Неточные совпадения
Ей сделалось жутко от двойного чувства: она презирала
этого несчастного
человека, отравившего ей жизнь, и вместе с тем в ней смутно проснулось какое-то теплое чувство к нему, вернее сказать, не к нему лично, а к тем воспоминаниям, какие были связаны с
этой кудрявой и все еще красивой головой.
— Благодарю. Откровенность за откровенность; бросьте
этот старый хлам и лучше расскажите мне, что за
человек генерал Блинов, с которым вы учились.
— Я так спросил… Так вам, значит, нужно выправить через меня справку о Мироне Геннадьиче? Извольте… Во-первых,
это очень честный
человек — первая беда для вас; во-вторых, он очень умный
человек — вторая беда, и, в-третьих, он, к вашему счастью, сам считает себя умным
человеком. Из таких умных и честных
людей можно веревки вить, хотя сноровка нужна. Впрочем, Блинов застрахован от вашей бабьей политики… Ха-ха!..
Блинов — профессор университета, стяжал себе известное имя, яко политико-эконом и светлая финансовая голова, затем, как я уже сказал вам, хороший
человек во всех отношениях — и вдруг
этот самый генерал Блинов, со всей своей ученостью, честностью и превосходительством, сидит под башмаком какого-то урода.
— Неужели вам мало ваших приживалок, которыми вы занимаете своих гостей?! — со злостью закричал Прозоров, сжимая кулаки. — Зачем вы втягиваете мою девочку в
эту помойную яму? О, господи, господи! Вам мало видеть, как ползают и пресмыкаются у ваших ног десятки подлых
людей, мало их унижения и добровольного позора, вы хотите развратить еще и Лушу! Но я
этого не позволю…
Этого не будет!
Приготовленное Афанасьей платье ждало Раису Павловну на широком атласном диванчике; различные принадлежности дамского костюма перемешались в беспорядочную цветочную кучу, из-под которой выставлялись рукава платья с болтавшимися манжетами, точно под
этой кучей лежал раздавленный
человек с бессильно опустившимися руками.
Вообще Тетюев представлял собой интересный тип земского деятеля,
этого homo novus [Нового
человека (лат.).] захолустной провинциальной жизни.
В сущности, Прозоров не понимал Тетюева: и умный он был
человек,
этот Авдей Никитич, и образование приличное получил, и хорошие слова умел говорить, и благородной энергией постоянно задыхался, а все-таки, если его разобрать, так черт его знает, что
это был за
человек…
— Да что вам дался
этот генерал Блинов? — закончил Прозоров уже пьяным языком. — Блинов… хе-хе!..
это великий
человек на малые дела… Да!..
Это… Да ну, черт с ним совсем! А все-таки какое странное совпадение обстоятельств: и женщина в голубых одеждах приходила утру глубоку… Да!.. Чер-рт побери… Знает кошка, чье мясо съела. А мне плевать.
Это был замечательный
человек в том отношении, что принадлежал к совершенно особенному типу, который, вероятно, встречается только на Руси...
В
этом лепете звучало столько любви, чистой и бескорыстной, какая может жить только в чистом детском сердце, еще не омраченном ни одним дурным желанием больших
людей.
Капля за каплей она прививала девочке свой мизантропический взгляд на жизнь и
людей, стараясь
этим путем застраховать ее от всяких опасностей; в каждом деле она старалась показать прежде всего его черную сторону, а в
людях — их недостатки и пороки.
После
этого нравоучения Родион Антоныч поднялся к себе наверх, в кабинет, бережно снял камлотовую крылатку, повесил ее в угол на гвоздик и посмотрел кругом взглядом
человека, который что-то потерял и даже не может припомнить хорошенько, что именно.
Дальше
эта чернильница видела целый ряд метаморфоз, пока не попала окончательно в расписной кабинет, где все дышало настоящим тугим довольством, как умеют жить только крепкие русские
люди.
Как для всех слишком практических
людей, для Сахарова его настоящее неопределенное положение было хуже всего: уж лучше бы знать, что все пропало, чем
эта проклятая неизвестность.
Дом клали из даровых кирпичей, штукатурили, крыли крышей, красили, украшали — все
это делалось при случае разными нужными
людьми, которые сами после приходили благодарить Родиона Антоныча и величали его в глаза и за глаза благодетелем.
