Неточные совпадения
Это меня очень заинтересовало, и я снова замечтался,
как это производится указанная Борисом процедура, а между тем был подан самовар; я выпил
одну чашку, почувствовал влечение ко сну и меня уложили на той же теплой лежанке.
Мы обогрелись и уехали с этой станции, оставив в ней армян ожидать пристава, а сами с этих пор всю дорогу только и толковали про то,
как и почему разбойник прострелил армянину не щеку, не ухо, а именно
один нос?
Она действовала
как мельница: то
одним крылом справа, то другим слева, так что это была
как бы машина, ниспосланная сюда затем, чтобы наказать невозмутимого чиновника.
— Нет-с: да что же… тут если все взыскивать, так и служить бы невозможно, — отвечал смотритель. — Это большая особа: тайный советник и сенатор (смотритель назвал
одну из важных в тогдашнее время фамилий). От такого, по правде сказать, оно даже и не обидно; а вот
как другой раз прапорщик
какой набежит или корнет, да тоже к рылу лезет, так вот это уж очень противно.
Одним словом, он ее выпроваживал; но тетка тоже была не из уступчивых, и дворецкий, побеседовав с ней, возвратился к дяде с докладом, что старая княжна приехала к нему
как к новорожденному.
Калатузов нехотя, что называется,
как вор на ярмарке, повернулся, наклонился в
один бок плечом, потом перевалился на другой, облокотился кистями обеих рук о парту и медленно возгласил...
Один Калатузов спокойно жевал,
как вол, свою жвачку и после небольшой паузы, допив последний глоток чайной бурды, произнес спокойно...
Передняя, что вы видели, зал, да вот эта комната; но ведь с
одного довольно, а денщик мой в кухне; но кухоньку выправил, так что не стыдно; Клим у меня не так,
как у других.
Два овальные стола были покрыты коричневым сукном; бюро красного дерева с бронзовыми украшениями; дальше письменный стол и кровать в алькове, задернутая большим вязаным ковром;
одним словом, такая комната,
какой я никогда и не думал найти за мои скромные деньги.
Мы сели и понеслись. Во всю дорогу до Никитских ворот капитан говорил мне о своем житье, о службе, о бывающих у него хорошеньких женщинах, о том,
как он весело живет, и вдруг остановил кучера, указал мне на
одни ворота и сказал...
Проснувшись перед вечером на диване в чужой квартире, я быстро вскочил и с жесточайшею головною болью бросился скорей бежать к себе на квартиру; но представьте же себе мое удивление! только что я прихожу домой на свою прежнюю квартиру,
как вижу, что комнату мою тщательно прибирают и моют и что в ней не осталось уже ни
одной моей вещи, положительно, что называется, ни синя пороха.
Постельников был женский любимец и,
как настоящий любимец женщин, он не привязывался решительно ни к
одной из них и третировал их en canaille, [Пренебрежительно — Франц.] но в то же время лукаво угождал всем им всевозможными мелкими, нежными услугами.
— Прекрасный парень, товарищ и добрейшая душа, — а ведь
как, каналья,
один раз меня срезал?
Поверите или нет, я даже не мог злиться. Я был так ошеломлен откровенностью Постельникова, что не только не обругал его, но даже не нашел в ответ ему ни
одного слова! Да немного времени осталось мне и для разговоров, потому что в то время,
как я не мешал Постельникову покрывать поцелуями мои щеки, он махнул у меня за плечами своему денщику, и по этому мановению в комнату явились два солдата и от него же взяли меня под арест.
Стояло великопостное время; я был тогда,
как говорю вам, юноша теплый и умиленный, а притом же потеря матушки была еще насвеже, и я очень часто ходил в
одну домовую церковь и молился там и пресладко, и преискренно. Начинаю говеть и уж отгавливаюсь — совсем собираюсь подходить к исповеди,
как вдруг, словно из театрального люка, выростает предо мною в темном угле церкви господин Постельников и просит у меня христианского прощения, если он чем-нибудь меня обидел.
Жду я час, жду два: ни звука ниоткуда нет. Скука берет ужасная, скука, одолевающая даже волнение и тревогу. Вздумал было хоть закон какой-нибудь почитать или посмотреть в окно, чтоб уяснить себе мало-мальски: где я и в
каких нахожусь палестинах; но боюсь! Просто тронуться боюсь,
одну ногу поднимаю, а другая — так мне и кажется, что под пол уходит… Терпенья нет,
как страшно!
— Ну, вот и довольно, что можете, а зачем — это после сами поймете: а что это нетрудно, так я вам за то головой отвечаю: у нас
один гусар черт знает
каким остряком слыл оттого только, что за каждым словом прибавлял: «Ах, екскюзе ма фам»; [Простите мою жену — Франц.
Ну, думаю себе, этакой кипучей деятельности нигде, ни в
какой другой стране, на обоих полушариях нет. В целую неделю человек
один только раз имеет десять минут свободного времени, да выходит, что и тех нет!.. Уж этого приятеля, бог с ним, лучше не беспокоить.
