Неточные совпадения
Значение, которое этому соло придавал регент и
весь хор, внушало Ахилле много забот: он
был неспокоен и тщательно обдумывал,
как бы ему не ударить себя лицом в грязь и отличиться перед любившим пение преосвященным и перед
всею губернскою аристократией, которая соберется в церковь.
Не смей, и не надо!»
Как же не надо? «Ну, говорю, благословите: я потаенно от самого отца Захарии его трость супротив вашей ножом слегка на вершок урежу, так что отец Захария этого сокращения и знать не
будет», но он опять: «Глуп, говорит, ты!..» Ну, глуп и глуп, не впервой мне это от него слышать, я от него этим не обижаюсь, потому он заслуживает, чтоб от него снесть, а я все-таки вижу, что он
всем этим недоволен, и мне от этого пребеспокойно…
— Теперь знаю, что такое! — говорил он окружающим, спешиваясь у протопоповских ворот. —
Все эти размышления мои до сих пор предварительные
были не больше
как одною глупостью моею; а теперь я наверное вам скажу, что отец протопоп кроме ничего
как просто велел вытравить литеры греческие, а не то так латинские. Так, так, не иначе
как так; это верно, что литеры вытравил, и если я теперь не отгадал, то сто раз меня дураком после этого назовите.
— Да просто боитесь; а я бы, ей-богу, спросил. Да и чего тут бояться-то? спросите просто: а
как же, мол, отец протопоп,
будет насчет наших тростей? Вот только
всего и страху.
— Отсюда, — говорил дьякон, —
было все начало болезням моим. Потому что я тогда не стерпел и озлобился, а отец протопоп Савелий начал своею политикой еще более уничтожать меня и довел даже до ярости. Я свирепел, а он меня,
как медведя на рогатину, сажал на эту политику, пока я даже осатаневать стал.
Отец протопоп гневались бы на меня за разговор с отцом Захарией, но
все бы это не
было долговременно; а этот просвирнин сын Варнавка,
как вы его нынче сами видеть можете, учитель математики в уездном училище, мне тогда, озлобленному и уязвленному,
как подтолдыкнул: «Да это, говорит, надпись туберозовская еще, кроме того, и глупа».
Сухое дерево разве может расцвесть?» Я
было его на этом даже остановил и говорю: «Пожалуйста, ты этого, Варнава Васильич, не говори, потому что бог иде же хощет, побеждается естества чин»; но при этом,
как вся эта наша рацея у акцизничихи у Бизюкиной происходила, а там
всё это разные возлияния да вино
все хорошее:
все го-го, го-сотерн да го-марго, я… прах меня возьми, и надрызгался.
— Да
каким же примерным поведением, когда он совсем меня не замечает? Мне, ты, батя, думаешь, легко,
как я вижу, что он скорбит, вижу, что он нынче в столь частой задумчивости. «Боже мой! — говорю я себе, — чего он в таком изумлении? Может
быть, это он и обо мне…» Потому что ведь там,
как он на меня ни сердись, а ведь он
все это притворствует: он меня любит…
Чтобы ввести читателя в уразумение этой драмы, мы оставим пока в стороне
все тропы и дороги, по которым Ахилла,
как американский следопыт,
будет выслеживать своего врага, учителя Варнавку, и погрузимся в глубины внутреннего мира самого драматического лица нашей повести — уйдем в мир неведомый и незримый для
всех, кто посмотрит на это лицо и близко и издали.
— Извольте хорошенько слушать, в чем дело и
какое его
было течение: Варнавка действительно сварил человека с разрешения начальства, то
есть лекаря и исправника, так
как то
был утопленник; но этот сваренец теперь его жестоко мучит и его мать, госпожу просвирню, и я
все это разузнал и сказал у исправника отцу протопопу, и отец протопоп исправнику за это… того-с, по-французски, пробире-муа, задали, и исправник сказал: что я, говорит, возьму солдат и положу этому конец; но я сказал, что пока еще ты возьмешь солдат, а я сам солдат, и с завтрашнего дня, ваше преподобие, честная протопопица Наталья Николаевна, вы
будете видеть,
как дьякон Ахилла начнет казнить учителя Варнавку, который богохульствует, смущает людей живых и мучит мертвых.
