Неточные совпадения
И бог знает почему, вследствие ли душевной усталости или просто от дорожного утомления,
и острог
и присутственные места кажутся вам приютами мира
и любви, лачужки населяются Филемонами
и Бавкидами,
и вы ощущаете в душе вашей
такую ясность,
такую кротость
и мягкость…
Но вот долетают до вас звуки колоколов, зовущих ко всенощной; вы еще далеко от города,
и звуки касаются слуха вашего безразлично, в виде общего гула, как будто весь воздух полон чудной музыки, как будто все вокруг вас живет
и дышит;
и если вы когда-нибудь были ребенком, если у вас было детство, оно с изумительною подробностью встанет перед вами;
и внезапно воскреснет в вашем сердце вся его свежесть, вся его впечатлительность, все верованья, вся эта милая слепота, которую впоследствии рассеял опыт
и которая
так долго
и так всецело утешала ваше существование.
И все это
так приветливо улыбается вам, всякому вы жмете руку, со всяким вступаете в разговор.
Коли хотите, проживают в нем
так называемые негоцианты, но они пробубнились до
такой степени, что, кроме ношебного платья
и неоплатных долгов, ничего не имеют.
Пробовали они
и на комиссию закупы разного товара делать,
и тут оказались провинности: купит негоциант щетины да для коммерческого оборота в нее песочку подсыплет, а не то хлебца
такого поставит, чтоб хрусту побольше ощущалось — отказали
и тут.
— Отчего же не удовлетвориться, ваше превосходительство? ведь им больше для очистки дела ответ нужен: вот они возьмут да целиком нашу бумагу куда-нибудь
и пропишут-с, а то место опять пропишет-с;
так оно
и пойдет…
Но через четверть часа вы снова бодры
и веселы, вы идете бродить по деревне,
и перед вами развертывается та мирная сельская идиллия, которой первообраз
так цельно
и полно сохранился в вашей душе.
Да, я люблю тебя, далекий, никем не тронутый край! Мне мил твой простор
и простодушие твоих обитателей!
И если перо мое нередко коснется
таких струн твоего организма, которые издают неприятный
и фальшивый звук, то это не от недостатка горячего сочувствия к тебе, а потому собственно, что эти звуки грустно
и болезненно отдаются в моей душе. Много есть путей служить общему делу; но смею думать, что обнаружение зла, лжи
и порока также не бесполезно, тем более что предполагает полное сочувствие к добру
и истине.
«…Нет, нынче не то, что было в прежнее время; в прежнее время народ как-то проще, любовнее был. Служил я, теперича, в земском суде заседателем, триста рублей бумажками получал, семейством угнетен был, а не хуже людей жил. Прежде знали, что чиновнику тоже пить-есть надо, ну,
и место давали
так, чтоб прокормиться было чем… А отчего? оттого, что простота во всем была, начальственное снисхождение было — вот что!
И все это ласковым словом, не то чтоб по зубам да за волосы: „Я, дескать, взяток не беру,
так вы у меня знай, каков я есть окружной!“ — нет, этак лаской да жаленьем, чтоб насквозь его, сударь, прошибло!
Пойдут ребята опять на сход, потолкуют-потолкуют, да
и разойдутся по домам, а часика через два, смотришь, сотский
и несет тебе за подожданье по гривне с души, а как в волости-то душ тысячи четыре,
так и выйдет рублев четыреста, а где
и больше… Ну,
и едешь домой веселее.
Выедешь это на следствие
и начнешь весь окольный народ сбивать: мало одной волости,
так и другую прихватишь — всех тащи.
Увидят, что человек-то дельный,
так и поддадутся, да
и как еще: прежде по гривенке, может, просил, а тут — шалишь! по три пятака, дешевле не моги
и думать.
И отпустишь через полчаса. Оно, конечно, дела немного, всего на несколько минут, да вы посудите, сколько тут вытерпишь: сутки двое-трое сложа руки сидишь, кислый хлеб жуешь… другой бы
и жизнь-то всю проклял — ну, ничего
таким манером
и не добудет.
Увидит, бывало, графин с водкой,
так и задрожит весь.
— Я еще как ребенком был, — говорит, бывало, —
так мамка меня с ложечки водкой поила, чтобы не ревел, а семи лет
так уж
и родитель по стаканчику на день отпущать стал.
Так вот этакой-то пройда
и наставлял нас всему.
Да
и времена были тогда другие: нынче об
таких случаях
и дел заводить не велено, а в те поры всякое мертвое тело есть мертвое тело.
Приедет в деревню, да
и начнет утопленника-то пластать; натурально, понятые тут,
и фельдшер тоже, собака
такая, что хуже самого Ивана Петровича.
— Вы, братцы, этого греха
и на душу не берите, — говорит бывало, — за
такие дела
и под суд попасть можно. А вы мошенника-то откройте, да
и себя не забывайте.
Если умен да дело знаешь,
так много тут божьего народа спутать можно; а потом
и начинай распутывать.
А то была у нас
и такая манера: заведешь, бывало, следствие, примерно хоть по конокрадству; облупишь мошенника, да
и пустишь на волю.
Ведь мы знаем, что он наших рук не минует,
так отчего ж
и не потешить его?
Жил у нас в уезде купчина, миллионщик, фабрику имел кумачную, большие дела вел. Ну, хоть что хочешь, нет нам от него прибыли, да
и только!
