Неточные совпадения
Я
знаю, что вы меня за это не почтите вашим особенным вниманием, но я уже, во-первых, стар, чтобы заискивать себе чье-нибудь расположение лестью и притворством, а во-вторых, строгая истина совершенно необходима в моем полуфантастическом рассказе для
того, чтобы вы ни на минуту не заподозрили меня во лжи, преувеличениях и утайках.
Мы все привстали в страхе и ужасе и решительно не
знали, что это за Наполеон такой набежал и как нам себя при нем держать; а смотритель все падал и снова поднимался для
того, чтобы снова падать, между
тем как шуба все косила и косила.
Не
знаю почему, для чего и зачем, но при виде дяди я невыразимо его испугался и почти в ужасе смотрел на его бледное лицо, на его пестрой термаламы халат, пунцовый гро-гро галстук и лисью высокую, остроконечную шапочку. Он мне казался великим магом и волшебником, о которых я к
тому времени имел уже довольно обстоятельные сведения.
Это
знали все учителя и потому никогда его не спрашивали, а если в заведение приезжало какое-нибудь начальствующее лицо,
то Калатузова совсем убирали и клали в больницу.
Шутя, конечно, потому что моя сестра
знает мои правила, что я на купчихе не женюсь, но наши,
знаете, всегда больше женятся на купчихах, так уж
те это так и рассчитывают.
Платье мое было развешено в шкафе; посреди стола, пред чернильницей, лежал мой бумажник и на нем записка, в которой значилось: «Денег наличных 47 руб. ассигнациями, 4 целковых и серия», а внизу под этими строками выдавлена буква «П», по которой я
узнал, что всею этой аккуратностью в моей комнате я был обязан
тому же благодатному Леониду Григорьевичу.
Положение мое делалось еще беспомощнее, и я решился во что бы
то ни стало отсюда не выходить. Хотя, конечно, и квартира Леонида Григорьевича была не бог
знает какое надежное убежище, но я предпочитал оставаться здесь, во-первых, потому, что все-таки рассчитывал на большую помощь со стороны Постельникова, а во-вторых, как известно, гораздо выгоднее держаться под самою стеной, с которой стреляют, чем отбегать от нее, когда вовсе убежать невозможно.
— Да я, — говорю, — я именно это-то и хочу
знать, каким образом могли дознаться про
то, что я всего позавчера с глаз на глаз взял у тебя книжку?
— А в чем, ты думаешь, дело? Все дело в
том, что у нас до этих пор нет еще настоящих наблюдательных людей. Оттого мы черт
знает чем и занимаемся. Ты видал У меня нашего офицера Бекасинникова?
«Ах ты, ракалья этакая! — подумал я, — еще он сомневается… „если он чем-нибудь меня обидел“! Да и зачем он очутился здесь и говеет как раз в
той же церкви, где и я?.. А впрочем, думаю: по-христиански я его простил и довольно; больше ничего не хочу про него ни
знать, ни ведать». Но вот-с причастился я, а Постельников опять предо мною в новом мундире с жирными эполетами и поздравляет меня с принятием Святых Таин.
— Знаю-с и не о
том вас спрашиваю.
— Вы ничего не сделали, — тихо и безгневно отвечал мне генерал. — Но не думайте, что нам что-нибудь неизвестно: нам все известно, мы на
то поставлены, и мы
знаем, что вы ничего не сделали.
— Ну, вот и довольно, что можете, а зачем — это после сами поймете: а что это нетрудно, так я вам за
то головой отвечаю: у нас один гусар черт
знает каким остряком слыл оттого только, что за каждым словом прибавлял: «Ах, екскюзе ма фам»; [Простите мою жену — Франц.
— Прекрасно, — говорит, — вот и это прекрасно! Извини меня, что я смеюсь, но это для начала очень хорошо: «не с деньгами жить, а с добрыми людьми»! Это черт
знает как хорошо, ты так и комиссии… как они к тебе приедут свидетельствовать… Это скоро сделается. Я извещу, что ты не
того…
— Конечно, — убеждал меня Постельников, — ты не подумай, Филимоша, что я с
тем только о тебе и хлопотал, чтобы ты эти бумажонки отвез; нет, на это у нас теперь сколько угодно есть охотников, но ты
знаешь мои правила: я дал
тем нашим лондонцам-то слово с каждым знакомым, кто едет за границу, что-нибудь туда посылать, и потому не нарушаю этого порядка и с тобой; свези и ты им кой-что.
