Неточные совпадения
— Я помню про детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не
знаю, чем я спасу их:
тем ли, что увезу от отца, или
тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после
того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После
того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
Одна треть государственных людей, стариков, были приятелями его отца и
знали его в рубашечке; другая треть были с ним на «ты», а третья — были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и
тому подобного были все ему приятели и не могли обойти своего; и Облонскому не нужно было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и не делал.
«Если б они
знали, — думал он, с значительным видом склонив голову при слушании доклада, — каким виноватым мальчиком полчаса
тому назад был их председатель!» — И глаза его смеялись при чтении доклада. До двух часов занятия должны были итти не прерываясь, а в два часа — перерыв и завтрак.
В глазах родных он не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он
знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками,
то есть бездарный малый, из которого ничего не вышло, и делающий, по понятиям общества,
то самое, что делают никуда негодившиеся люди.
— Ну, этого я не понимаю, — сказал Сергей Иванович. — Одно я понимаю, — прибавил он, — это урок смирения. Я иначе и снисходительнее стал смотреть на
то, что называется подлостью, после
того как брат Николай стал
тем, что он есть… Ты
знаешь, что он сделал…
Получив от лакея Сергея Ивановича адрес брата, Левин тотчас же собрался ехать к нему, но, обдумав, решил отложить свою поездку до вечера. Прежде всего, для
того чтобы иметь душевное спокойствие, надо было решить
то дело, для которого он приехал в Москву. От брата Левин поехал в присутствие Облонского и,
узнав о Щербацких, поехал туда, где ему сказали, что он может застать Кити.
— Я? я недавно, я вчера… нынче
то есть… приехал, — отвечал Левин, не вдруг от волнения поняв ее вопрос. — Я хотел к вам ехать, — сказал он и тотчас же, вспомнив, с каким намерением он искал ее, смутился и покраснел. — Я не
знал, что вы катаетесь на коньках, и прекрасно катаетесь.
— И я уверен в себе, когда вы опираетесь на меня, — сказал он, но тотчас же испугался
того, что̀ сказал, и покраснел. И действительно, как только он произнес эти слова, вдруг, как солнце зашло за тучи, лицо ее утратило всю свою ласковость, и Левин
узнал знакомую игру ее лица, означавшую усилие мысли: на гладком лбу ее вспухла морщинка.
— Я не
знаю, — отвечал он, не думая о
том, что говорит. Мысль о
том, что если он поддастся этому ее тону спокойной дружбы,
то он опять уедет ничего не решив, пришла ему, и он решился возмутиться.
— Что ты! Вздор какой! Это ее манера…. Ну давай же, братец, суп!… Это ее манера, grande dame, [важной дамы,] — сказал Степан Аркадьич. — Я тоже приеду, но мне на спевку к графине Бониной надо. Ну как же ты не дик? Чем же объяснить
то, что ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие меня спрашивали о тебе беспрестанно, как будто я должен
знать. А я
знаю только одно: ты делаешь всегда
то, что никто не делает.
— Вронский — это один из сыновей графа Кирилла Ивановича Вронского и один из самых лучших образцов золоченой молодежи петербургской. Я его
узнал в Твери, когда я там служил, а он приезжал на рекрутский набор. Страшно богат, красив, большие связи, флигель-адъютант и вместе с
тем — очень милый, добрый малый. Но более, чем просто добрый малый. Как я его
узнал здесь, он и образован и очень умен; это человек, который далеко пойдет.
— Ты постой, постой, — сказал Степан Аркадьич, улыбаясь и трогая его руку. — Я тебе сказал
то, что я
знаю, и повторяю, что в этом тонком и нежном деле, сколько можно догадываться, мне кажется, шансы на твоей стороне.
— Ну, уж извини меня. Ты
знаешь, для меня все женщины делятся на два сорта…
то есть нет… вернее: есть женщины, и есть… Я прелестных падших созданий не видал и не увижу, а такие, как
та крашеная Француженка у конторки, с завитками, — это для меня гадины, и все падшие — такие же.
— Ах перестань! Христос никогда бы не сказал этих слов, если бы
знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю не
то, что думаю, а
то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не
знаешь их нравов: так и я.
Но вместе с
тем она
знала как с нынешнею свободой обращения легко вскружить голову девушки и как вообще мужчины легко смотрят на эту вину.
