Неточные совпадения
— Даже несколько историй, если вам угодно: лучше
сказать, это такое же potpourri [Попурри — Франц.] из сюрпризов,
как бывает potpourri из песен.
Наконец, явился и он.
Как теперь его помню: это был огромный, хорошо поджаренный, подрумяненный индюк на большом деревянном блюде, и в его папоротку был артистически воткнут сверкающий клинок большого ножа с белой костяною ручкой. Петр Иванович подал индюка и, остановясь,
сказал...
— Нет-с: да что же… тут если все взыскивать, так и служить бы невозможно, — отвечал смотритель. — Это большая особа: тайный советник и сенатор (смотритель назвал одну из важных в тогдашнее время фамилий). От такого, по правде
сказать, оно даже и не обидно; а вот
как другой раз прапорщик
какой набежит или корнет, да тоже к рылу лезет, так вот это уж очень противно.
Тогда, в те мрачные времена бессудия и безмолвия на нашей земле, все это казалось не только верхом остроумия, но даже вменялось беспокойному старику в высочайшую гражданскую доблесть, и если бы он кого-нибудь принимал, то к нему всеконечно многие бы ездили на поклонение и считали бы себя через то в опасном положении, но у дяди,
как я
сказал, дверь была затворена для всех, и эта-то недоступность делала его еще интереснее.
У матери были дела с дядею: ей надлежала от него значительная сумма денег. Таких гостей обыкновенные люди принимают вообще нерадостно, но дядя мой был не таков: он встретил нас с матерью приветливо, но поместил не в доме, а во флигеле. В обширном и почти пустом доме у него для нас места недостало. Это очень обидело покойную матушку. Она мне не
сказала ничего, но я при всей молодости моих тогдашних лет видел,
как ее передернуло.
Все это строго запрещалось, но, не умею вам
сказать,
как и почему, всегда в каждом заведении тогдашнего времени, к которому относится мое воспитание, были ученики, которые умели ставить себя «на офицерскую ногу», и им это не воспрещалось.
— Извольте, — отвечал Калатузов и, глядя преспокойно в книгу, начал,
как теперь помню, следующее определение: «Бранденбургия была», но на этом расхохотавшийся учитель остановил его и
сказал, что читать по книге вовсе не значит знать.
Дети молчали. Некоторые, только покашливая, слегка подталкивали друг друга. На нескольких лицах
как бы мелькнула какая-то нехорошая решимость, но никто не
сказал ни слова.
Должно вам
сказать, что в первый раз, когда я пустился на эти поиски, мне мерещилось,
как бы я не попал в какое-нибудь дурное место.
По углам были,
как я
сказал, везде горки и этажерки, уставленные самыми затейливыми фигурками, по преимуществу женскими и, разумеется, обнаженными.
— Ах, приношу вам сто извинений! — услышал я почти из-за своего собственного плеча и, обернувшись, увидел пред дамским туалетом,
какой привык видеть в спальне моей матери…
как вам
сказать, кого я увидел?
Мы сели и понеслись. Во всю дорогу до Никитских ворот капитан говорил мне о своем житье, о службе, о бывающих у него хорошеньких женщинах, о том,
как он весело живет, и вдруг остановил кучера, указал мне на одни ворота и
сказал...
Должно вам
сказать, что все эти поручения, которые надавал мне капитан Постельников, конечно, были мне вовсе не по нутру, и я, несмотря на всю излишнюю мягкость моего характера и на апатию, или на полусонное состояние, в котором я находился во все время моих разговоров с капитаном, все-таки хотел возвратить ему все эти порученности; но,
как я
сказал, это было уже невозможно.
«И
скажите, пожалуйста, — рассуждал я себе, — когда он все это делал? Я раскис и ошалел, да слоны слонял по Москве, а он
как ни в чем не бывал, и еще все дела за меня попеределал!»
Так прошел целый год, в течение которого я все слыл «Филимоном», хотя, по правде вам
сказать, мне,
как бы по какому-то предчувствию, кличка эта жестоко не нравилась, и я употреблял всяческие усилия, чтобы ее с себя сбросить.
— Excusez ma femme.] но все это пока в сторону, а теперь к делу: бумага у меня для вас уже заготовлена; что вам там таскаться в канцелярию? только выставить полк, в
какой вы хотите, — заключил он, вытаскивая из-за лацкана сложенный лист бумаги, и тотчас же вписал там в пробеле имя какого-то гусарского полка, дал мне подписать и, взяв ее обратно,
сказал мне, что я совершенно свободен и должен только завтра же обратиться к такому-то портному, состроить себе юнкерскую форму, а послезавтра опять явиться сюда к генералу, который сам отвезет меня и отрекомендует моему полковому командиру.
