Неточные совпадения
— Славу Богу, —
сказал Матвей, этим ответом показывая, что он понимает так же,
как и барин, значение этого приезда, то есть что Анна Аркадьевна, любимая сестра Степана Аркадьича, может содействовать примирению мужа с женой.
— Дарья Александровна приказали доложить, что они уезжают. Пускай делают,
как им, вам то есть, угодно, —
сказал он, смеясь только глазами, и, положив руки в карманы и склонив голову на бок, уставился на барина.
Степан Аркадьич получал и читал либеральную газету, не крайнюю, но того направления, которого держалось большинство. И, несмотря на то, что ни наука, ни искусство, ни политика собственно не интересовали его, он твердо держался тех взглядов на все эти предметы,
каких держалось большинство и его газета, и изменял их, только когда большинство изменяло их, или, лучше
сказать, не изменял их, а они сами в нем незаметно изменялись.
Она опустила глаза и слушала, ожидая, чтò он
скажет,
как будто умоляя его о том, чтобы он как-нибудь разуверил ее.
— Долли! — проговорил он, уже всхлипывая. — Ради Бога, подумай о детях, они не виноваты. Я виноват, и накажи меня, вели мне искупить свою вину. Чем я могу, я всё готов! Я виноват, нет слов
сказать,
как я виноват! Но, Долли, прости!
— Я помню про детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну,
скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно?
Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того
как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
—
Как придется. Да вот возьми на расходы, —
сказал он, подавая десять рублей из бумажника. — Довольно будет?
—
Как еще успеем! —
сказал Никитин.
— Так и есть! Левин, наконец! — проговорил он с дружескою, насмешливою улыбкой, оглядывая подходившего к нему Левина. —
Как это ты не побрезгал найти меня в этом вертепе? —
сказал Степан Аркадьич, не довольствуясь пожатием руки и целуя своего приятеля. — Давно ли?
— Ну, пойдем в кабинет, —
сказал Степан Аркадьич, знавший самолюбивую и озлобленную застенчивость своего приятеля; и, схватив его за руку, он повлек его за собой,
как будто проводя между опасностями.
— Мы тебя давно ждали, —
сказал Степан Аркадьич, войдя в кабинет и выпустив руку Левина,
как бы этим показывая, что тут опасности кончились. — Очень, очень рад тебя видеть, — продолжал он. — Ну, что ты?
Как? Когда приехал?
— Скоро же! — с улыбкой
сказал Облонский. — Но
как? отчего?
— Ну, коротко
сказать, я убедился, что никакой земской деятельности нет и быть не может, — заговорил он,
как будто кто-то сейчас обидел его, — с одной стороны игрушка, играют в парламент, а я ни достаточно молод, ни достаточно стар, чтобы забавляться игрушками; а с другой (он заикнулся) стороны, это — средство для уездной coterie [партии] наживать деньжонки.
—
Как же ты говорил, что никогда больше не наденешь европейского платья? —
сказал он, оглядывая его новое, очевидно от французского портного, платье. — Так! я вижу: новая фаза.
— Два слова вот
какие, —
сказал Левин, — впрочем, ничего особенного.
— Нет, вы уж так сделайте,
как я говорил, —
сказал он, улыбкой смягчая замечание, и, кратко объяснив,
как он понимает дело, отодвинул бумаги и
сказал: — Так и сделайте, пожалуйста, так, Захар Никитич.
— Не понимаю, что вы делаете, —
сказал Левин, пожимая плечами. —
Как ты можешь это серьезно делать?
— Я не могу допустить, —
сказал Сергей Иванович с обычною ему ясностью и отчетливостью выражения и изяществом дикции, — я не могу ни в
каком случае согласиться с Кейсом, чтобы всё мое представление о внешнем мире вытекало из впечатлений. Самое основное понятие бытия получено мною не чрез ощущение, ибо нет и специального органа для передачи этого понятия.
Профессор с досадой и
как будто умственною болью от перерыва оглянулся на странного вопрошателя, похожего более на бурлака, чем на философа, и перенес глаза на Сергея Ивановича,
как бы спрашивая: что ж тут говорить? Но Сергей Иванович, который далеко не с тем усилием и односторонностью говорил,
как профессор, и у которого в голове оставался простор для того, чтоб и отвечать профессору и вместе понимать ту простую и естественную точку зрения, с которой был сделан вопрос, улыбнулся и
сказал...
