Неточные совпадения
Так, в конторе губернской тюрьмы считалось священным
и важным не то, что всем животным
и людям даны умиление
и радость весны, а считалось священым
и важным то, что накануне получена была за номером с печатью
и заголовком бумага о том, чтобы к 9-ти часам утра были доставлены в нынешний день, 28-го апреля, три содержащиеся в тюрьме подследственные арестанта — две женщины
и один мужчина.
Такие же были
и небольшие широкие руки
и белая полная шея, видневшаяся из-за большого воротника халата.
Извозчики, лавочники, кухарки, рабочие, чиновники останавливались
и с любопытством оглядывали арестантку; иные покачивали головами
и думали: «вот до чего доводит дурное, не
такое, как наше, поведение». Дети с ужасом смотрели на разбойницу, успокаиваясь только тем, что за ней идут солдаты,
и она теперь ничего уже не сделает. Один деревенский мужик, продавший уголь
и напившийся чаю в трактире, подошел к ней, перекрестился
и подал ей копейку. Арестантка покраснела, наклонила голову
и что-то проговорила.
Шестой ребенок, прижитый от проезжего цыгана, была девочка,
и участь ее была бы та же, но случилось
так, что одна из двух старых барышень зашла в скотную, чтобы сделать выговор скотницам за сливки, пахнувшие коровой.
Старые барышни
так и называли ее «спасенной».
Ее
и звали
так средним именем — не Катька
и не Катенька, а Катюша.
Так жила она до 16-ти лет. Когда же ей минуло 16 лет, к ее барышням приехал их племянник — студент, богатый князь,
и Катюша, не смея ни ему ни даже себе признаться в этом, влюбилась в него. Потом через два года этот самый племянник заехал по дороге на войну к тетушкам, пробыл у них четыре дня
и накануне своего отъезда соблазнил Катюшу
и, сунув ей в последний день сторублевую бумажку, уехал. Через пять месяцев после его отъезда она узнала наверное, что она беременна.
От них она поступила горничной к становому, но могла прожить там только три месяца, потому что становой, пятидесятилетний старик, стал приставать к ней,
и один раз, когда он стал особенно предприимчив, она вскипела, назвала его дураком
и старым чортом
и так толкнула в грудь, что он упал.
Повитуха взяла у нее за прожитье — за корм
и зa чай — за два месяца 40 рублей, 25 рублей пошли за отправку ребенка, 40 рублей повитуха выпросила себе взаймы на корову, рублей 20 разошлись
так — на платья, на гостинцы,
так что, когда Катюша выздоровела, денег у нее не было,
и надо было искать места.
Лесничий был женатый человек, но, точно
так же как
и становой, с первого же дня начал приставать к Катюше.
Нового места не выходило, но случилось
так, что, придя в контору, поставляющую прислуг, Маслова встретила там барыню в перстнях
и браслетах на пухлых голых руках.
И околоточный сказал ей, что она может жить
так, только получив желтый билет
и подчинившись осмотру.
И вот в это-то время, особенно бедственное для Масловой,
так как не попадался ни один покровитель, Маслову разыскала сыщица, поставляющая девушек для дома терпимости.
И так каждый день, всю неделю.
И так каждый день,
и летом
и зимой,
и в будни
и в праздники.
Так прожила Маслова семь лет. За это время она переменила два дома
и один раз была в больнице. На седьмом году ее пребывания в доме терпимости
и на восьмом году после первого падения, когда ей было 26 лет, с ней случилось то, за что ее посадили в острог
и теперь вели на суд, после шести месяцев пребывания в тюрьме с убийцами
и воровками.
Выбрав из десятка галстуков
и брошек те, какие первые попались под руку, — когда-то это было ново
и забавно, теперь было совершенно всё равно, — Нехлюдов оделся в вычищенное
и приготовленное на стуле платье
и вышел, хотя
и не вполне свежий, но чистый
и душистый, в длинную, с натертым вчера тремя мужиками паркетом столовую с огромным дубовым буфетом
и таким же большим раздвижным столом, имевшим что-то торжественное в своих широко расставленных в виде львиных лап резных ножках.