Следовало бы
как ни на
есть поизряднее примундириться, потому что люди у нас руки целуют, а примундироваться еще пока ровно не на что; но
всего что противнее, это сей презренный, наглый и бесстыжий тон консисторский, с которым говорится: „А не хочешь ли, поп, в консисторию съездить подоиться?“ Нет, друже, не хочу, не хочу; поищите себе кормилицу подебелее.
Ох,
как мне
было тяжко
все это видеть: Господи! да, право, хотя бы жидов-то не посылали, что ли, кресты рвать!
Итак, вышли
все сии три критика
как есть правы.
Она и великой императрице Екатерине знаема
была, и Александр император, поговорив с нею, находил необременительною для себя эту ее беседу; а наиболее
всего она известна в народе тем,
как она в молодых летах своих одна с Пугачевым сражалась и нашла,
как себя от этого мерзкого зверя защитить.
Она. А вы бы этому алтарю-то повернее служили, а не оборачивали бы его в лавочку, так от вас бы и отпадений не
было. А то вы ныне
все благодатью,
как сукном, торгуете.
Просто
были все мы поражены сею находкой и не знали,
как объяснить себе ее происхождение; но Аксинья первая усмотрела на пуговице у воротника рясы вздетою карточку, на коей круглыми, так сказать египетского штиля, буквами
было написано: „Помяни, друг отец Савелий, рабу Марфу в своих молитвах“.
6-е декабря. Внес вчера в ризницу присланное от помещицы облачение и сегодня служил в оном. Прекрасно
все на меня построено; а то, облачаясь до сих пор в ризы покойного моего предместника, человека роста весьма мелкого, я,
будучи такою дылдой, не велелепием церковным украшался, а
был в них
как бы воробей с общипанным хвостом.
12 — е декабря. Некоторое объяснение
было между мною и отцом благочинным, а из-за чего? Из-за ризы плодомасовской, что не так она будто в церковь доставлена,
как бы следовало, и при сем добавил он, что, мол, „и разные слухи ходят, что вы от нее и еще нечто получили“. Что ж, это, значит, имеет такой вид, что я будто не
все для церкви пожертвованное доставил, а украл нечто, что ли?
10-го апреля 1840 года. Год уже протек,
как я благочинствую. О записке слухов нету. Видно, попадья не
все пустякам верит. Сегодня она меня насмешила, что я, может
быть, хорошо написал, но не так подписался.
Я вот, — говорит, — и то-то, и то-то, да и, наконец, я-де не Николай Угодник, я-де овсом не торгую!“ Этого я не должен
был стерпеть и отвечал: „Я вашему превосходительству,
как человеку в делах веры не сведущему, прежде
всего должен объяснить, что Николай Угодник
был епископ и ничем не торговал.
Оно бы, глядя на одних своих, пожалуй бы и я
был склонен заключить,
как Кордай д'Армон, но, имея пред очами сих самых поляков, у которых всякая дальняя сосна своему бору шумит, да раскольников, коих
все обиды и пригнетения не отучают любить Русь, поневоле должен ей противоречить и думать, что
есть еще у людей любовь к своему отечеству!
Утром же сегодня
были мы
все пробуждены некоторым шумом и тревогой: проскакала прямо к крыльцу городничего тройкой телега и в ней комиссар Данилка между двумя мужиками, кричащий
как оглашенный.
Я указал дьякону, что если б и он разделял таковую же участь с Данилкой и приехал назад,
как карась
весь обложенный крапивой, приятно ли бы это ему
было?
6-го декабря. Постоянно приходят вести о контрах между предводителем Тугановым и губернатором, который, говорят, отыскивает, чем бы ткнуть предводителя за свое „просо“, и, наконец, кажется, они столкнулись. Губернатор
все за крестьян, а тот, Вольтер, за свои права и вольности. У одного правоведство смысл покривило, так что ему надо бы пожелать позабыть то, что он узнал, а у другого — гонору с Араратскую гору и уже никакого ни к
каким правам почтения. У них
будет баталия.
— То
есть как тебе сказать украдены? Я не знаю, украдены они или нет, а только я их принес домой и
все как надо высыпал на дворе в тележку, чтобы схоронить, а теперь утром глянул: их опять нет, и
всего вот этот один хвостик остался.
