Неточные совпадения
Годы ранней молодости этих людей,
так же как
и пора их детства, нас не касаются.
В
таком же состоянии
и душевные его силы: при первом на него взгляде видно, что он сохранил весь пыл сердца
и всю энергию молодости.
По летам отец Захария немножко старше отца Туберозова
и значительно немощнее его, но
и он,
так же как
и протопоп, привык держаться бодро
и при всех посещающих его недугах
и немощах сохранил
и живую душу
и телесную подвижность.
Несмотря на всю «непомерность» баса Ахиллы, им все-таки очень дорожили в архиерейском хоре, где он хватал
и самого залетного верха
и забирал под самую низкую октаву.
Так он, например, во всенощной никак не мог удержаться, чтобы только трижды пропеть «Свят Господь Бог наш», а нередко вырывался в увлечении
и пел это один-одинешенек четырежды,
и особенно никогда не мог вовремя окончить пения многолетий.
Как ни тщательно
и любовно берегли Ахиллу от его увлечений, все-таки его не могли совсем уберечь от них,
и он самым разительным образом оправдал на себе то теоретическое положение, что «тому нет спасения, кто в самом себе носит врага».
Дни
и ночи он расхаживал то по своей комнате, то по коридору или по двору, то по архиерейскому саду или по загородному выгону,
и все распевал на разные тоны: «уязвлен, уязвлен, уязвлен»,
и в
таких беспрестанных упражнениях дождался наконец, что настал
и самый день его славы, когда он должен был пропеть свое «уязвлен» пред всем собором.
— «Уязвлен», — воспевает, глядя всем им в глаза, Ахилла
и так и остается у дверей притвора, пока струя свежего воздуха не отрезвила его экзальтацию.
У каждого из них, как у Туберозова,
так и у Захарии
и даже у дьякона Ахиллы, были свои домики на самом берегу, как раз насупротив высившегося за рекой старинного пятиглавого собора с высокими куполами.
Но как разнохарактерны были сами эти обыватели,
так различны были
и их жилища.
Это была особа старенькая, маленькая, желтенькая, вострорылая, сморщенная, с характером самым неуживчивым
и до того несносным, что, несмотря на свои золотые руки, она не находила себе места нигде
и попала в слуги бездомовного Ахиллы, которому она могла сколько ей угодно трещать
и чекотать, ибо он не замечал ни этого треска, ни чекота
и самое крайнее раздражение своей старой служанки в решительные минуты прекращал только громовым: «Эсперанса, провались!» После
таких слов Эсперанса обыкновенно исчезала, ибо знала, что иначе Ахилла схватит ее на руки, посадит на крышу своей хаты
и оставит там, не снимая, от зари до зари.
Все эти люди жили
такою жизнью
и в то же время все более или менее несли тяготы друг друга
и друг другу восполняли не богатую разнообразием жизнь.
Нет, бывало нечто
такое и здесь,
и ожидающие нас страницы туберозовского дневника откроют нам многие мелочи, которые вовсе не казались мелочами для тех, кто их чувствовал, кто с ними боролся
и переносил их.
Так, например, однажды помещик
и местный предводитель дворянства, Алексей Никитич Плодомасов, возвратясь из Петербурга, привез оттуда лицам любимого им соборного духовенства разные более или менее ценные подарки
и между прочим три трости: две с совершенно одинаковыми набалдашниками из червонного золота для священников, то есть одну для отца Туберозова, другую для отца Захарии, а третью с красивым набалдашником из серебра с чернью для дьякона Ахиллы.
— Ах, да ведь вот вы, светские, ничего в этом не понимаете,
так и не утверждайте, что нет сомнения, — отвечал дьякон, — нет-с! тут большое сомнение!
— Во-первых, — говорил он, — мне, как дьякону, по сану моему
такого посоха носить не дозволено
и неприлично, потому что я не пастырь, — это раз.
Не смей,
и не надо!» Как же не надо? «Ну, говорю, благословите: я потаенно от самого отца Захарии его трость супротив вашей ножом слегка на вершок урежу,
так что отец Захария этого сокращения
и знать не будет», но он опять: «Глуп, говорит, ты!..» Ну, глуп
и глуп, не впервой мне это от него слышать, я от него этим не обижаюсь, потому он заслуживает, чтоб от него снесть, а я все-таки вижу, что он всем этим недоволен,
и мне от этого пребеспокойно…
—
Так вы, может быть, отец протопоп,
и мою трость тоже свозите показать? — вопросил, сколь умел мягче, Ахилла.
