мамушка уж ездила в Тайболу, да ни с чем выворотилась, а теперь меня заслала… Может,
и оборочу Феню.
До Тайболы считали верст пять,
и дорога все время шла столетним сосновым бором, сохранившимся здесь еще от «казенной каторги»,
как говорил Мыльников, потому что золотые промысла раскинулись по ту сторону Балчуговского завода.
— Шишка
и есть: ни конца ни краю не найдешь. Одним словом, двухорловый!.. Туда же, золота захотел!.. Ха-ха!.. Так я ему
и сказал, где оно спрятано. А у меня есть местечко… Ох
какое местечко, Яша!.. Гляди-ка, ведь это кабатчик Ермошка на своем виноходце закопачивает? Он… Ловко. В город погнал с краденым золотом…
Двор был крыт наглухо,
и здесь царила такая чистота,
какой не увидишь у православных в избах. Яша молча привязал лошадь к столбу, оправил шубу
и пошел на крыльцо. Мыльников уже был в избе. Яша по привычке хотел перекреститься на образ в переднем углу, но Маремьяна его оговорила...
— Вот что, Феня, — заговорил Яша, — сегодня родитель с Фотьянки выворотится,
и всем нам из-за тебя без смерти смерть… Вот
какая оказия, сестрица любезная. Мамушка слезьми изошла… Наказала кланяться.
— Что же я, братец Яков Родивоныч… — прошептала Феня со слезами на глазах. — Один мой грех
и тот на виду, а там уж
как батюшка рассудит… Муж за меня ответит, Акинфий Назарыч. Жаль мне матушку до смерти…
— Что же вера? Все одному Богу молимся, все грешны да Божьи…
И опять не первая Федосья Родионовна по древнему благочестию выдалась: у Мятелевых жена православная по городу взята, у Никоновых ваша же балчуговская… Да мало ли!.. А между прочим, что это мы разговариваем,
как на окружном суде… Маменька, Феня, обряжайте закусочку да чего-нибудь потеплее для родственников. Честь лучше бесчестья завсегда!.. Так ведь, Тарас?
Закуска
и выпивка явились
как по щучьему веленью:
и водка,
и настойка,
и тенериф,
и капуста,
и грибочки,
и огурчики.
—
Какой я сват, баушка Маремьяна, когда Родивон Потапыч считает меня в том роде,
как троюродное наплевать. А мне бог с ним… Я бы его не обидел. А выпить мы можем завсегда… Ну, Яша, которую не жаль, та
и наша.
— Он за баб примется, — говорил Мыльников, удушливо хихикая. —
И достанется бабам… ах
как достанется! А ты, Яша, ко мне ночевать, к Тарасу Мыльникову. Никто пальцем не смеет тронуть… Вот это
какое дело, Яша!
Устинья Марковна так
и обомлела: она сразу узнала голос пьяного Яши… Не успела она опомниться,
как пьяные голоса уже послышались во дворе, а потом грузный топот шарашившихся ног на крыльце.
Родион Потапыч точно онемел: он не ожидал такой отчаянной дерзости ни от Яши, ни от зятя. Пьяные
как стельки —
и лезут с мокрым рылом прямо в избу… Предчувствие чего-то дурного остановило Родиона Потапыча от надлежащей меры, хотя он уже
и приготовил руки.
— Да ты не больно!.. — кричал Мыльников уже в сенях. — Ишь
какой выискался… Мы тоже
и сами с усами!.. Айда, Яша, со мной…
— Наташка, перестань… Брось… — уговаривал ее Мыльников. — Не смущай свово родителя… Вишь,
как он сразу укротился. Яша, что же это ты в самом-то деле?.. По первому разу
и испугался родителей…
Мыльников презрительно фыркнул на малодушного Яшу
и смело отворил дверь в переднюю избу. Там шел суд. Родион Потапыч сидел по-прежнему на диване, а Устинья Марковна, стоя на коленях, во всех подробностях рассказывала,
как все вышло. Когда она начинала всхлипывать, старик грозно сдвигал брови
и топал на нее ногой. Появление Мыльникова нарушило это супружеское объяснение.
—
И не маленькое дельце, Родивон Потапыч, только пусть любезная наша теща Устинья Марковна
как быдто выдет из избы. Женскому полу это не следствует
и понимать…
Значит,
как я в те поры на Фотьянке в шорниках состоял, ну так он
и меня записал.
Мыльников с важностью присел к столу
и рассказал все по порядку:
как они поехали в Тайболу,
как по дороге нагнали Кишкина,
как потом Кишкин дожидался их у его избушки.
Можешь себя обозначить, ежели я в свидетели поставлю,
как анжинеры золото воровали?..»
И пошел.
— Достаточно по твоему великому уму…
И Шишка дурак, что с таким худым решетом,
как ты, связывается!..
—
Какой тебе выдел, полоумная башка?.. Выгоню на улицу в чем мать родила, вот
и выдел тебе. По миру пойдешь с ребятами…
— А уж что Бог даст… Получше нас с тобой, может, с сумой в другой раз ходят. А что касаемо выдела, так уж
как волостные старички рассудят, так тому
и быть.
Старик редко даже улыбался, а
как он хохочет — Яша слышал в первый раз. Ему вдруг сделалось так страшно, так страшно,
как еще никогда не было, а ноги сами подкашивались. Родион Потапыч смотрел на него
и продолжал хохотать. Спрятавшаяся за печь Устинья Марковна торопливо крестилась: трехнулся старик…
Это был высокий, бодрый
и очень красивый старик, ходивший танцующим шагом,
как ходят щеголи-поляки.
— Что же, этого нужно ждать: на Спасо-Колчеданской шахте красик пошел, значит
и вода близко… Помнишь,
как Шишкаревскую шахту опустили? Ну
и с этой то же будет…