Неточные совпадения
Перелом этот выразился тем,
что неудержимая резвость и беспечная веселость Мани
вдруг оставили ее, словно отлетели: легла спать вечером одна девушка, встала другая.
Один раз летом возвращался я откуда-то из-за Невы; погода была ясная и жаркая; но
вдруг с Ладоги дохнул ветер; в воздухе затряслось, зашумело; небо нахмурилось, волны по Неве сразу метнулись, как бешеные; набежал настоящий шквал, и ялик, на котором я переправлялся к Румянцевской площади, зашвыряло так,
что я едва держался, а у гребца то одно, то другое весло, не попадая в воду и сухо вертясь в уключинах, звонко ударялось по бортам.
Можно подумать,
что они долго глядят не видя ничего, кроме света, и
вдруг сосредоточатся на чем-нибудь одном, взглянут глубоко и тотчас же спрячутся за свои таинственные ресницы, точно робкие серны, убегающие за нагорные сосны.
— Да Маньке же, Маньке! — Шульц переменил голос и
вдруг заговорил тоном особенно мягким и серьезным: — Ведь
что ж, правду сказать, нужно в самом деле, как говорится, соблюдать не одну же форменность.
И вот ее совершеннолетие исполнилось; здесь вы видите, как она только
что всплыла; надводный воздух остро режет ее непривычное тело, и в груди ей больно от этого воздуха, а между тем все,
что перед нею открылось, поражает ее;
вдруг все это,
что понималось смутно, уясняется; все начинает ей говорить своим языком, и она…
—
Что с вами такое
вдруг сделалось? Какая муха вас укусила? — спросил я, взяв за руку Истомина, на лице которого я уже давно привык читать все его душевные движения.
Сила предания тиранствовала над этими нравами до тех пор, пока общественное чуждательство от сближения с людьми, пьянствующими ex professo [Со знанием дела (лат.).]
вдруг показало тогдашним художникам,
что они могут остаться за флагом, ибо на смену их является новое поколение, не манкирующее явно благопристойностью.
Только
что мы с ним переступили в темный магазин, как Истомин нервно вздрогнул, схватил меня за плечо и, тихо вскрикнув: «Кто это?» —
вдруг остановился. От серого пятна, которым обозначалось окно, медленно отделилась и, сделав несколько шагов, стала миниатюрная фигура.
А Фридрих Фридрихович, черт его знает, со вчерашнего похмелья
что ли,
вдруг начинает мне шутя сообщать,
что Берта Ивановна дома его порядочно выпудрила за то,
что он заставлял ее целоваться с Истоминым. «Говорит, просто, говорит, как удав, так и впивается. Если б, говорит, ты не стоял возле меня, так я бы, кажется, не знала,
что с собой делать?»
Месяца три спустя после Маниного праздника я как-то
вдруг заметил,
что Истомин уже совсем ничего не работает и за кисть даже не берется.
Перешвыривая ими с необыкновенною легкостью и равнодушием, он прежде всегда делал это очень спокойно, без всяких тревог и раздражений, а с некоторого времени стал
вдруг жаловаться,
что они ему надоедают,
что ему нет покоя, и даже несколько раз выражал намерение просто-запросто повышвыривать их всех на улицу.
Вечером в этот день мне случилось проходить мимо домика Норков. Пробираясь через проспект, я
вдруг заметил,
что в их темном палисаднике как будто мигнул огонек от сигары.
Раз один, в самом начале марта, в сумерки,
вдруг сделалось мне как-то нестерпимо скучно: просто вот бежал бы куда-нибудь из дому. Я взял шапку и ушел со двора. Думал даже сам зайти к Истомину, но у него не дозвонился: оно и лучше, потому
что в такие минуты не утерпишь и, пожалуй, скажешь грустно, а мы с Романом Прокофьевичем в эту пору друг с другом не откровенничали.
Слышно было,
что говорившие в зале, заметя наше молчание, тоже
вдруг значительно понижали голос и не знали, на какой им остановиться ноте. Впрочем, я не слыхал никакого другого голоса, кроме голоса Истомина, и потому спросил тихонько...
Роман Прокофьич, видно,
вдруг позабыл даже, где он и с кем он. Цели, ближайшие цели его занимали так,
что он даже склонен был не скрывать их и поднести почтенному семейству дар свой, не завертывая его ни в какие бумажки.