Теперь она верно
знала, что он затем и приехал раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложение. И тут только в первый раз всё дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она поняла, что вопрос касается не ее одной, — с кем она будет счастлива и кого она любит, — но что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она любит. И оскорбить жестоко… За что? За
то, что он, милый, любит ее, влюблен в нее. Но, делать нечего, так нужно, так должно.
Теперь, — хорошо ли это, дурно ли, — Левин не мог не остаться; ему нужно было
узнать, что за человек был
тот, кого она любила.
В
том ли она раскаивалась, что завлекла Левина, или в
том, что отказала, — она не
знала.
—
Знаю я, что если тебя слушать, перебила княгиня, —
то мы никогда не отдадим дочь замуж. Если так,
то надо в деревню уехать.
Если б он мог слышать, что говорили ее родители в этот вечер, если б он мог перенестись на точку зрения семьи и
узнать, что Кити будет несчастна, если он не женится на ней, он бы очень удивился и не поверил бы этому. Он не мог поверить
тому, что
то, что доставляло такое большое и хорошее удовольствие ему, а главное ей, могло быть дурно. Еще меньше он мог бы поверить
тому, что он должен жениться.
—
То есть
знаю по репутации и по виду.
Знаю, что он умный, ученый, божественный что-то…. Но ты
знаешь, это не в моей… not in my line, [не в моей компетенции,] — сказал Вронский.
— Я не
знаю, — отвечал Вронский, — отчего это во всех Москвичах, разумеется, исключая
тех, с кем говорю, — шутливо вставил он, — есть что-то резкое. Что-то они всё на дыбы становятся, сердятся, как будто всё хотят дать почувствовать что-то…
Вронский, стоя рядом с Облонским, оглядывал вагоны и выходивших и совершенно забыл о матери.
То, что он сейчас
узнал про Кити, возбуждало и радовало его. Грудь его невольно выпрямлялась, и глаза блестели. Он чувствовал себя победителем.
— Хорошо доехали? — сказал сын, садясь подле нее и невольно прислушиваясь к женскому голосу из-за двери. Он
знал, что это был голос
той дамы, которая встретилась ему при входе.
Все эти дни Долли была одна с детьми. Говорить о своем горе она не хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она не могла. Она
знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и
то ее радовала мысль о
том, как она выскажет,
то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
— Да, я его
знаю. Я не могла без жалости смотреть на него. Мы его обе
знаем. Он добр, но он горд, а теперь так унижен. Главное, что меня тронуло… — (и тут Анна угадала главное, что могло тронуть Долли) — его мучают две вещи:
то, что ему стыдно детей, и
то, что он, любя тебя… да, да, любя больше всего на свете, — поспешно перебила она хотевшую возражать Долли, — сделал тебе больно, убил тебя. «Нет, нет, она не простит», всё говорит он.
— Я одно скажу, — начала Анна, — я его сестра, я
знаю его характер, эту способность всё, всё забыть (она сделала жест пред лбом), эту способность полного увлечения, но зато и полного раскаяния. Он не верит, не понимает теперь, как он мог сделать
то, что сделал.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я
знаю, что чем больше он с тобой жил,
тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его…
— Не
знаю, не могу судить… Нет, могу, — сказала Анна, подумав; и, уловив мыслью положение и свесив его на внутренних весах, прибавила: — Нет, могу, могу, могу. Да, я простила бы. Я не была бы
тою же, да, но простила бы, и так простила бы, как будто этого не было, совсем не было.
Весь день этот Анна провела дома,
то есть у Облонских, и не принимала никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев
узнать о ее прибытии, приезжали в этот же день. Анна всё утро провела с Долли и с детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
Она
знала Анну Аркадьевну, но очень мало, и ехала теперь к сестре не без страху пред
тем, как ее примет эта петербургская светская дама, которую все так хвалили.
— О! как хорошо ваше время, — продолжала Анна. — Помню и
знаю этот голубой туман, в роде
того, что на горах в Швейцарии. Этот туман, который покрывает всё в блаженное
то время, когда вот-вот кончится детство, и из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь всё уже и уже, и весело и жутко входить в эту анфиладу, хотя она кажется и светлая и прекрасная…. Кто не прошел через это?