— Мужики было убить его за это хотели, а начальство этим пренебрегло; даже дьячка Сергея самого за это и послали в монастырь дрова пилить, да и то
сказали, что это еще ему милость за то, что он глуп и не знал, что делал. Теперь ведь, сударь, у нас не то
как прежде: ничего не разберешь, — добавил, махнув с неудовольствием рукою, приказчик.
«Было, — говорю, — сие так, что племянница моя, дочь брата моего, что в приказные вышел и служит советником, приехав из губернии, начала обременять понятия моей жены, что якобы наш мужской пол должен в скорости обратиться в ничтожество, а женский над нами будет властвовать и господствовать; то я ей на это возразил несколько апостольским словом, но
как она на то начала, громко хохоча, козлякать и брыкать, книги мои без толку порицая, то я, в книгах нового сочинения достаточной практики по бедности своей не имея, а чувствуя, что стерпеть сию обиду всему мужскому колену не должен, то я, не зная, что на все ее слова ей отвечать,
сказал ей: „Буде ты столь превосходно умна, то
скажи, говорю, мне такое поучение, чтоб я признал тебя в чем-нибудь наученною“; но тут, владыко, и жена моя, хотя она всегда до сего часа была женщина богобоязненная и ко мне почтительная, но вдруг тоже к сей племяннице за женский пол присоединилась, и зачали вдвоем столь громко цокотать,
как две сороки, „что вас, говорят, больше нашего учат, а мы вас все-таки
как захотим, так обманываем“, то я, преосвященный владыко, дабы унять им оное обуявшее их бессмыслие, потеряв спокойствие, воскликнул...
Должен вам
сказать, что я питаю большое доверие к первым впечатлениям, и этот золотушный становой необыкновенно понравился мне,
как только я на него взглянул. Я всегда видал становых сытых, румяных, даже красных, мешковатых, нескладных и резких, а таких,
как этот, мне никогда и в ум не приходило себе представить.
— Ну,
как вам
сказать, операция самая неприятная, потому что тут и детский плач, и женский вой, и тяжелые мужичьи вздохи… одним словом, все, что описано у Беранже: «вставай, брат, — пора, подать в деревне сбирают с утра»…
— Начали, — говорит, — расспрашивать: «Умирает твой барин или нет?» Я говорю: «Нет, слава богу, не умирает». — «И на ногах, может быть, ходит?» — «На чем же им, отвечаю, и ходить,
как не на ногах». Доктор меня и поругал: «Не остри, — изволили
сказать, — потому что от этого умнее не будешь, а отправляйся к своему барину и
скажи, что я к нему не пойду, потому что у кого ноги здоровы, тот сам может к лекарю прийти».
— Ну, с
какой стороны смотреть на это: кому не на что жаловаться, так гадкие нервы иметь даже очень хорошо. Больше я вам ничего
сказать не могу, — заключил доктор, и сам приподнимается с места, выпроваживая меня таким образом вон.
Я завтрака есть не пошел, спросил себе стакан воды и положил на тарелку рубль его барыни, а барышне
сказал: «Сделайте одолжение, сударыня,
скажите от меня вашей маменьке, что видал я на своем веку разных свиней, но уж такой полновесной свиньи,
как ваша родительница, до сей поры не видывал».
Но тем не менее есть же свои администраторские приемы, где я могу, не выходя из… из… из круга приличий, заставить… или…
как это
сказать… склонить…
Приезжайте в
какую хотите деревушку в моем участке и спросите: «есть школа?» — уж, конечно, не
скажут, что нет.
— Да-с; я очень просто это делал: жалуется общество на помещика или соседей. «Хорошо, говорю, прежде школу постройте!» В ногах валяются, плачут… Ничего:
сказал: «школу постройте и тогда приходите!» Так на своем стою. Повертятся, повертятся мужичонки и выстроят, и вот вам лучшее доказательство: у меня уже весь, буквально весь участок обстроен школами. Конечно, в этих школах нет почти еще книг и учителей, но я уж начинаю второй круг, и уж дело пошло и на учителей. Это, спросите,
как?
— Ну,
как знаешь; только послушай же меня: повремени, не докучай никому и не серьезничай. Самое главное — не серьезничай, а то, брат… надоешь всем так, — извини, — тогда и я от тебя отрекусь. Поживи, посмотри на нас: с кем тут серьезничать-то станешь? А я меж тем губернаторше
скажу, что способный человек приехал и в аппетит их введу на тебя посмотреть, — вот тогда ты и поезжай.
Я узнал при сем случае, что Авдотья Гордевна бела
как сахар, вдова тридцати лет и любит наливочку, а когда выпьет, то становится так добра, что хоть всю ее разбери тогда, она слова не
скажет.