— Вот это всегда так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так. Может быть, это и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке. Я
скажу тебе только, что дай эти же права,
как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали бы из них свободу, а мы вот только смеемся.
— Если тебе хочется, съезди, но я не советую, —
сказал Сергей Иванович. — То есть, в отношении ко мне, я этого не боюсь, он тебя не поссорит со мной; но для тебя, я советую тебе лучше не ездить. Помочь нельзя. Впрочем, делай
как хочешь.
— Ну, этого я не понимаю, —
сказал Сергей Иванович. — Одно я понимаю, — прибавил он, — это урок смирения. Я иначе и снисходительнее стал смотреть на то, что называется подлостью, после того
как брат Николай стал тем, что он есть… Ты знаешь, что он сделал…
— Я? я недавно, я вчера… нынче то есть… приехал, — отвечал Левин, не вдруг от волнения поняв ее вопрос. — Я хотел к вам ехать, —
сказал он и тотчас же, вспомнив, с
каким намерением он искал ее, смутился и покраснел. — Я не знал, что вы катаетесь на коньках, и прекрасно катаетесь.
— Вы всё, кажется, делаете со страстью, —
сказала она улыбаясь. — Мне так хочется посмотреть,
как вы катаетесь. Надевайте же коньки, и давайте кататься вместе.
— И я уверен в себе, когда вы опираетесь на меня, —
сказал он, но тотчас же испугался того, что̀
сказал, и покраснел. И действительно,
как только он произнес эти слова, вдруг,
как солнце зашло за тучи, лицо ее утратило всю свою ласковость, и Левин узнал знакомую игру ее лица, означавшую усилие мысли: на гладком лбу ее вспухла морщинка.
— Нет, не скучно, я очень занят, —
сказал он, чувствуя, что она подчиняет его своему спокойному тону, из которого он не в силах будет выйти, так же,
как это было в начале зимы.
Не слыхала ли она его слов или не хотела слышать, но она
как бы спотыкнулась, два раза стукнув ножкой, и поспешно покатилась прочь от него. Она подкатилась к М-llе Linon, что-то
сказала ей и направилась к домику, где дамы снимали коньки.
«Славный, милый», подумала Кити в это время, выходя из домика с М-11е Linon и глядя на него с улыбкой тихой ласки,
как на любимого брата. «И неужели я виновата, неужели я сделала что-нибудь дурное? Они говорят: кокетство. Я знаю, что я люблю не его; но мне всё-таки весело с ним, и он такой славный. Только зачем он это
сказал?…» думала она.
— Очень рада вас видеть, —
сказала княгиня. — Четверги,
как всегда, мы принимаем.
Кланяясь направо и налево нашедшимся и тут,
как везде, радостно встречавшим его знакомым, он подошел к буфету, закусил водку рыбкой, и что-то такое
сказал раскрашенной, в ленточках, кружевах и завитушках Француженке, сидевшей за конторкой, что даже эта Француженка искренно засмеялась.
— Каша а ла рюсс, прикажете? —
сказал Татарин,
как няня над ребенком, нагибаясь над Левиным.
— Я? Да, я озабочен; но, кроме того, меня это всё стесняет, —
сказал он. — Ты не можешь представить себе,
как для меня, деревенского жителя, всё это дико,
как ногти того господина, которого я видел у тебя…
— Что ты! Вздор
какой! Это ее манера…. Ну давай же, братец, суп!… Это ее манера, grande dame, [важной дамы,] —
сказал Степан Аркадьич. — Я тоже приеду, но мне на спевку к графине Бониной надо. Ну
как же ты не дик? Чем же объяснить то, что ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие меня спрашивали о тебе беспрестанно,
как будто я должен знать. А я знаю только одно: ты делаешь всегда то, что никто не делает.
— Ну что же ты
скажешь мне? —
сказал Левин дрожащим голосом и чувствуя, что на лице его дрожат все мускулы. —
Как ты смотришь на это?
— Я? —
сказал Степан Аркадьич, — я ничего так не желал бы,
как этого, ничего. Это лучшее, что могло бы быть.
