Неточные совпадения
И
так как они не разлучались в голове моей и глядели на меня обе,
когда я думал только об одной из них, то я не хочу разлучать их перед твоими глазами, читатель.
— Я? Нет; я
так читаю…
когда захочется; а она всегда читает.
— Как жаль, что вы
так боитесь грома! — начал я,
когда гроза утихла и небо стало понемножку светлеть и разъясниваться.
Минуту, кажется, трудно было улучить
такую,
когда б у него не была в гостях какая-нибудь женщина, и все это были женщины комильфотные — «дамы сильных страстей и густых вуалей».
Фридрих Фридрихович не уступал свояченице: как она угощала всех яствами,
так он еще усерднее наливал гостей то тем, то другим вином. Даже
когда пустые блюда совсем сошли со стола и половина Маничкиного торта была проглочена с шампанским, Фридрих Фридрихович и тогда все-таки не давал нам отдыха.
Уроки начались; Шульц был необыкновенно доволен
таким вниманием Истомина; мать ухаживала за ним и поила его кофе, и только одна Ида Ивановна молчала. Я ходил редко, и то в те часы,
когда не ожидал там встретить Истомина.
Это и действительно выходит смешно, но только смешно после, а в те именно минуты,
когда никак не заговоришь
таким тоном, который бы отвечал обстановке, это бывает не смешно, а предосадно.
— А вот подите! Берта Ивановна рассуждала обо мне какой я негодный для жизни человек, и сказала, что если бы она была моею женой,
так она бы меня кусала; а я отвечал, что я могу доставить ей это удовольствие и в качестве чужой жены. Я, мол, очень люблю,
когда хорошенькие женщины приходят в
такое состояние, что желают кусаться. А она, дура, сейчас расплакалась. Да, впрочем, черт с ними! Я был и рад; очень уж надоело это столь постоянное знакомство.
Пока моя запущенная квартира устроивалась и приводилась в порядок, я по необходимости держался одного моего кабинетца или даже, лучше сказать, одного дивана, который стоял у завешенной сукном двери на половину Истомина; и
так я за это время приучился к этому уголку, что
когда в жилище моем все пришло в надлежащий порядок, я и тогда все-таки держался одного этого угла.
Ты
так высок, что я не достаю твоих кудрей,
когда ты встанешь.
Когда бы ты знал, как хочется мне быть для тебя несчастной…
такой несчастной, чтобы мое несчастье испугало бы всех… а чтобы ты…
— О том, что ты меня не понимаешь. Ты говоришь, что я ребенок… Да разве б я не хотела быть твоею Анной Денман… но, боже мой!
когда я знаю, что я когда-нибудь переживу твою любовь, и чтоб тогда,
когда ты перестанешь любить меня, чтоб я связала тебя долгом? чтоб ты против желания всякого обязан был работать мне на хлеб, на башмаки, детям на одеяла? Чтоб ты меня возненавидел после? Нет, Роман! Нет! я не
так тебя люблю: я за тебя хочу страдать, но не хочу твоих страданий.
«Однако что ж бы это
такое могло значить? — думал я,
когда девушки скорыми шагами скрылись за углом проспекта.
Опять Истомин показался мне
таким же художественным шалопаем, как в то время,
когда пел, что «любить мечту не преступленье» и стрелял в карту, поставленную на голову Яна.
— Это все равно, — продолжала, сдвигая строго брови, Ида. — Мы вас простили; а ваша казнь?.. она придет сама,
когда вы вспомните вчерашнюю проделку. — Мой боже!
так оскорбить женщину, которая вас
так любила, и после жить! Нет; сделавши
такое дело, я, женщина, я б не жила пяти минут на свете.
Когда бы не было в вас ничего, что на несчастье женщины ей может нравиться при нынешнем безлюдье,
так вас бы этак не любили?! но вы… да вы сами подумайте, разве вы можете кого-нибудь любить?
— Ну, однако, довольно, monsieur Истомин, этой комедии. Унижений перед собой я не желаю видеть ничьих, а ваших всего менее; взволнована же я, вероятно, не менее вас. В двадцать четыре года выслушать, что я от вас выслушала, да еще
так внезапно, и потом в ту пору,
когда семейная рана пахнет горячей кровью, согласитесь, этого нельзя перенесть без волнения. Я запишу этот день в моей библии; заметьте и вы его на том, что у вас есть заветного.