На столе этом, покрытом тонкой крахмаленной скатертью с большими вензелями, стояли: серебряный кофейник с пахучим кофе,
такая же сахарница, сливочник с кипячеными сливками
и корзина с свежим калачом, сухариками
и бисквитами.
—
Так я ей скажу подождать,—
и Аграфена Петровна, захватив лежавшую не на месте щеточку для сметания со стола
и переложив ее на другое место, выплыла из столовой.
Управляющий писал, что ему, Нехлюдову, необходимо самому приехать, чтобы утвердиться в правах наследства
и, кроме того, решить вопрос о том, как продолжать хозяйство:
так ли, как оно велось при покойнице, или, как он это
и предлагал покойной княгине
и теперь предлагает молодому князю, увеличить инвентарь
и всю раздаваемую крестьянам землю обрабатывать самим.
Да
и не за чем было,
так как не было уже ни той силы убеждения, ни той решимости, ни того тщеславия
и желания удивить, которые были в молодости.
Так что доводов было столько же за, сколько
и против; по крайней мере, по силе своей доводы эти были равны,
и Нехлюдов, смеясь сам над собою, называл себя Буридановым ослом.
И всё-таки оставался им, не зная, к какой из двух вязанок обратиться.
— Уголовное отделение.
Так бы
и сказали. Сюда направо, потом налево
и вторая дверь.
«Этот протоиереев сын сейчас станет мне «ты» говорить», подумал Нехлюдов
и, выразив на своем лице
такую печаль, которая была бы естественна только, если бы он сейчас узнал о смерти всех родных, отошел от него
и приблизился к группе, образовавшейся около бритого высокого, представительного господина, что-то оживленно рассказывавшего.
Он был женат, но вел очень распущенную жизнь,
так же как
и его жена.
«Ничто
так не поддерживает, как обливание водою
и гимнастика», подумал он, ощупывая левой рукой с золотым кольцом на безымяннике напруженный бисепс правой. Ему оставалось еще сделать мулинэ (он всегда делал эти два движения перед долгим сидением заседания), когда дверь дрогнула. Кто-то хотел отворить ее. Председатель поспешно положил гири на место
и отворил дверь.
Жена сказала, что если
так, то
и обеда не будет, чтобы он
и не ждал обеда дома.
Выйдя в коридор, секретарь встретил Бреве. Подняв высоко плечи, он, в расстегнутом мундире, с портфелем под мышкой, чуть не бегом, постукивая каблуками
и махая свободной рукой
так, что плоскость руки была перпендикулярна к направлению его хода, быстро шагал по коридору.
Они провожали товарища, много пили
и играли до 2 часов, а потом поехали к женщинам в тот самый дом, в котором шесть месяцев тому назад еще была Маслова,
так что именно дело об отравлении он не успел прочесть
и теперь хотел пробежать его.
— Я сказал, что не могу, — сказал товарищ прокурора, — зa отсутствием свидетелей,
так и заявлю суду.
— Не могу, — сказал товарищ прокурора
и,
так же махая рукой, пробежал в свой кабинет.
В сделанный перерыв из этой залы вышла та самая старушка, у которой гениальный адвокат сумел отнять ее имущество в пользу дельца, не имевшего на это имущество никакого права, — это знали
и судьи, а тем более истец
и его адвокат; но придуманный ими ход был
такой, что нельзя было не отнять имущество у старушки
и не отдать его дельцу.
Вслед за старушкой из двери залы гражданского отделения, сияя пластроном широко раскрытого жилета
и самодовольным лицом, быстро вышел тот самый знаменитый адвокат, который сделал
так, что старушка с цветами осталась не при чем, а делец, давший ему 10 тысяч рублей, получил больше 100 тысяч. Все глаза обратились на адвоката,
и он чувствовал это
и всей наружностью своей как бы говорил: «не нужно никих выражений преданности»,
и быстро прошел мимо всех.