— Ну так как же, мол, ты мне говоришь, что никого нет? Я даже
знаю этого Локоткова. (Это, если вы помните,
тот самый мой старый товарищ, что в гимназии француза дразнил и в печки сало кидал.) Ты, — приказываю, — вели-ка мне завтра дрожки заложить: я к нему съезжу.
— О чем же, мол,
те книжки, не
знаешь ли?
— Мужики было убить его за это хотели, а начальство этим пренебрегло; даже дьячка Сергея самого за это и послали в монастырь дрова пилить, да и
то сказали, что это еще ему милость за
то, что он глуп и не
знал, что делал. Теперь ведь, сударь, у нас не
то как прежде: ничего не разберешь, — добавил, махнув с неудовольствием рукою, приказчик.
«Как по недостаточности моего звания, — говорю, — владыко святый, жена моя каждый вечер, по неимению работницы, отправляется для доения коровы в хлев, где хранится навоз,
то я, содержа на руках свое малое грудное дитя, плачущее по матери и просящее груди, — как груди дать ему не имею и чем его рассеять, не
знаю, —
то я, не умея настоящих французских танцев, так с сим младенцем плавно пожидовски прискакую по комнате и пою ему: „тра-та-та, тра-та-та, вышла кошка за кота“ или что другое в сем роде невинного содержания, дабы оно было утешно от сего, и в
том вся вина моя».
«Было, — говорю, — сие так, что племянница моя, дочь брата моего, что в приказные вышел и служит советником, приехав из губернии, начала обременять понятия моей жены, что якобы наш мужской пол должен в скорости обратиться в ничтожество, а женский над нами будет властвовать и господствовать;
то я ей на это возразил несколько апостольским словом, но как она на
то начала, громко хохоча, козлякать и брыкать, книги мои без толку порицая,
то я, в книгах нового сочинения достаточной практики по бедности своей не имея, а чувствуя, что стерпеть сию обиду всему мужскому колену не должен,
то я, не
зная, что на все ее слова ей отвечать, сказал ей: „Буде ты столь превосходно умна,
то скажи, говорю, мне такое поучение, чтоб я признал тебя в чем-нибудь наученною“; но тут, владыко, и жена моя, хотя она всегда до сего часа была женщина богобоязненная и ко мне почтительная, но вдруг тоже к сей племяннице за женский пол присоединилась, и зачали вдвоем столь громко цокотать, как две сороки, „что вас, говорят, больше нашего учат, а мы вас все-таки как захотим, так обманываем“,
то я, преосвященный владыко, дабы унять им оное обуявшее их бессмыслие, потеряв спокойствие, воскликнул...
Я только, говорят, дороги не
знаю, а
то я бы плюнул на всех и сам к Гарибальди пошел».
Что тогда стремились понять, за
то теперь даже взяться не
знают.
Отрожденский все упирает на
то, что даже и самому Строителю мира места будто бы нигде нет; а я ему возражаю, что мы и о местах ничего не
знаем, и указываю на книжку Фламмариона «Многочисленность обитаемых миров», но он не хочет ее читать, а только бранится и говорит: «Это спиритские бредни».
— Представьте, этого-то я и не
знал; а
то, разумеется, я подождал бы.
— Напрасно, — отвечает. — Ведь все же равно, вы меня звали, только не за
тем, за чем следовало; а по службе звать никакой обиды для меня нет. Назвался груздем — полезай в кузов; да и сам бы рад скорее с плеч свалить эту пустую консультацию. Не
знаю, что вам угодно от меня
узнать, но
знаю, что решительно ничего не
знаю о
том, что можно сделать для учреждения врачебной части в селениях.
— Нет, напротив, самая серьезная вещь. Шутить будут
те, кто начнут рассказывать, что они что-нибудь
знают и могут что-нибудь сделать.
— Вот вам и волшебство! — самодовольно воскликнул посредник и, выступив на середину комнаты, продолжал: — Никакого волшебства не было и тени, а просто-напросто административная решительность. Вы
знаете, я что сделал? Я, я честный и неподкупный человек, который горло вырвет
тому, кто заикнется про мою честь: я школами взятки брал!
— Ну, как
знаешь; только послушай же меня: повремени, не докучай никому и не серьезничай. Самое главное — не серьезничай, а
то, брат… надоешь всем так, — извини, — тогда и я от тебя отрекусь. Поживи, посмотри на нас: с кем тут серьезничать-то станешь? А я меж
тем губернаторше скажу, что способный человек приехал и в аппетит их введу на тебя посмотреть, — вот тогда ты и поезжай.
В городе заговорили, что «судья молодец», а через неделю полицеймейстер стал рассказывать, что будто «после
того как у него побывал случайно по одному делу этот мировой судья, у него, полицеймейстера, пропали со стола золотые часы, и пропали так, что он их и искать не может, хотя
знает, где они».