Точкой сближения послужило пустое обстоятельство, которое, впрочем, в доброе старое время многих вывело в
люди:
это обстоятельство — красивый почерк.
Одним словом, как-никак, а Сахарова заметили —
этого уже было достаточно, чтобы сразу выделиться из приниженной, обезличенной массы крепостных заводских служащих, и Сахаров быстро пошел в гору, то есть из писцов попал прямо в поденные записчики работ, — пост в заводской иерархии довольно видный, особенно для молодого
человека.
— Что же,
это очень естественно, что я в каждом прежде всего стараюсь видеть честного
человека, — оправдывался иногда Горемыкин.
Вся
эта «история» при помощи хорошего
человека была партикулярным путем передана в руки самой Раисы Павловны.
В
этом случае она поддалась чисто женской слабости, хотя сама же первая смеялась над ней в других
людях.
Раиса Павловна со своей стороны осыпала всевозможными милостями своего любимца, который сделался ее всегдашним советником и самым верным рабом. Она всегда гордилась им как своим произведением; ее самолюбию льстила мысль, что именно она создала
этот самородок и вывела его на свет из тьмы неизвестности. В
этом случае Раиса Павловна обольщала себя аналогией с другими великими
людьми, прославившимися уменьем угадывать талантливых исполнителей своих планов.
Но Родион Антоныч относился к
этим случайным
людям с достойным презрением.
Вообще Горемыкин жил полной, осмысленной жизнью только на фабрике, где чувствовал себя, как и все другие
люди, но за стенами
этой фабрики он сейчас же превращался в слепого и глухого старика, который сам тяготился своим существованием.
Его душа слишком крепко срослась с
этими колесами, валами, эксцентриками и шестернями, которые совершали работу нашего железного века; из-за них он не замечал живых
людей, вернее,
эти живые
люди являлись в его глазах только печальной необходимостью, без которой, к сожалению, самые лучшие машины не могут обойтись.
Это была слишком своеобразная логика, но Горемыкин вполне довольствовался ею и смотрел на работу Родиона Антоныча глазами постороннего
человека: его дело — на фабрике; больше
этого он ничего не хотел знать.
Раиса Павловна умела принять и важное сановное лицо, проезжавшее куда-нибудь в Сибирь, и какого-нибудь члена археологического общества, отыскивавшего по Уралу следы пещерного
человека, и всплывшего на поверхность миллионера, обнюхивавшего подходящее местечко на Урале, и какое-нибудь сильное чиновное лицо, выкинутое на поверхность безличного чиновного моря одной из тех таинственных пертурбаций, какие время от времени потрясают мирный сон разных казенных сфер, — никто, одним словом, не миновал ловких рук Раисы Павловны, и всякий уезжал из господского дома с неизменной мыслью в голове, что
эта Раиса Павловна удивительно умная женщина.
Эти компаньонки, набранные со всех четырех сторон, в глухие сезоны развлекали свою патронессу взаимными ссорами, сплетнями и болтовней, во время приездов служили танцевальным материалом и составляли par-tie de plaisir [Здесь в смысле — развлечение (фр.).] для молодых
людей и молодившихся старичков; но главная их служба заключалась в том, чтобы своим присутствием оживлять воскресные завтраки, занимать гостей.
Происхождение
этого названия относится к первой четверти настоящего столетия, когда уральскими заводчиками овладела мания посылать молодых
людей из своих крепостных за границу для получения специального образования по горной части.
На
этом последнем поприще Вершинин был в своем роде единственный
человек: никто лучше его не мог поддержать беглого, остроумного разговора в самом смешанном обществе; у него всегда наготове имелся свеженький анекдот, ядовитая шуточка, остроумный каламбур.
Сказать спич, отделать тут же за столом своего ближнего на все корки, посмеяться между строк над кем-нибудь — на все
это Вершинин был великий мастер, так что сама Раиса Павловна считала его очень умным
человеком и сильно побаивалась его острого языка.
— Ах, виноват, — поправился Сарматов, придавая своей щетинистой, изборожденной морщинами роже серьезное выражение, — у меня тогда оторвало пуговицу у мундира, и я чуть не попал за
это на гауптвахту. Уверяю вас… Такой странный случай: так прямо через меня и переехали. Представьте себе, четверка лошадей, двенадцать
человек прислуги, наконец орудие с лафетом.