— Ну вот, лекарю! Не напоминайте мне, пожалуйста, про него, отец Савелий, да и он ничего не поможет. Мне венгерец такого лекарства давал, что говорит: «только
выпей, так не
будешь ни сопеть, ни дыхать!», однако же я
все выпил, а меня не взяло. А наш лекарь… да я, отец протопоп, им сегодня и расстроен. Я сегодня, отец протопоп, вскипел на нашего лекаря. Ведь этакая, отец протопоп, наглость… — Дьякон пригнулся к уху отца Савелия и добавил вслух: — Представьте вы себе,
какая наглость!
— Переменится… Нет,
как его, дружок, возможно женить? невозможно. Он уж
весь до сих пор, до бесконечности извертелся; в господа бога не верит до бесконечности; молоко и мясо по
всем постам, даже и в Страшную неделю
ест до бесконечности; костей мертвых наносил домой до бесконечности, а я, дружок мой, правду вам сказать, в вечернее время их до бесконечности боюсь;
все их до бесконечности тревожусь…
Эта тяжелая и совершенно неожиданная сцена взволновала
всех при ней присутствовавших, кроме одного Препотенского. Учитель оставался совершенно спокойным и
ел с не покидавшим его никогда аппетитом. Серболова встала из-за стола и вышла вслед за убежавшей старушкой. Дарьянов видел,
как просвирня обняла Александру Ивановну. Он поднялся и затворил дверь в комнату, где
были женщины, а сам стал у окна.
—
Как не будет-с?
будет то, что Ахиллу отдадут под суд! Вы разве не слыхали, чтό он кричал, грозя камнем? Он хотел их
всех перебить!
В следующей части нашей хроники мы увидим,
какие все это
будет иметь последствия и кто из двух прорицателей правее.
— Нельзя, отец протопоп; утерпеть
было невозможно; потому что я уж это давно хотел доложить вам,
как он вообразите,
все против божества и против бытописания, но прежде я
все это ему, по его глупости, снисходил доселе.
Именинница, а с ней вместе и
все бывшие в комнате гости бросились к окнам, из которых
было видно,
как с горы осторожно, словно трехглавый змей на чреве, спускалась могучая тройка рослых буланых коней.
Старичок
был весь чистота и благообразие: на лице его и следа нет ни желтых пятен, ни морщин, обыкновенно портящих лица карликов: у него
была очень пропорциональная фигура, круглая
как шар головка, покрытая совершенно белыми, коротко остриженными волосами, и небольшие коричневые медвежьи глазки. Карлица лишена
была приятности брата, она
была одутловата, у нее
был глуповатый чувственный рот и тупые глаза.
— Это
всего было чрез год
как они меня у прежних господ купили. Я прожил этот годок в ужасной грусти, потому что
был оторван, знаете, от крови родной и от фамилии. Разумеется, виду этого, что грущу, я не подавал, чтобы
как помещице о том не донесли или бы сами они не заметили; но только
все это
было втуне, потому что покойница
все это провидели. Стали приближаться мои именины они и изволят говорить...
— Нет-с, что вы, батушка, что вы?
Как же можно от ласк государя кричать? Я-с, — заключил Николай Афанасьевич, — только
как они выпустили меня, я поцеловал их ручку… что счастлив и удостоен чести, и только и
всего моего разговора с их величеством
было. А после, разумеется,
как сняли меня из-под пальмы и повезли в карете домой, так вот тут уж я
все плакал.
«Вот и отлично, — подумала Бизюкина. — По крайней мере
есть хоть одна комната, где
все совершенно
как следует». Затем она сделала на письменном столе два пятна чернилами, опрокинула ногой в углу плевальницу и рассыпала по полу песок… Но, боже мой! возвратясь в зал, акцизница заметила, что она
было чуть-чуть не просмотрела самую ужасную вещь: на стене висел образ!
— Бешмет, дурак, «бешмет-с»! Жилетку, манишку и новый кафтан,
все надень, чтобы
все было как должно, — да этак не изволь мне отвечать по-лакейски: «чего-с изволи-те-с» да «я вам докладывал-с», а просто говори: «что, мол, вам нужно?» или: «я, мол, вам говорил». Понимаешь?
Ермошка опередил ее и выскочил сначала в переднюю, а оттуда на крыльцо и кинулся высаживать Борноволокова и Термосесова. Молодая политическая дама
была чрезмерно довольна собою, гости застали ее,
как говорится, во
всем туалете.
