Неточные совпадения
Да, это
так. Даже руки мне порядком на прощанье не пожал, а просто ручкой сделал, как будто говорил: «Готов я помочь, однако пора бы к тебе, сахар медович, понять, что знакомство твое — не ахти благостыня какая!» Я, конечно, не буду уверять, что он именно
так думал, но что он инстинктивно гак чувствовал
и что именно это чувство сообщило его появлению ту печать торопливости, которая меня поразила, — в этом я нимало не сомневаюсь.
Прежде всего мы решили, что я с вечера же переберусь к Глумову, что мы вместе ляжем спать
и вместе же завтра проснемся, чтобы начать «годить».
И не расстанемся до тех пор, покуда вакант сам собой,
так сказать, измором не изноет.
И хотя наши собеседования почти всегда заканчивались словами: «необходимо погодить», но мы все-таки утешались хоть тем, что слова эти составляют результат свободного обмена мыслей
и свободно-разумного отношения к действительности, что воля с нас не снята
и что если бы, например, выпить при сем две-три рюмки водки, то ничто бы, пожалуй, не воспрепятствовало нам выразиться
и так: «Господа! да неужто же, наконец…»
Мне не спалось, Глумов тоже ворочался с боку на бок. Но дисциплина уже сказывалась,
и мысли приходили в голову именно все
такие, какие должны приходить людям, собравшимся к ранней обедне.
А
так как в настоящем случае ожидаемый результат заключался в слове «заснуть», то я предался молчанию, усиленно отгоняя
и устраняя все, что могло нанести ему ущерб.
— Впрочем,
и то сказать, — начал я, — не
такой город Петербург, чтобы в нем ранние обедни справлять.
Я задумался. Обыкновенно я пью чай, но нынче все
так было необыкновенно, что захотелось
и тут отличиться. Дай-ко, думаю, кофейку хвачу!
— Вот какой столб был! До неба рукой доставал —
и вдруг рухнул! — воскликнул я в умилении, — я, впрочем, думаю, что провидение не без умысла от времени до времени
такие зрелища допускает!
— Для чего провидение допускает
такие зрелища — это, брат, не нашего ума дело; а вот что Овсянников подвергся каре закона — это верно. Это я в газетах читал
и потому могу говорить свободно!
А ты
так умей собой овладеть, что, ежели сказано тебе «погоди!»,
так ты годи везде, на всяком месте, да от всего сердца, да со всею готовностью — вот как! даже когда один с самим собой находишься —
и тогда годи!
Ввиду всех этих соображений, я решился сдерживать себя. Молча мы повернули вдоль линии Таврического сада, затем направо по набережной
и остановились против Таврического дворца. Натурально, умилились. Тени Екатерины, Потемкина, Державина
так живо пронеслись передо мною, что мне показалось, что я чувствую их дуновение.
Я соврал действительно; но
так как срок, в течение которого мне предстояло «годить», не был определен, то надо же было как-нибудь время проводить! Поэтому я не только не сознался, но
и продолжал стоять на своем.
— Да, хорошо! однако, брат,
и они… на замечании тоже! Как расходились мы,
так я заметил: нет-нет да
и стоит, на всякий случай, городовой!
И такие пошли тут у них свистки, что я, грешный человек, подумал: а что, ежели «Черная шаль» тут только предлог один!
Разговаривая
таким образом, мы незаметно дошли до Невского, причем я не преминул обратиться всем корпусом к дебаркадеру Николаевской железной дороги
и произнес...
А дойдя до булочной Филиппова, я вспомнил, какие я давеча мысли по поводу филипповских калачей высказывал,
и даже засмеялся: как можно было
такую гражданскую незрелость выказать!
—
И прекрасно сделаешь. «Вот как каждый-то день верст по пятнадцати — двадцати обломаем,
так дней через десять
и совсем замолчим!
Проходя мимо Публичной библиотеки, я собрался было остановиться
и сказать несколько прочувствованных слов насчет ненеуместности наук, но Глумов
так угрюмо взглянул на меня, что я невольно ускорил шаг
и успел высказать только следующий краткий exordium: [Вступление.]
Но план наш уж был составлен заранее. Мы обязывались провести время хотя бесполезно, но в то же время, по возможности, серьезно. Мы понимали, что всякая примесь легкомыслия должна произвести игривость ума
и что только серьезное переливание из пустого в порожнее может вполне укрепить человека на
такой серьезный подвиг, как непременное намерение „годить“. Поэтому хотя
и не без насильства над самими собой, но мы оторвали глаза от соблазнительного зрелища
и направили стопы по направлению к адмиралтейству.