— Что ж, отец протопоп, «пред собою»?
И я же ведь точно
так же… тоже ведь
и я предводительского внимания удостоился, — отвечал, слегка обижаясь, дьякон; но отец протопоп не почтил его претензии никаким ответом
и, положив рядом с собою поданную ему в это время трость отца Захарии, поехал.
— Теперь знаю, что
такое! — говорил он окружающим, спешиваясь у протопоповских ворот. — Все эти размышления мои до сих пор предварительные были не больше как одною глупостью моею; а теперь я наверное вам скажу, что отец протопоп кроме ничего как просто велел вытравить литеры греческие, а не то
так латинские.
Так,
так, не иначе как
так; это верно, что литеры вытравил,
и если я теперь не отгадал, то сто раз меня дураком после этого назовите.
— Ну,
так вот ты
и спроси.
Дьякон просто сгорал от любопытства
и не знал, что бы
такое выдумать, чтобы завести разговор о тростях; но вот, к его радости, дело разрешилось,
и само собою.
Ахилла-дьякон
так и воззрился, что
такое сделано политиканом Савелием для различения одностойных тростей; но увы! ничего
такого резкого для их различия не было заметно. Напротив, одностойность их даже как будто еще увеличилась, потому что посредине набалдашника той
и другой трости было совершенно одинаково вырезано окруженное сиянием всевидящее око; а вокруг ока краткая, в виде узорчатой каймы, вязная надпись.
Ахилла как только прочел эту вторую подпись,
так пал за спину отца Захарии
и, уткнув голову в живот лекаря, заколотился
и задергался в припадках неукротимого смеха.
Это был образчик мелочности, обнаруженной на старости лет протопопом Савелием,
и легкомысленности дьякона, навлекшего на себя гнев Туберозова; но как Москва, говорят, от копеечной свечи сгорела,
так и на старогородской поповке вслед за этим началась целая история, выдвинувшая наружу разные недостатки
и превосходства характеров Савелия
и Ахиллы.
— Не смеешь, хоть
и за безбожие, а все-таки драться не смеешь, потому что Варнава был просвирнин сын, а теперь он чиновник, он учитель.
Ведь это, ведь я знаю, что все-таки один он, один отец Савелий еще меня
и содержит в субординации, — а он… а он…
— Да каким же примерным поведением, когда он совсем меня не замечает? Мне, ты, батя, думаешь, легко, как я вижу, что он скорбит, вижу, что он нынче в столь частой задумчивости. «Боже мой! — говорю я себе, — чего он в
таком изумлении? Может быть, это он
и обо мне…» Потому что ведь там, как он на меня ни сердись, а ведь он все это притворствует: он меня любит…
Это старик зовет резвого мальчишку, своего приемыша,
и клики эти
так слышны в доме протопопа, как будто они раздаются над самым ухом сидящей у окна протопопицы.
Вот оттуда же, с той же бакши, несется детский хохот, слышится плеск воды, потом топот босых ребячьих ног по мостовинам, звонкий лай игривой собаки,
и все это кажется
так близко, что мать протопопица, продолжавшая все это время сидеть у окна, вскочила
и выставила вперед руки.
— Конец… со мною всему конец… Отныне мир
и благоволение. Ныне которое число? Ныне четвертое июня: вы
так и запишите: «Четвертого июня мир
и благоволение», потому что мир всем
и Варнавке учителю шабаш.
— Вру! А вот вы скоро увидите, как я вру. Сегодня четвертое июня, сегодня преподобного Мефодия Песношского, вот вы это себе
так и запишите, что от этого дня у нас распочнется.