Он также поспешно, с портфелем под мышкой,
и так же махая рукой, прошел к своему месту у окна
и тотчас же погрузился в чтение
и пересматривание бумаг, пользуясь каждой минутой для того, чтобы приготовиться к делу.
Священник этот священствовал 46 лет
и собирался через три года отпраздновать свой юбилей
так же, как его недавно отпраздновал соборный протоиерей.
— Правую руку поднимите, а персты сложите
так вот, — сказал он медленно старческим голосом, поднимая пухлую руку с ямочками над каждым пальцем
и складывая эти пальцы в щепоть.
Представительный господин с бакенбардами, полковник, купец
и другие держали руки с сложенными перстами
так, как этого требовал священник, как будто с особенным удовольствием, очень определенно
и высоко, другие как будто неохотно
и неопределенно.
Одни слишком громко повторяли слова, как будто с задором
и выражением, говорящим: «а я всё-таки буду
и буду говорить», другие же только шептали, отставали от священника
и потом, как бы испугавшись, не во-время догоняли его; одни крепко-крепко, как бы боясь, что выпустят что-то, вызывающими жестами держали свои щепотки, а другие распускали их
и опять собирали.
Картинкин сел
так же быстро, как он встал,
и, запахнувшись халатом, стал опять беззвучно шевелить щеками.
Бочковой было 43 года, звание — коломенская мещанка, занятие — коридорная в той же гостинице «Мавритания». Под судом
и следствием не была, копию с обвинительного акта получила. Ответы свои выговаривала Бочкова чрезвычайно смело
и с
такими интонациями, точно она к каждому ответу приговаривала: «да, Евфимия,
и Бочкова, копию получила,
и горжусь этим,
и смеяться никому не позволю». Бочкова, не дожидаясь того, чтобы ей сказали сесть, тотчас же села, как только кончились вопросы.
— Вы
так и должны были сказать, — опять-таки особенно мягко сказал председатель. — Отчество как?
Что-то было
такое необыкновенное в выражении лица
и страшное
и жалкое в значении сказанных ею слов, в этой улыбке
и в том быстром взгляде, которым она окинула при этом залу, что председатель потупился,
и в зале на минуту установилась совершенная тишина. Тишина была прервана чьим-то смехом из публики. Кто-то зашикал. Председатель поднял голову
и продолжал вопросы...
Читал он внятно
и громко, но
так быстро, что голос его, неправильно выговаривавший л
и р, сливался в один неперестающий, усыпительный гул.
— Когда же Евфимии Бочковой был предъявлен ее счет в банке на 1800 рублей серебром, — продолжал читать секретарь, —
и спрошено: откуда у нее взялись
такие деньги, она показала, что они нажиты ею в продолжение двенадцати лет вместе с Симоном Картинкиным, за которого она собиралась выйти замуж.
Так закончил свое чтение длинного обвинительного акта секретарь
и, сложив листы, сел на свое место, оправляя обеими руками длинные волосы. Все вздохнули облегченно с приятным сознанием того, что теперь началось исследование,
и сейчас всё выяснится,
и справедливость будет удовлетворена. Один Нехлюдов не испытывал этого чувства: он весь был поглощен ужасом перед тем, что могла сделать та Маслова, которую он знал невинной
и прелестной девочкой 10 лет тому назад.
Когда кончилось чтение обвинительного акта, председатель, посоветовавшись с членами, обратился к Картинкину с
таким выражением, которое явно говорило, что теперь уже мы всё
и наверное узнаем самым подробным образом.
— Не виновата я ни в чем, — бойко
и твердо заговорила обвиняемая. — Я
и в номер не входила… А как эта паскуда вошла,
так она
и сделала дело.
— Вы после скажете, — сказал опять
так же мягко
и твердо председатель. —
Так вы не признаете себя виновной?
— Ни в чем не виновата, — быстро заговорила она, — как сначала говорила,
так и теперь говорю: не брала, не брала
и не брала, ничего я не брала, а перстень он мне сам дал…