—
Какое там освежение: в литературе идет только
одно бездарное науськиванье на немцев да на поляков. У нас совсем теперь перевелись хорошие писатели.
—
Как раз! Один-то раз, конечно, можно, пожалуй, и опровергнуть, а если на вас по всем правилам осады разом целые батальоны, целые полки на вас двинут, ящик Пандоры со всякими скверностями на вас опрокинут, — так от всех уж и не отлаешься. Макиавелли недаром говорил: лги, лги и лги, — что-нибудь прилипнет и останется.
Ходил в театр: давали пьесу, в которой показано народное недоверие к тому, что новая правда воцаряется.
Одно действующее лицо говорит, что пока в лежащих над Невою каменных «свинтусах» (сфинксах) живое сердце не встрепенется, до тех пор все будет только для
одного вида. Автора жесточайше изругали за эту пьесу. Спрашивал сведущих людей: за что же он изруган? За то, чтобы правды не говорил, отвечают…
Какая дивная литература с ложью в идеале!
— Это, — отвечает мой приказчик, — у них, у духовенства, нынче больше все происходит с отчаянности, так
как на них теперь закон вышел, чтоб их сокращать; где два было, говорят,
один останется…
— Да
как вам доложить: торгую понемножку. Нельзя: время такое пришло, что
одним нынче духовенству ничем заниматься нельзя. Нас ведь, дьяконов-то, слыхали?.. нас скоро уничтожат. У нас тут по соседству поливановский дьякон на шасе постоялый двор снял, — чудесно ему идет, а у меня капиталу нет: пока кой-чем берусь, а впереди никто
как Бог. В прошлом году до сорока штук овец было продал, да вот Бог этим несчастьем посетил.
— Я вам на это, — говорит, — могу смело отвечать: я держусь самого простого мнения и,
как мне и очень многим кажется, самого ясного: в экономии природы ничто не исчезает, никакая гадость; за что же должно исчезнуть
одно самое лучшее: начало, воодушевлявшее человека и двигавшее его разум и волю?
— Ах, нет, пожалуйста, не жалейте! Да и
какое там возможно добро?
Одного выручай, другого топи. Нет, это тоже не по мне, и я благодарю Бога, что я на своем месте.
— Я был очень рад, — начал становой, — что родился римским католиком; в такой стране,
как Россия, которую принято называть самою веротерпимою, и по неотразимым побуждениям искать соединения с независимейшею церковью, я уже был и лютеранином, и реформатом, и вообще три раза перешел из
одного христианского исповедания в другое, и все благополучно; но два года тому назад я принял православие, и вот в этом собственно моя история.
— Ну,
как вам сказать, операция самая неприятная, потому что тут и детский плач, и женский вой, и тяжелые мужичьи вздохи…
одним словом, все, что описано у Беранже: «вставай, брат, — пора, подать в деревне сбирают с утра»…
Это то же, что известная задача:
как в
одной лодке перевезти чрез реку волка, козу и капусту, чтобы волк козы не съел, а коза — капусты и чтобы все целы были.
Смотрю — у
одной хатенки на пороге двое ребятишек сидят и синее молоко
одною ложкой хлебают и делятся этою ложкою
как самые заправские социалисты.
Фортунатов видит раз всех нас, посредников, за обедом: «братцы, говорит, ради самого Господа Бога выручайте: страсть
как из Петербурга за эти проклятые школы нас нажигают!» Поговорили, а мужики школ все-таки не строят; тогда Фортунатов встречает раз меня
одного: «Ильюша, братец, говорит (он большой простяк и всем почти ты говорит), — да развернись хоть ты
один! будь хоть ты
один порешительней; заставь ты этих шельм, наших мужичонков, школы поскорее построить».
Дело,
как видите, трудное, потому что, с
одной стороны, мужик не понимает пользы учения, а с другой — нельзя его приневоливать строить школы, не велено приневоливать.
— Ах вы, прохвосты этакие, а еще
как свиньи небо скопать хотят! Мы вон вчера
одного из них в сумасшедший дом посадили, и всех бы их туда впору.
Ты когда у губернатора будешь, Боже тебя сохрани: ни
одного слова про архиерея не обмолвись, — потому что после того,
как тот ему не допустил перемазать храмов, он теперь яростный враг церкви, через что мне Бог помог и станового Васильева от тюрьмы спасти и в сумасшедший дом пристроить.
Они ему сделают хорошо, а он ждет, чтоб они что-нибудь еще лучше отличились — чудо сверхъестественное, чтобы ему показать; а так
как чуда из юда не сделаешь, то после, сколь хорошо они ни исполняй, уж ему все это нипочем — свежего ищет; ну, а
как всех их, способных-то, поразгонит, тогда опять за всех за них я
один, неспособный, и действую.
Один такой
как из колеса выпал в самый день моего приезда.