При огромном мужском росте у него
было сложение здоровое, но чисто женское: в плечах он узок, в тазу непомерно широк; ляжки
как лошадиные окорока, колени мясистые и круглые; руки сухие и жилистые; шея длинная, но не с кадыком,
как у большинства рослых людей, а лошадиная — с зарезом; голова с гривой вразмет на
все стороны; лицом смугл, с длинным, будто армянским носом и с непомерною верхнею губой, которая тяжело садилась на нижнюю; глаза у Термосесова коричневого цвета, с резкими черными пятнами в зрачке; взгляд его пристален и смышлен.
— Вот что называется в самом деле
быть умным! — рассуждала она, не сводя изумленного взгляда с двери, за которою скрылся Термосесов. — У
всех строгости, заказы, а тут ничего:
все позволяется,
все можно, и между тем этот человек все-таки никого не боится. Вот с
каким человеком легко жить; вот кому даже сладко покоряться.
Да; бедная Дарья Николаевна Бизюкина не только
была влюблена, но она
была неисцелимо уязвлена жесточайшею страстью: она на мгновение даже потеряла сознание и, закрыв веки, почувствовала, что по
всему ее телу разливается доселе неведомый, крепящий холод; во рту у корня языка потерпло, уста похолодели, в ушах отдаются учащенные удары пульса, и слышно,
как в шее тяжело колышется сонная артерия.
— Я?.. то
есть ты спрашиваешь, лично
был ли я с ним знаком? Нет; меня бог миловал, — а наши кое-кто наслаждались его беседой. Ничего; хвалят и превозносят. Он одну нашу барыню даже в Христову веру привел и Некрасова музу вдохновил. Давай-ка я его поскорее повешу! Ну, вот теперь и
всё как следует на месте.
— Так-с; стойте на том, что
все надо подобрать и подтянуть, и благословите судьбу, что она послала вам Термосесова, да держитесь за него,
как Иван Царевич за Серого Волка. Я вам удеру такой отчет, такое донесение вам сочиню, что враги ваши, и те должны
будут отдать вам честь и признают в вас административный гений.
Едва кончилось вешанье штор,
как из темных кладовых полезла на свет божий всякая другая галантерейщина, на стенах появились картины за картинами, встал у камина роскошнейший экран, на самой доске камина поместились черные мраморные часы со звездным маятником, столы покрылись новыми, дорогими салфетками; лампы, фарфор, бронза, куколки и всякие безделушки усеяли
все места спальни и гостиной, где только
было их ткнуть и приставить.
—
Как не
было? Вы говорите мне прямо
все, смело и откровенно,
как попу на духу, потому что я друг народа, а не враг. Ахилла-дьякон вас обидел?
Больше
всех этим
был удивлен, конечно, сам отец Савелий; он даже не сразу нашелся
как поступить и дал требуемое Термосесовым благословение с видимым замешательством.
За ужином Термосесов, оставив дам, подступил поближе к мужчинам и
выпил со
всеми. И
выпил как должно, изрядно, но не охмелел, и тут же внезапно сблизился с Ахиллой, с Дарьяновым и с отцом Захарией. Он заговаривал не раз и с Туберозовым, но старик не очень поддавался на сближение. Зато Ахилла после часовой или получасовой беседы, ко всеобщему для присутствующих удивлению, неожиданно перешел с Термосесовым на «ты», жал ему руку, целовал его толстую губу и даже сделал из его фамилии кличку.
— Ну так ты, я вижу, петербургский мерзавец, — молвил дьякон, нагибаясь за своею шляпою, но в это же самое время неожиданно получил оглушительный удар по затылку и очутился носом на садовой дорожке, на которой в ту же минуту явилась и его шляпа, а немного подальше сидел на коленях Препотенский. Дьякон даже не сразу понял,
как все это случилось, но, увидав в дверях Термосесова, погрозившего ему садовою лопатой, понял, отчего удар
был широк и тяжек, и протянул...
Такой человек должен бы
быть во
всех своих действиях ограничен
как можно строже, а он между тем говорит обо
всем, нимало не стесняясь, и вдобавок еще пользуется правом говорить всенародно в церкви.
— Да, я уж написал,
как мне представилось
все здешнее общество, и, простите, упомянул о вас и о вашей дочери… Так, знаете, немножко, вскользь… Вот если бы можно
было взять назад мое письмо, которое я только что подал…