Снилась мне золотая Украина, ее реки, глубокие и чистые; седые глинистые берега, покрытые бледно-голубою каймою цветущего льна; лица, лица, ненавистно-милые лица, стоившие стольких слез, стольких терзающих скорбей и гнетущего горя, и
вдруг все это тряслось, редело, заменялось темным бором, в котором лохматою ведьмою носилась метель и с диким визгом обсыпала тонкими, иглистыми снежинками лукавую фигуру лешего, а сам леший сидел где-то под сосною и, не обращая ни на
что внимания, подковыривал пенькою старый лыковый лапоть.
Мне все спалось; спалось несколько слабее, но еще слаще, и, ютясь все крепче в уголок моего дивана, я
вдруг услыхал, как чей-то маленький голос откуда-то из-под шерстяной обивки говорил кому-то такие ласковые речи,
что именно, кажется, такие речи только и могут прислышаться во сне.
Я осведомился о Берте Ивановне, о ее муже и даже о Германе Вермане спросил и обо всех об них получил самые спокойные известия; но спросить о Мане никак не решался. Я все ждал,
что Маня дома,
что вот-вот она сама
вдруг покажется в какой-нибудь двери и разом сдунет все мои подозрения.
Часу в третьем ночи, только
что я успел заснуть самым крепким сном,
вдруг слышу, кто-то сильно толкает меня и зовет по имени. Открываю глаза и вижу,
что передо мною стоит, со свечою в руках, моя старуха.
Проходило лето; доктор давно говорил Мане,
что она совершенно здорова и без всякой для себя опасности может уехать домой. Маня не торопилась. Она отмалчивалась и все чего-то боялась, но, наконец, в половине сентября
вдруг сама сказала сестре,
что она хочет оставить больницу.
Это непостижимо, каким это образом в такие страшные, критические минуты
вдруг иной раз вздумается о том, о
чем бы, кажется, нет никакой стати и думать в подобные минуты.
У вас была худая мать, Истомин, худая мать; она дурно вас воспитала, дурно, дурно воспитала! — докончила Ида, и,
чего бы, кажется, никак нельзя было от нее ожидать, она с этим словом
вдруг сердито стукнула концом своего белого пальца в красивый лоб Романа Прокофьича.
Все мы были уверены,
что это деяния Истомина, и тщательно скрывали это от Мани. Так это, наконец, и прошло. Маня по-прежнему жила очень тихо и словно ни о
чем не заботилась; словно она все свое совершила и теперь ей все равно; и
вдруг, так месяца за полтора перед Лондонской всемирной выставкой, она совершенно неожиданно говорит мне...
Лошади сильные, крепкие как львы, вороные и все покрытые серебряною пылью инея, насевшего на их потную шерсть, стоят тихо, как вкопанные; только седые, заиндевевшие гривы их топорщатся на морозе, и из ноздрей у них вылетают четыре дымные трубы, широко расходящиеся и исчезающие высоко в тихом, морозном воздухе; сани с непомерно высоким передним щитком похожи на адскую колесницу; страшный пес напоминает Цербера: когда он встает, луна бросает на него тень так странно,
что у него
вдруг являются три головы: одна смотрит на поле, с которого приехали все эти странные существа, другая на лошадей, а третья — на тех, кто на нее смотрит.
Воспоминания обрываются при этом дорогом имени, и
вдруг выступает какая-то действительность, но такая смутная, точно едешь в крытом возке по скрипучему первозимку, — и кажется,
что едешь, и кажется,
что и не едешь, а будто как живешь какой-то сладкой забытой жизнью; и все жужжит, жужжит по снегу гладкий полоз под ушами, и все и взад и вперед дергается разом — и память и дорога.
В интересной, но надоедающей книжке «Последние дни самоубийц» есть рассказ про одну девушку, которая, решившись отравиться с отчаяния от измены покинувшего ее любовника, поднесла уже к губам чашку с ядом, как
вдруг вспомнила,
что, грустя и тоскуя, она уже более десяти ночей не ложилась в постель. В это мгновение она почувствовала,
что ей страшно хочется спать. Она тщательно спрятала чашку с ядом, легла, выспалась и, встав наутро, с свежею головою записала все это в свой дневник и затем отравилась.
Ида знала эту доску, знала,
что за нею несколько выше скоро выдвинется другая, потом третья, и каждая будет выдвигаться одна после другой, и каждая будет, то целыми тонами, то полутонами светлей нижней, и, наконец, на самом верху, вслед за полосами, подобными прозрачнейшему розовому крепу, на мгновение сверкнет самая странная — белая, словно стальная пружина, только
что нагретая в белокалильном пламени, и когда она явится, то все эти доски
вдруг сдвинутся, как легкие дощечки зеленых жалюзи в окне опочивального покоя, и плотно закроются двери в небо.