так держит ухо востро, что на-поди. Разве только иногда чайком попотчует да бутылочку холодненького разопьет с нами — вот
и вся корысть. Думали мы, думали, как бы нам этого подлеца купчишку на дело натравить — не идет, да
и все тут, даже зло взяло. А купец видит это, смеяться не смеется, а
так, равнодушествует, будто не замечает.
Что же бы вы думали? Едем мы однажды с Иваном Петровичем на следствие: мертвое тело нашли неподалеку от фабрики. Едем мы это мимо фабрики
и разговариваем меж себя, что вот подлец, дескать, ни на какую штуку не лезет. Смотрю я, однако, мой Иван Петрович задумался,
и как я в него веру большую имел,
так и думаю: выдумает он что-нибудь, право выдумает. Ну,
и выдумал. На другой день, сидим мы это утром
и опохмеляемся.
Прочитал борода наше ведение, да
так и обомлел. А между тем
и мы следом на двор. Встречает нас, бледный весь.
Слово за словом, купец видит, что шутки тут плохие, хочь
и впрямь пруд спущай, заплатил три тысячи, ну,
и дело покончили. После мы по пруду-то маленько поездили, крючьями в воде потыкали,
и тела, разумеется, никакого не нашли. Только, я вам скажу, на угощенье, когда уж были мы все выпивши,
и расскажи Иван Петрович купцу, как все дело было; верите ли,
так обозлилась борода, что даже закоченел весь!
Приедет, бывало, в расправу
и разложит все эти аппараты: токарный станок, пилы разные, подпилки, сверла, наковальни, ножи
такие страшнейшие, что хоть быка ими резать; как соберет на другой день баб с ребятами —
и пошла вся эта фабрика в действие: ножи точат, станок гремит, ребята ревут, бабы стонут, хоть святых вон понеси.
Повоют-повоют, да
и начнут шептаться, а через полчаса, смотришь,
и выйдет всем одно решенье: даст кто целковый — ступай домой, а не даст,
так всю руку напрочь.
И ведь не то чтоб эти дела до начальства не доходили: доходили, сударь,
и изловить его старались, да не на того напали —
такие штуки отмачивал под носом у самого начальства, что только помираешь со смеху.
Такие случаи, доложу вам, самые были для него выгодные,
и он смеючись набор своим сенокосом звал.
На ту пору был начальником губернии
такой зверь, что у!!! (
и в старину
такие скареды прорывались).
И не то чтоб денег у него не было, а
так, сквалыга был, расстаться с ними жаль.
И так, сударь, искусно он всю эту комедию подделал, что
и нас всех жалость взяла.
— Ты, говорит, думаешь, что я
и впрямь с ума спятил,
так нет же, все это была штука. Подавай, говорю, деньги, или прощайся с жизнью; меня, говорит, на покаянье пошлют, потому что я не в своем уме — свидетели есть, что не в своем уме, — а ты в могилке лежать будешь.
Ну, конечно-с, тут разговаривать нечего: хочь
и ругнул его тесть, может
и чести коснулся, а деньги все-таки отдал. На другой же день Иван Петрович, как ни в чем не бывало.
И долго от нас таился, да уж после, за пуншиком, всю историю рассказал, как она была.
И не себя одного, а
и нас, грешных, неоднократно выручал Иван Петрович из беды. Приезжала однажды к нам в уезд особа, не то чтоб для ревизии, а
так — поглядеть.
— Имею честь явиться, — отвечает Иван Петрович. Мы
так и похолодели.
А их сиятельство
и не замечают, что мундир-то совсем не тот (даже мундира не переменил,
так натуру-то знал): зрение, должно полагать, слабое имели.
— На вас, — говорят их сиятельство, — множество жалоб,
и притом
таких, что мало вас за все эти дела повесить.
Только уж очень неопрятно себя держат,
и болезни это у них иностранные развелись,
так, что из рода в род переходят.
Убьют они это зайца, шкуру с него сдерут, да
так, не потроша,
и кидают в котел варить, а котел-то не чищен, как сделан; одно слово, смрад нестерпимый, а они ничего, едят всё это месиво с аппетитом.
С одной стороны,
и не стоит этакой народ, чтоб на него внимание обращать:
и глуп-то,
и необразован,
и нечист —
так, истукан какой-то.
Само собой, следствие; ну, невзначай
так невзначай,
и суд уездный решил дело
так, что предать, мол, это обстоятельство воле божьей, а мужика отдать на излечение уездному лекарю.
Ну, это, я вам доложу, точно грех живую душу
таким родом губить. А по прочему по всему чудовый был человек,
и прегостеприимный — после, как умер, нечем похоронить было: все, что ни нажил, все прогулял! Жена до сих пор по миру ходит, а дочки — уж бог их знает! — кажись, по ярмонкам ездят: из себя очень красивы.
Так вот-с какие люди бывали в наше время, господа; это не то что грубые взяточники или с большой дороги грабители; нет, всё народ-аматёр был. Нам
и денег, бывало, не надобно, коли сами в карман лезут; нет, ты подумай да прожект составь, а потом
и пользуйся.
— Ох, уж
и не говорите! на
таком деле попался, что совестно сказать, — на мертвом теле.
Собрали на другой день понятых, ну,
и тут, разумеется, покорыстоваться желалось:
так чтоб не разошлись они по домам, мы
и отобрали у них шапки, да в избу
и заперли.
А на ту пору у нас губернатор —
такая ли собака был,
и теперь еще его помню, чтоб ему пусто было.
И верите ли, ведь знаю я, что меня учинят от дела свободным, потому что улик прямых нет,
так нет же, злодеи, истомили всего.