Я повторил эти замечательные слова, а Глумов вполне одобрил их. Затем мы бросили прощальный взгляд на здание сената, в котором некогда говорил правду Яков Долгорукий,
и так как программа гулянья на нынешний день была уже исчерпана
и нас порядком-таки одолевала усталость, то мы сели в вагон конно-железной дороги
и благополучно проследовали в нем до Литейной.
Давно, очень давно дедушка Крылов написал басню „Сочинитель
и разбойник“, в которой доказал, что разбойнику следует отдать предпочтение перед сочинителем,
и эта истина
так пришлась нам ко двору, что с давних времен никто
и не сомневается в ее непререкаемости.
И по мере того, как обед развивался, перед нами открывались
такие поразительные перспективы, которых мы никогда
и не подозревали.
Так что, например, человек, которого обед состоит из одной тюри с водой, только тогда будет вполне удовлетворен, ежели при этом вообразит, что ест наварные щи
и любуется плавающим в них жирным куском говядины.
Этих мыслей я, впрочем, не высказывал, потому что Глумов непременно распек бы меня за них. Да я
и сам, признаться, не придавал им особенного политического значения,
так что был даже очень рад, когда Глумов прервал их течение, пригласив меня в кабинет, где нас ожидал удивительной красоты «шартрез».
Выпили по бутылочке зельтерской воды, потом умылись
и сделались опять
так же свежи
и бодры, как будто, только сей час отстоявши раннюю обедню, собрались по-христиански провести день свой.
Действительно, все мысли
и чувства во мне до того угомонились,
так сказать, дисциплинировались, что в эту ночь я даже не ворочался на постели. Как лег,
так сейчас же почувствовал, что голова моя налилась свинцом
и помертвела. Какая разница с тем, что происходило в эти же самые часы вчера!
В согласность с этою жизненною практикой выработалась у нас
и наружность. Мы смотрели тупо
и невнятно, не могли произнести сряду несколько слов, чтобы не впасть в одышку, топырили губы
и как-то нелепо шевелили ими, точно сбираясь сосать собственный язык.
Так что я нимало не был удивлен, когда однажды на улице неизвестный прохожий, завидевши нас, сказал: вот идут две идеально-благонамеренные скотины!
— Однако спесивы-таки вы, господа!
и не заглянете к старику! — начал было Алексей Степаныч
и вдруг остановился.
С тех пор мы совсем утеряли из вида семейство Молчалиных
и, взамен того, с каждым днем все больше
и больше прилеплялись к сыщику, который льстил нам, уверяя, что в настоящее время, в видах политического равновесия, именно только
такие люди
и требуются, которые умели бы глазами хлопать
и губами жевать.
— Именно ж одно это
и нужно! — говорил он, — потому, звише
так уже сделано есть, что ежели человек необразован — он работать обьязан, а ежели человек образован — он имеет гулять
и кушать! Иначе ж руволюция буде!
Так обнадеживал он нас
и, в доказательство своей искренности, пускался в откровенности, то есть сквернословил насчет начальства
и сознавался, что неоднократно бывал бит при исполнении обязанностей.
Когда же Глумов, с свойственною ему откровенностью, возражал: «а я
так просто думаю, что ты с… с…», то он
и этого не отрицал, а только с большею против прежнего торопливостью переносил лганье на другие предметы.
Но даже подобные выходки как-то уж не поражали нас. Конечно, инстинкт все еще подсказывал, что за
такие речи следовало бы по-настоящему его поколотить (благо за это я ответственности не полагается), но внутреннего жара уж не было. Того «внутреннего жара», который заставляет человека простирать длани
и сокрушать ближнему челюсти во имя дорогих убеждений.
И когда однажды наш друг-сыщик объявил, что не дальше как в тот же день утром некто Иван Тимофеич (очевидно, влиятельное в квартале лицо) выразился об нас: я каждый день бога молю, чтоб
и все прочие обыватели у меня
такие же благонамеренные были!
и что весьма легко может случиться, что мы будем приглашены в квартал на чашку чая, — то мы целый день выступали
такою гордою поступью, как будто нам на смотру по целковому на водку дали.
— Вудка буде непременно, — сказал он нам, — може
и не
така гарна, как в тым месте, где моя родина есть, но все же буде. Петь вас, може,
и не заставят, но мысли, наверное, испытывать будут
и для того философический разговор заведут. А после, може,
и танцевать прикажут, бо у Ивана Тимофеича дочка есть… от-то слична девица!