Это было сказано тихо, но с
такою неотразимой внушительностью, с какою разве могло соперничать только одно приказание королевы Маргариты,
когда она велела встреченному лесному бродяге беречь своего королевского сына.
— Я не против чего; но, помилуйте, что ж это может быть за замужество, да еще для
такой восторженной и чуткой женщины, как Маня? И представьте себе, что
когда он только заговаривал, чтобы повезть ее поразвлечься, я тогда очень хорошо предвидела и знала все, чем это окончится.
Лошади сильные, крепкие как львы, вороные и все покрытые серебряною пылью инея, насевшего на их потную шерсть, стоят тихо, как вкопанные; только седые, заиндевевшие гривы их топорщатся на морозе, и из ноздрей у них вылетают четыре дымные трубы, широко расходящиеся и исчезающие высоко в тихом, морозном воздухе; сани с непомерно высоким передним щитком похожи на адскую колесницу; страшный пес напоминает Цербера:
когда он встает, луна бросает на него тень
так странно, что у него вдруг являются три головы: одна смотрит на поле, с которого приехали все эти странные существа, другая на лошадей, а третья — на тех, кто на нее смотрит.
Местечко было до того взволновано этим событием, что несколько человек тотчас же отправились к старому кузнецу Шмидту, разбудили его и заставили ударить три раза молотом по пустой наковальне, и только тогда успокоились,
когда он это исполнил,
так как известно, что эти три удара совершенно прочно заклепывают цепь сорвавшегося черта северо-германских прибрежий.
Madame Шмидт
так рассказывала дома эту историю мужниному молотобойцу, которому она имела привычку приносить ужин в особую каморку,
когда уже все ее честное семейство засыпало или мнилось заснувшим.
— Я говорю, что покойник-то… Он и в тот год,
когда Иоганус умер, он
так же закутился и переплыл сюда с гулянья… А нынче, верно, стар… Уж как хотите, а пятьдесят четвертый год… не молодость.
С антресолей Шульца, если сидеть в глубине комнат, не видно было черты горизонта, и потом,
когда загорается зимою над Петербургом
такая янтарно-огненная заря, отсюда не видать теней, которые туманными рубцами начинают врезываться снизу поперек янтарной зари и задвигают, словно гигантскими заставками, эту гигантскую дверь на усыпающее небо.
Такая заря горела,
когда Ида взяла с этажерки свою библию. Одна самая нижняя полоса уже вдвигалась в янтарный фон по красной черте горизонта. Эта полоса была похожа цветом на полосу докрасна накаленного чугуна. Через несколько минут она должна была остывать, синеть и, наконец, сравняться с темным фоном самого неба.
Фридрих Фридрихович и сегодня
такой же русский человек, каким почитал себя целую жизнь. Даже сегодня, может быть, больше, чем прежде: он выписывает «Московские ведомости», очень сердит на поляков, сочувствует русским в Галиции, трунит над гельсингфорсскими шведами, участвовал в подарке Комиссарову и говорил две речи американцам. В театры он ездит, только
когда дают Островского.
В тот день,
когда она шутя завила себе в первый раз локоны и вышла
так к чаю, сестра ее и Фридрих Фридрихович невольно вскрикнули, а дети бросились за кресло Берты Ивановны и шептали...
Неточные совпадения
Уж
когда торжество,
так торжество!
Городничий. Нет, черт возьми,
когда уж читать,
так читать! Читайте всё!
Городничий. Да, и тоже над каждой кроватью надписать по-латыни или на другом каком языке… это уж по вашей части, Христиан Иванович, — всякую болезнь:
когда кто заболел, которого дня и числа… Нехорошо, что у вас больные
такой крепкий табак курят, что всегда расчихаешься,
когда войдешь. Да и лучше, если б их было меньше: тотчас отнесут к дурному смотрению или к неискусству врача.
Анна Андреевна. Ну что ты? к чему? зачем? Что за ветреность
такая! Вдруг вбежала, как угорелая кошка. Ну что ты нашла
такого удивительного? Ну что тебе вздумалось? Право, как дитя какое-нибудь трехлетнее. Не похоже, не похоже, совершенно не похоже на то, чтобы ей было восемнадцать лет. Я не знаю,
когда ты будешь благоразумнее,
когда ты будешь вести себя, как прилично благовоспитанной девице;
когда ты будешь знать, что
такое хорошие правила и солидность в поступках.
Купцы. Ей-богу!
такого никто не запомнит городничего.
Так все и припрятываешь в лавке,
когда его завидишь. То есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив
такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.