— Нет, ты постой, постой, —
сказал он. — Ты пойми, что это для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда ни с кем не говорил об этом. И ни с кем я не могу говорить об этом,
как с тобою. Ведь вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю, что ты меня любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
— Ты пойми, —
сказал он, — что это не любовь. Я был влюблен, но это не то. Это не мое чувство, а какая-то сила внешняя завладела мной. Ведь я уехал, потому что решил, что этого не может быть, понимаешь,
как счастья, которого не бывает на земле; но я бился с собой и вижу, что без этого нет жизни. И надо решить…
— Извини меня, но я не понимаю ничего, —
сказал Левин, мрачно насупливаясь. И тотчас же он вспомнил о брате Николае и о том,
как он гадок, что мог забыть о нем.
— Нет, благодарствуй, я больше не могу пить, —
сказал Левин, отодвигая свой бокал. — Я буду пьян… Ну, ты
как поживаешь? — продолжал он, видимо желая переменить разговор.
— Ах перестань! Христос никогда бы не
сказал этих слов, если бы знал,
как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю не то, что думаю, а то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов: так и я.
— Хорошо тебе так говорить; это всё равно,
как этот Диккенсовский господин который перебрасывает левою рукой через правое плечо все затруднительные вопросы. Но отрицание факта — не ответ. Что ж делать, ты мне
скажи, что делать? Жена стареется, а ты полн жизни. Ты не успеешь оглянуться,
как ты уже чувствуешь, что ты не можешь любить любовью жену,
как бы ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется любовь, и ты пропал, пропал! — с унылым отчаянием проговорил Степан Аркадьич.
«И теперь я жду,
как особенного счастья, приезда матушки из Петербурга»,
сказал он.
― Никогда, мама, никакой, — отвечала Кити, покраснев и взглянув прямо в лицо матери. — Но мне нечего говорить теперь. Я… я… если бы хотела, я не знаю, что
сказать как… я не знаю…
«Нет, неправду не может она
сказать с этими глазами», подумала мать, улыбаясь на ее волнение и счастие. Княгиня улыбалась тому,
как огромно и значительно кажется ей, бедняжке, то, что происходит теперь в ее душе.
Она уже подходила к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно. Чего мне бояться? Я ничего дурного не сделала. Что будет, то будет!
Скажу правду. Да с ним не может быть неловко. Вот он,
сказала она себе, увидав всю его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными на себя глазами. Она прямо взглянула ему в лицо,
как бы умоляя его о пощаде, и подала руку.
«Это должен быть Вронский», подумал Левин и, чтоб убедиться в этом, взглянул на Кити. Она уже успела взглянуть на Вронского и оглянулась на Левина. И по одному этому взгляду невольно просиявших глаз ее Левин понял, что она любила этого человека, понял так же верно,
как если б она
сказала ему это словами. Но что же это за человек?
—
Какой опыт? столы вертеть? Ну, извините меня, дамы и господа, но, по моему, в колечко веселее играть, —
сказал старый князь, глядя на Вронского и догадываясь, что он затеял это. — В колечке еще есть смысл.
«То и прелестно, — думал он, возвращаясь от Щербацких и вынося от них,
как и всегда, приятное чувство чистоты и свежести, происходившее отчасти и оттого, что он не курил целый вечер, и вместе новое чувство умиления пред ее к себе любовью, — то и прелестно, что ничего не сказано ни мной, ни ею, но мы так понимали друг друга в этом невидимом разговоре взглядов и интонаций, что нынче яснее, чем когда-нибудь, она
сказала мне, что любит.
— Вот
как!… Я думаю, впрочем, что она может рассчитывать на лучшую партию, —
сказал Вронский и, выпрямив грудь, опять принялся ходить. — Впрочем, я его не знаю, — прибавил он. — Да, это тяжелое положение! От этого-то большинство и предпочитает знаться с Кларами. Там неудача доказывает только, что у тебя не достало денег, а здесь — твое достоинство на весах. Однако вот и поезд.
—
Какие пустяки! —
сказал Степан Аркадьич. — Ты приехала, это главное. Ты не можешь представить себе,
как я надеюсь на тебя.