—
Знаю, как ты всё сделаешь, — отвечала Долли, — скажешь Матвею сделать
то, чего нельзя сделать, а сам уедешь, а он всё перепутает, — и привычная насмешливая улыбка морщила концы губ Долли, когда она говорила это.
Ничего не было ни необыкновенного, ни странного в
том, что человек заехал к приятелю в половине десятого
узнать подробности затеваемого обеда и не вошел; но всем это показалось странно. Более всех странно и нехорошо это показалось Анне.
Всё это было ужасно гадко, но Левину это представлялось совсем не так гадко, как это должно было представляться
тем, которые не
знали Николая Левина, не
знали всей его истории, не
знали его сердца.
— А, Костя! — вдруг проговорил он,
узнав брата, и глаза его засветились радостью. Но в
ту же секунду он оглянулся на молодого человека и сделал столь знакомое Константину судорожное движение головой и шеей, как будто галстук жал его; и совсем другое, дикое, страдальческое и жестокое выражение остановилось на его исхудалом лице.
И с
тем неуменьем, с
тою нескладностью разговора, которые так
знал Константин, он, опять оглядывая всех, стал рассказывать брату историю Крицкого: как его выгнали из университета зa
то, что он завел общество вспоможения бедным студентам и воскресные школы, и как потом он поступил в народную школу учителем, и как его оттуда также выгнали, и как потом судили за что-то.
—
Знаю ваши с Сергеем Иванычем аристократические воззрения.
Знаю, что он все силы ума употребляет на
то, чтоб оправдать существующее зло.
—
То есть, позвольте, почему ж вы
знаете, что вы потеряете время? Многим статья эта недоступна,
то есть выше их. Но я, другое дело, я вижу насквозь его мысли и
знаю, почему это слабо.
— Если хочешь
знать всю мою исповедь в этом отношении, я скажу тебе, что в вашей ссоре с Сергеем Иванычем я не беру ни
той, ни другой стороны. Вы оба неправы. Ты неправ более внешним образом, а он более внутренно.
— На
том свете? Ох, не люблю я
тот свет! Не люблю, — сказал он, остановив испуганные дикие глаза на лице брата. — И ведь вот, кажется, что уйти изо всей мерзости, путаницы, и чужой и своей, хорошо бы было, а я боюсь смерти, ужасно боюсь смерти. — Он содрогнулся. — Да выпей что-нибудь. Хочешь шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к Цыганам!
Знаешь, я очень полюбил Цыган и русские песни.
Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых железных дорогах, и, так же как в Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел на своей станции,
узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и мохрами, когда кучер Игнат, еще в
то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика и о
том, что отелилась Пава, — он почувствовал, что понемногу путаница разъясняется, и стыд и недовольство собой проходят.
Дом был большой, старинный, и Левин, хотя жил один, но топил и занимал весь дом. Он
знал, что это было глупо,
знал, что это даже нехорошо и противно его теперешним новым планам, но дом этот был целый мир для Левина. Это был мир, в котором жили и умерли его отец и мать. Они жили
тою жизнью, которая для Левина казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал возобновить с своею женой, с своею семьей.
Вообще Долли казалось, что она не в спокойном духе, а в
том духе заботы, который Долли хорошо
знала за собой и который находит не без причины и большею частью прикрывает недовольство собою.
— Да, — продолжала Анна. — Ты
знаешь, отчего Кити не приехала обедать? Она ревнует ко мне. Я испортила… я была причиной
того, что бал этот был для нее мученьем, а не радостью. Но, право, право, я не виновата, или виновата немножко, — сказала она, тонким голосом протянув слово «немножко».
Она оглянулась и в
ту же минуту
узнала лицо Вронского.
Она
знала это так же верно, как если б он сказал ей, что он тут для
того, чтобы быть там, где она.
— Зачем я еду? — повторил он, глядя ей прямо в глаза. — Вы
знаете, я еду для
того, чтобы быть там, где вы, — сказал он, — я не могу иначе.
Он
знал только, что сказал ей правду, что он ехал туда, где была она, что всё счастье жизни, единственный смысл жизни он находил теперь в
том, чтобы видеть и слышать ее.
Еще в
то время, как он подходил к Анне Аркадьевне сзади, он заметил с радостью, что она чувствовала его приближение и оглянулась было и,
узнав его, опять обратилась к мужу.