В городе заговорили, что «судья молодец», а через неделю полицеймейстер стал рассказывать, что будто «после того
как у него побывал случайно по
одному делу этот мировой судья, у него, полицеймейстера, пропали со стола золотые часы, и пропали так, что он их и искать не может, хотя знает, где они».
Причем городской кладбищенский священник все останавливался перед тем, что «
как же, мол, это: ведь у нас нет прихода, а
одни мертвецы!» Но сельский дьякон успокоивал его, говоря: «а мы доселе и живыми, и мертвыми обладали, но вот теперь сразу всего лишимся».
Вошедший обратился с просьбой о благословении и к дьякону. Дьякон извинился. Пришлец распрямился и, не говоря более ни
одного слова, отошел к печке. Здесь,
как обтянутый черною эмалью, стоял он, по-наполеоновски скрестя руки, с рыжеватой шляпой у груди, и то жался, то распрямлялся, поднимал вверх голову и вдруг опускал ее, ворошил длинным, вниз направленным, польским усом и заворачивался в сторону.
Севастиан, и,
как он же, ждать себе помощи от
одного неба, или совершать преступление над преступником и презирать тех, кто тебя презирает,
как сделала юная графиня Ченчи, или нестись отсюда по долам, горам, скованным морозом рекам и перелогам на бешеной тройке, вовсе не мечтая ни о Светланином сне, ни о «бедной Тане»,
какая всякому когда-либо мерещилась, нестись и нестись, даже не испытуя по-гоголевски «Русь, куда стремишься ты?» а просто… «колокольчик динь, динь, динь средь неведомых равнин»…
Лев приподнялся, движением брови выпустил из орбиты стеклышко и… вместе с тем из него все
как будто выпало: теперь я видел, что это была просто женщина, еще не старая, некрасивая, с черными локонами, крупными чертами и повелительным, твердым выражением лица. Одета она была строго, в черное шелковое платье без всякого банта за спиной;
одним словом, это была губернаторша.
Но, впрочем, я и в этом случае способен не противоречить: учредите закрытую баллотировку, и тогда я не утаюсь, тогда я выскажусь, и ясно выскажусь; я буду знать тогда, куда положить мой шар, но… иначе высказываться и притом еще высказываться теперь именно, когда начала всех, так сказать, направлений бродят и имеют более или менее сильных адептов в самых влиятельных сферах, и кто восторжествует — неизвестно, — нет-с, je vous fais mon compliment, [Благодарю вас — Франц.] я даром и себе, и семье своей головы свернуть не хочу, и… и, наконец, — губернатор вздохнул и договорил: — и, наконец, я в настоящую минуту убежден, что в наше время возможно
одно направление — христианское, но не поповско-христианское с запахом конопляного масла и ладана, а высокохристианское,
как я его понимаю…
Если б это вести
как должно, то есть если бы не скрывать, что, с
одной стороны, панславистский вопрос — это вопрос революционный; что вообще национальности — дело аристократическое, ибо мужику-с все равно, русский с него подати берет или нерусский, а насильственно обрусить никого нельзя, потому что… был-с век созидания искусственных монархий, а теперь…
Я
как настояссий слузбист плямо посол, плямым путем, и
один лаз пли ней плямо сказал ему: «васе плевосходительство, мы о таких вестях не плиучены говолить пли тлетьем лице», а она сейцас: «Это и пликласно! — говолит, — Глегуал, выди, мой длуг, вон, пока он долозит!» Сто я тут мог сделать?
В зубах у него дымился чубук, упертый другим концом в укрепленную на
одной ступени железную подножку, а в руках держал черный частый роговой гребень и копошился им в белой,
как лен, головке лежавшего у него на коленях трехлетнего длинноволосого мальчишки, босого и в довольно грязной ситцевой рубашке.
С поляком ведь, главное, не надо только церемониться и антимонии разводить; верен он — не кори его ничем, а если нашел у него порох в фортепиано, —
как я у
одного своего приятеля отыскал… тут же положил его на фортепиано да велел казакам хорошенько нагайками выпороть, а потом опять обедать его зазвал — и ничего.
Ни к
одному месту не годился, — а вон добрые люди его в Петербурге научили газету издавать, и пошло, и заговорили про него,
как он вопросы решает.
— Ну, скажите, ради бога, не тонкая ли бестия? — воскликнул, подскочив, генерал. — Видите, выдумал
какой способ! Теперь ему все будут кланяться, вот увидите, и заискивать станут. Не утаю греха — я ему вчера первый поклонился: начнете, мол, нашего брата солдата в
одном издании ругать, так хоть в другом поддержите. Мы, мол, за то подписываться станем.
«Ну,
как же вы меня будете бить, когда вас осьмеро, а я
один?» — «А вот
как», — отвечает сам хозяин да прямо меня по щеке.
—
Как же-с, — отвечает. — Я в медицину верю, даже
одного лекаря раз выпорол за ошибку, но я ведь женатый человек, так для женского спокойствия, когда нездоровится, постоянно лечусь, но только гомеопатией и в ослабленных приемах.