Амалия Карловна ждала поддержки со стороны присутствовавших единомышленников, но те предпочитали соблюдать полнейший нейтралитет, как
это и приличествует посторонним
людям.
Этого было достаточно, чтобы Амалия Карловна с быстротой пушечного ядра вылетела в переднюю, откуда доносились только ее отчаянные вопли: «Я знаю все… все!.. Вас всех отсюда метлой выгонят… всех!..»
— Где нам остановиться? — обратился к нему молодой
человек в ботфортах. — Я — домашний секретарь Блинова, а
это — венский оркестр.
— О,
это все равно… — с улыбкой проговорил молодой
человек, глядя на кисло сморщившуюся физиономию Родиона Антоныча своими ясными, голубыми, славянскими глазами. — Мне крошечную комнатку — и только.
Это был не какой-нибудь выродок, как большинство нынешней молодежи, а настоящий молодой
человек, сильный, здоровый, непременно веселый.
От
этих откровенных молодых
людей всегда пахло лошадьми и конюшней, а в их преждевременной напускной серьезности слишком рано сказывались бессонные ночи и дорогие кутежи в обществе продажных красавиц.
По человеческой логике казалось бы, что такие слишком опытные молодые
люди не должны бы были пользоваться особенными симпатиями тепличных институтских созданий, но выходит как раз наоборот: именно на стороне
этой золотой молодежи и сосредоточивались все симпатии восторженной и невинной юности, для которой запретный плод имел неотразимо притягательную силу.
Родион Антоныч в ужасе развел руками и даже растворил рот: как
это он сам не мог догадаться, когда молодой
человек отрекомендовался ему!
— Нет, пожалуйста,
этого не делайте: неделикатно надоедать незнакомому
человеку, который, может быть, совсем и не желает видеть нас с вами.
Раиса Павловна говорила
это, конечно, неспроста: она ждала визита от Братковского. Действительно, он заявился к ней на другой же день и оказался именно тем, чем она представляла его себе.
Это был премилый
человек во всех отношениях и сразу очаровал дамское общество, точно он был знаком сто лет.
Для
человека нового
эта пятитысячная толпа представлялась такой же однообразной массой, как трава в лесу, но опытный взгляд сразу определял видовые группы, на какие она распадалась естественным образом.
Конечно, «в гору» толкала
этих желтых, выцветших
людей самая горькая нужда, потому что там платили дороже, чем на других работах.
Это объясняется очень просто: молодых, здоровых рабочих толкает «в гору» возможность больших заработков, но самый сильный
человек «израбливается» под землей в десять — двенадцать лет, так что поступает на содержание к своим детям в тридцать пять лет.
— И к чему вся
эта дурацкая церемония, генерал? — лениво по-французски протянул молодой
человек, оглядываясь с подножки экипажа на седого старика с строгим лицом.
Этот подвижный, юркий
человек обладал неистощимым запасом какого-то бесшабашного веселья и так же весело и беззаботно острил, когда отправлялся на дуэль, как и сидя за стаканом вина.
Раиса Павловна достаточно насмотрелась на своем веку на
эту человеческую мякину, которой обрастает всякое известное имя, особенно богатое, русское, барское имя, и поэтому пропускала
этих бесцветных
людей без внимания; она что-то отыскивала глазами и наконец, толкнув Лушу под руку, прошептала...
Среди
этого сомнительного общества сомнительных
людей Нина Леонтьевна являлась настоящим перлом.
— Господи, что же
это такое? — взмолился генерал, останавливаясь перед Лаптевым. — Евгений Константиныч! вас ждут целый час тысячи
людей, а вы возитесь здесь с собакой!
Это…
это… Одним словом, я решительно не понимаю вас.
После обеда, когда вся компания сидела за стаканами вина, разговор принял настолько непринужденный характер, что даже Нина Леонтьевна сочла за лучшее удалиться восвояси. Лаптев пил много, но не пьянел, а только поправлял свои волнистые белокурые волосы. Когда Сарматов соврал какой-то очень пикантный и невозможный анекдот из бессарабской жизни, Лаптев опять спросил у Прейна, что
это за
человек.