— Извольте хорошенько слушать, в чем дело
и какое его было течение: Варнавка действительно сварил человека с разрешения начальства, то есть лекаря
и исправника,
так как то был утопленник; но этот сваренец теперь его жестоко мучит
и его мать, госпожу просвирню,
и я все это разузнал
и сказал у исправника отцу протопопу,
и отец протопоп исправнику за это… того-с, по-французски, пробире-муа, задали,
и исправник сказал: что я, говорит, возьму солдат
и положу этому конец; но я сказал, что пока еще ты возьмешь солдат, а я сам солдат,
и с завтрашнего дня, ваше преподобие, честная протопопица Наталья Николаевна, вы будете видеть, как дьякон Ахилла начнет казнить учителя Варнавку, который богохульствует, смущает людей живых
и мучит мертвых.
Это взаимное благословение друг друга на сон грядущий они производили всегда оба одновременно,
и притом с
такою ловкостью
и быстротой, что нельзя было надивиться, как их быстро мелькавшие одна мимо другой руки не хлопнут одна по другой
и одна за другую не зацепятся.
Получив взаимные благословения, супруги напутствовали друг друга
и взаимным поцелуем, причем отец протопоп целовал свою низенькую жену в лоб, а она его в сердце; затем они расставались: протопоп уходил в свою гостиную
и вскоре ложился. Точно
так же пришел он в свою комнату
и сегодня, но не лег в постель, а долго ходил по комнате, наконец притворил
и тихо запер на крючок дверь в женину спальню.
А тот, нимало сим не смущаясь, провещал, что ответ его правилен, ибо дом его
такого свойства, что коль скоро на него ветер подует, то он весь
и движется.
Так как дело сие о моей манкировке некоторою своей стороной касалось
и гражданской власти, то, дабы положить конец сей пустой претензии
и обонпол, владыка послали меня объяснить сие важное дело губернатору.
И вышло
так, что все описанное случилось как бы для обновления моей шелковой рясы, которая, при сем скажу, сделана весьма исправно
и едва только при солнце чуть оттеняет, что из разных материй.
Но я по обычаю, думая, что подобные ее надежды всегда суетны
и обманчивы, ни о каких подробностях ее не спрашивал,
и так оно
и вышло, что не надо было беспокоиться.
Замечу, однако, что
и в сем настроении Наталья Николаевна значительно меня, грубого мужчину, превосходила как в ума сообразительности,
так и в достоинстве возвышенных чувств.
Да
и вправду, поведайте мне времена
и народы, где, кроме святой Руси нашей, родятся
такие женщины, как сия добродетель?
Здесь в дневнике отца Савелия почти целая страница была залита чернилами
и внизу этого чернильного пятна начертаны следующие строки: «Ни пятна сего не выведу, ни некоей нескладицы
и тождесловия, которые в последних строках замечаю, не исправлю: пусть все
так и остается, ибо все, чем сия минута для меня обильна, мило мне в настоящем своем виде
и таковым должно сохраниться.
Словно влюбленные под Петров день солнце караулят,
так и мы с нею, после пятилетнего брака своего, сегодняшнего солнца дождались, сидя под окном своим.
Я этого не одобрил, потому что
такой переход беременной не совсем в силу; но обет исполнить ей разрешил, потому что при
такой радости, разумеется,
и сам тогда с нею пойду,
и где она уставать станет, я понесу ее.
Однако, хотя жизнь моя
и не изобилует вещами, тщательной секретности требующими, но все-таки хорошо, что хозяин домика нашего обнес свой садик добрым заборцем, а Господь обрастал этот забор густою малиной, а то, пожалуй, иной сказал бы, что попа Савелия не грех подчас назвать
и скоморохом.
Рецепт хочу некий издать для всех несчастливых пар как всеобщего звания,
так и наипаче духовных, поелику нам домашнее счастие наипаче необходимейшее.
Но, впрочем, настоящему мечтателю
так и подобает говорить без толку.
Конечно, все это благополучно на самолюбиях их благородий, как раны на песьей шкуре,
так и присохнет.
3-госентября. Я сделал значительную ошибку: нет, совсем этой неосторожности не конец. Из консистории получен запрос: действительно ли я говорил импровизацией проповедь с указанием на живое лицо? Ах, сколь у нас везде всего живого боятся! Что ж, я
так и отвечал, что говорил именно вот как
и вот что. Думаю, не повесят же меня за это
и головы не снимут, а между тем против воли смутно
и спокойствие улетело.