Наслушавшись про тебя, так и кивает локонами: «Василий Иванович, думали ли вы, говорит, когда-нибудь над
тем… — она всегда думает над чем-нибудь, а не о чем — нибудь, — думали ли вы над
тем, что если б очень способного человека соединить с очень способной женщиной, что бы от них могло произойти?» Вот тут, извини, я уж тебе немножко подгадил: я
знаю, что ей все хочется иметь некрещеных детей, и чтоб непременно «от неизвестного», и чтоб одно чадо, сын, называлося «Труд», а другое, дочь — «Секора».
Я
узнал при сем случае, что Авдотья Гордевна бела как сахар, вдова тридцати лет и любит наливочку, а когда выпьет,
то становится так добра, что хоть всю ее разбери тогда, она слова не скажет.
— Кто не
знает сущности их притязаний,
те сочувствуют.
Нет-с, я старовер, и я сознательно старовер, потому что я
знал лучшее время, когда все это только разворачивалось и распочиналось;
то было благородное время, когда в Петербурге школа устраивалась возле школы, и молодежь, и наши дамы, и я, и моя жена, и ее сестра… я был начальником отделения, а она была дочь директора… но мы все, все были вместе: ни чинов, ни споров, ни попреков русским или польским происхождением и симпатиями, а все заодно, и… вдруг из Москвы пускают интригу, развивают ее, находят в Петербурге пособников, и вот в позапрошлом году, когда меня послали сюда, на эту должность, я уже ничего не мог сгруппировать в Петербурге.
— Вот сло о цем дело! — продолжал он, — и это им Фольтунатов объяснил, да кстати и всем лазблаговестил и сделал меня сутом голоховым, а для чего? для
того, сто я
знал, сто он губельнатолу яму лоет.
— Напрасно, — это остроумно написано, да к
тому же это и правда: я наверно
знаю: это Фуфаевский учил козла биться и спустил его на Дергальского.
Я
знаю, что будь здесь покойный Гоголь или Нестор Васильич Кукольник, они бы отсюда по сту
томов написали.
То есть это просто черт
знает что такое!
Я и отца его
знал, и
тот был дурак, и мать его
знал — и
та была дура, и вся родня их была дураки, а и они на этого все дивовались, что уже очень глуп: никак до десяти лет казанского мыла от пряника не мог отличить.
«Что такое? — Удивился,
знаете, безмерно, что уж даже и петый дурак, и
тот на безлюдье жалуется. — Что такое?» — переспрашиваю, — и получаю в ответ...
Ходил я за объяснениями к губернатору — не принял; ходил к Фортунатову — на нервы жалуется и говорит: «Ничего я, братец, не
знаю», ходил к Перлову —
тот говорит: «Повесить бы их всех и больше ничего, но вы, говорит, погодите: я с Калатузовым поладил и роман ему сочинять буду, там у меня все будет описано».
— Я этого не сказал, мое… Что мое,
то, может быть, немножко и страдает, но ведь это кратковременно, и потом все это плоды нашей цивилизации (вы ведь, конечно,
знаете, что увеличение числа помешанных находится в известном отношении к цивилизации: мужиков сумасшедших почти совсем нет), а зато я, сам я (Васильев просиял радостью), я спокоен как нельзя более и… вы
знаете оду Державина «Бессмертие души»?
Вы
знаете, отчего у русских так много прославленных святых и
тьмы тем не прославленных?
— Нет, позвольте уж вас перебить: если на
то пошло, так я
знаю человека, который гораздо решительнее вас.
— Ничего, — говорит, — не
знаю зачем, а только очень сожалели, что не застали, даже за головы хватались: «что мы, говорят, теперь генералу скажем?» и с
тем и уехали. Обещали завтра рано заехать, а я, — говорит, — сюда и побежал, чтоб известить.
— Господа, прошу вас закурить сигары, а я сейчас… — и действительно я в
ту же минуту присел и поправил, и даже уж сам не
знаю, как поправил, офицерское стихотворение «К ней» и пожелал автору понравиться балетной фее и ее покровителю.
Если что-нибудь будет нужно… пожалуйста: я всегда готов к вашим услугам… что вы смотрите на моего товарища? — не беспокойтесь, он немец и ничего не понимает ни по-французски, ни по-русски: я его беру с собою для
того только, чтобы не быть одному, потому что,
знаете, про наших немножко нехорошая слава прошла из-за одного человека, но, впрочем, и у них тоже, у господ немцев-то, этот Пихлер…