Но, впрочем, я и в этом случае способен не противоречить: учредите закрытую баллотировку, и тогда я не утаюсь, тогда я выскажусь, и ясно выскажусь; я буду знать тогда, куда положить мой шар, но… иначе высказываться и притом еще высказываться теперь именно, когда начала всех, так
сказать, направлений бродят и имеют более или менее сильных адептов в самых влиятельных сферах, и кто восторжествует — неизвестно, — нет-с, je vous fais mon compliment, [Благодарю вас — Франц.] я даром и себе, и семье своей головы свернуть не хочу, и… и, наконец, — губернатор вздохнул и договорил: — и, наконец, я в настоящую минуту убежден, что в наше время возможно одно направление — христианское, но не поповско-христианское с запахом конопляного масла и ладана, а высокохристианское,
как я его понимаю…
— Полноте, бога ради! Нынешняя служба никого не изнуряет. Василий Иванович говорил мне, что вы нуждаетесь в некоторых материалах для своей работы о больницах. Чудак этот Василий Иванович! — вставил губернатор с добродушной улыбкой. — Труженик вечный, а мастер — никогда! Я
как увидел его —
сказал это, и не ошибся.
— Писано, — говорит она, — будто было про это, а ей непременно это нужно: она дошла по книжке Пельтана, что женщины сами виноваты в своем уничижении, потому что сами рождают своих угнетателей. Она хочет, чтобы дети в ретортах приготовлялись,
какого нужно пола или совсем бесполые. Я обещал ей, что ты насчет этих реторт пошныряешь по литературе и
скажешь ей, где про это писалось и
как это делать.
Он
сказал мне: «я тебя с губельнатолом сблизу и всех ляхов здесь с ним выведесь»…
как самого способного целовека меня пледставил.
Я
как настояссий слузбист плямо посол, плямым путем, и один лаз пли ней плямо
сказал ему: «васе плевосходительство, мы о таких вестях не плиучены говолить пли тлетьем лице», а она сейцас: «Это и пликласно! — говолит, — Глегуал, выди, мой длуг, вон, пока он долозит!» Сто я тут мог сделать?
— Нечего, — говорю, — плевать: он комичен немножко, а все-таки он русский человек, и пока вы его не дразнили,
как собаку, он жил, служил и дело делал. А он, видно, врет-врет, да и правду
скажет, что в вас русского-то только и есть, что квас да буженина.
— Ну,
скажите, ради бога, не тонкая ли бестия? — воскликнул, подскочив, генерал. — Видите, выдумал
какой способ! Теперь ему все будут кланяться, вот увидите, и заискивать станут. Не утаю греха — я ему вчера первый поклонился: начнете, мол, нашего брата солдата в одном издании ругать, так хоть в другом поддержите. Мы, мол, за то подписываться станем.
— Я этого не
сказал, мое… Что мое, то, может быть, немножко и страдает, но ведь это кратковременно, и потом все это плоды нашей цивилизации (вы ведь, конечно, знаете, что увеличение числа помешанных находится в известном отношении к цивилизации: мужиков сумасшедших почти совсем нет), а зато я, сам я (Васильев просиял радостью), я спокоен
как нельзя более и… вы знаете оду Державина «Бессмертие души»?
Согласитесь, что это бог знает что за странный вывод, и с моей стороны весьма простительно было
сказать, что я его даже не понимаю и думаю, что и сам-то он себя не понимает и говорит это единственно по поводу рюмки желудочной водки, стакана английского пива да бутылки французского шампанского. Но представьте же себе, что ведь нет-с: он еще пошел со мной спорить и отстаивать свое обидное сравнение всего нашего общества с деревенскою попадьею, и на
каком же основании-с? Это даже любопытно.
— Ты гляди, — говорит, — когда деревенская попадья в церковь придет, она не стоит,
как все люди, а все туда-сюда егозит, ерзает да наперед лезет, а
скажет ей добрый человек: «чего ты, шальная, егозишь в Божьем храме? молись потихонечку», так она еще обижается и обругает: «ишь, дурак, мол,
какой выдумал:
какой это Божий храм — это наша с батюшкой церковь».
—
Как же это так? Вы нам
скажите, пожалуйста, где он? Vous n'y perdrez rien, [Вы ничего не потеряете — Франц.] между тем
как нам это очень нужно, — говорил, семеня, юнейший гость мой, меж тем
как старейший строго молчал, опираясь на стол рукою в белой замшевой перчатке.
Поклонитесь вашему дядюшке и
скажите ему, что генерал, еще недавно вспоминая о нем, говорил, что он имел случай представлять о его почтенных трудах для этих,
как они… госпиталей или больниц и теперь в самых достойных кружках tout le monde révère sa vertu.
Впрочем, к гордости всех русских патриотов (если таковые на Руси возможны), я должен
сказать, что многострадальный дядя мой, несмотря на все свои западнические симпатии, отошел от сего мира с пламенной любовью к родине и в доставленном мне посмертном письме начертал слабою рукою: «Извини, любезный друг и племянник, что пишу тебе весьма плохо, ибо пишу лежа на животе, так
как другой позиции в ожидании смерти приспособить себе не могу, благодаря скорострельному капитану, который жестоко зарядил меня с казенной части.