Наконец настал вечер,
и мы отправились. Я помню, на мне были белые перчатки, но почему-то мне показалось, что на рауте в квартале нельзя быть иначе, как в перчатках мытых
и непременно с дырой: я
так и сделал. С своей стороны, Глумов хотя тоже решил быть во фраке, но своего фрака не надел, а поехал в частный ломбард
и там, по знакомству, выпросил один из заложенных фраков, самый старенький.
— По этикету-то ихнему следовало бы в ворованном фраке ехать, — сказал он мне, — но
так как мы с тобой до воровства еще не дошли (это предполагалось впоследствии, как окончательный шаг для увенчания здания), то на первый раз не взыщут, что
и в ломбардной одеже пришли!
Начали с вопроса о бессмертии души
и очень ловко дали беседе
такую форму, как будто она возымела начало еще до нашего прихода, а мы только случайно сделались ее участниками.
Момент был критический,
и, признаюсь, я сробел. Я столько времени вращался исключительно в сфере съестных припасов, что самое понятие о душе сделалось совершенно для меня чуждым. Я начал мысленно перебирать: душа… бессмертие… что, бишь,
такое было? — но, увы! ничего припомнить не мог, кроме одного: да, было что-то… где-то там… К счастию, Глумов кой-что еще помнил
и потому поспешил ко мне на выручку.
— Браво! браво! — посыпались со всех сторон поздравления. Квартальный хлопал в ладоши. Прудентов жал нам руки, а городовой пришел в
такой восторг, что подбежал к Глумову
и просил быть восприемником его новорожденного сына.
Таким образом, благодаря находчивости Глумова, мы вышли из испытания победителями
и посрамили самих поимщиков. Сейчас же поставили на стол штоф водки,
и хозяин провозгласил наше здоровье, сказав...
— Хорош-то хорош, а по-моему, наше простое, русское ура — куда лучше! — отозвался хозяин, — уж
так я эту музыку люблю,
так люблю, что слаще ее, кажется,
и на свете-то нет!
Рауты
и званые вечера следовали один за другим; кроме того, нередко бывали именинные пироги
и замечательно большое число крестин,
так как жены городовых поминутно рожали.
Хотя же по временам нашему веселью
и мешали пожары, но мало-помалу мы
так освоились с этим явлением, что пожарные, бывало, свое дело делают, а мы, как ни в чем не бывало — танцуем!
Правда, что прокуроров тогда еще не было, а следовательно,
и потрясений не
так много было в ходу, но все-таки при частях уже существовали следственные пристава, которые тоже не без любознательности засматривались на людей, обладающих унылыми физиономиями.
Я всегда предпочитал им открытые исследования, не потому, чтобы перспектива быть предметом начальственно-диагностических постукиваний особенно улыбалась мне, но потому, что я — враг всякой неизвестности
и, вопреки известной пословице, нахожу, что добрая ссора все-таки предпочтительнее, нежели худой мир.
Даже тогда, когда действительно на совести моей тяготеет преступление, когда порочная моя воля сама,
так сказать, вопиет о воздействии, даже
и тогда меня не столько страшит кара закона, сколько вид напруживающегося при моем приближении прокурора.
Но ежели я
таким образом думаю, когда чувствую себя действительно виноватым, то понятно, как должна была претить мне всякая запутанность теперь, когда я сознавал себя вполне чистым
и перед богом,
и перед людьми.
Вместе с Глумовым я проводил целые утра в делании визитов (иногда из Казанской части приходилось, по обстоятельствам, ехать на Охту), вел фривольные разговоры с письмоводителями, городовыми
и подчасками о
таких предметах, о которых даже мыслить прежде решался, лишь предварительно удостоверившись, что никто не подслушивает у дверей, ухаживал за полицейскими дамами,
и только скромность запрещает мне признаться, скольких из них довел я до грехопадения.
Словом сказать, из области благонамеренности выжидающей я перешел в область благонамеренности воинствующей
и внушил наконец
такое к себе доверие, что мог сквернословить
и кощунствовать вполне свободно, в твердой уверенности, что самый бдительный полицейский надзор ничего в этом не увидит, кроме свойственной благовоспитанному человеку фривольности.
Бессловесность, еще
так недавно нас угнетавшая, разрешилась самым удовлетворительным образом. Мы оба сделались до крайности словоохотливы, но разговоры наши были чисто элементарные
и имели тот особенный пошиб, который напоминает атмосферу дома терпимости. Содержание их главнейшим образом составляли: во-первых, фривольности по части начальства
и конституций
и, во-вторых, женщины, но при этом не столько сами женщины, сколько их округлости
и особые приметы.