Неточные совпадения
Но объяснить, кого я встретил,
так, заранее,
когда никто ничего не знает, будет пошло; даже, я думаю, и тон этот пошл: дав себе слово уклоняться от литературных красот, я с первой строки впадаю в эти красоты.
Он сам, этот мрачный и закрытый человек, с тем милым простодушием, которое он черт знает откуда брал (точно из кармана),
когда видел, что это необходимо, — он сам говорил мне, что тогда он был весьма «глупым молодым щенком» и не то что сентиментальным, а
так, только что прочел «Антона Горемыку» и «Полиньку Сакс» — две литературные вещи, имевшие необъятное цивилизующее влияние на тогдашнее подрастающее поколение наше.
Что на гибель — это-то и мать моя, надеюсь, понимала всю жизнь; только разве
когда шла, то не думала о гибели вовсе; но
так всегда у этих «беззащитных»: и знают, что гибель, а лезут.
Версилов, выкупив мою мать у Макара Иванова, вскорости уехал и с тех пор, как я уже и прописал выше, стал ее таскать за собою почти повсюду, кроме тех случаев,
когда отлучался подолгу; тогда оставлял большею частью на попечении тетушки, то есть Татьяны Павловны Прутковой, которая всегда откуда-то в
таких случаях подвертывалась.
О вероятном прибытии дочери мой князь еще не знал ничего и предполагал ее возвращение из Москвы разве через неделю. Я же узнал накануне совершенно случайно: проговорилась при мне моей матери Татьяна Павловна, получившая от генеральши письмо. Они хоть и шептались и говорили отдаленными выражениями, но я догадался. Разумеется, не подслушивал: просто не мог не слушать,
когда увидел, что вдруг, при известии о приезде этой женщины,
так взволновалась мать. Версилова дома не было.
С замиранием представлял я себе иногда, что
когда выскажу кому-нибудь мою идею, то тогда у меня вдруг ничего не останется,
так что я стану похож на всех, а может быть, и идею брошу; а потому берег и хранил ее и трепетал болтовни.
Да зачем я непременно должен любить моего ближнего или ваше там будущее человечество, которое я никогда не увижу, которое обо мне знать не будет и которое в свою очередь истлеет без всякого следа и воспоминания (время тут ничего не значит),
когда Земля обратится в свою очередь в ледяной камень и будет летать в безвоздушном пространстве с бесконечным множеством
таких же ледяных камней, то есть бессмысленнее чего нельзя себе и представить!
Таким образом, Катерина Николавна должна была почувствовать особенную ненависть к Версилову,
когда увидела потом, что он
так открыто ищет уже руки ее падчерицы.
— Есть. До свиданья, Крафт; благодарю вас и жалею, что вас утрудил! Я бы, на вашем месте,
когда у самого
такая Россия в голове, всех бы к черту отправлял: убирайтесь, интригуйте, грызитесь про себя — мне какое дело!
Ничего нет омерзительнее роли,
когда сироты, незаконнорожденные, все эти выброшенные и вообще вся эта дрянь, к которым я нисколько вот-таки не имею жалости, вдруг торжественно воздвигаются перед публикой и начинают жалобно, но наставительно завывать: «Вот, дескать, как поступили с нами!» Я бы сек этих сирот.
Но не то смешно,
когда я мечтал прежде «под одеялом», а то, что и приехал сюда для него же, опять-таки для этого выдуманного человека, почти забыв мои главные цели.
Сделаю предисловие: читатель, может быть, ужаснется откровенности моей исповеди и простодушно спросит себя: как это не краснел сочинитель? Отвечу, я пишу не для издания; читателя же, вероятно, буду иметь разве через десять лет,
когда все уже до
такой степени обозначится, пройдет и докажется, что краснеть уж нечего будет. А потому, если я иногда обращаюсь в записках к читателю, то это только прием. Мой читатель — лицо фантастическое.
Даже про Крафта вспоминал с горьким и кислым чувством за то, что тот меня вывел сам в переднюю, и
так было вплоть до другого дня,
когда уже все совершенно про Крафта разъяснилось и сердиться нельзя было.
Да, я жаждал могущества всю мою жизнь, могущества и уединения. Я мечтал о том даже в
таких еще летах,
когда уж решительно всякий засмеялся бы мне в глаза, если б разобрал, что у меня под черепом. Вот почему я
так полюбил тайну. Да, я мечтал изо всех сил и до того, что мне некогда было разговаривать; из этого вывели, что я нелюдим, а из рассеянности моей делали еще сквернее выводы на мой счет, но розовые щеки мои доказывали противное.
Не знаю почему, мне казалось, что она
так и вспыхнет,
когда я ей расскажу про Васина.
Шляпы он всегда носил мягкие, широкополые, черные;
когда он снял в дверях шляпу — целый пук его густейших, но с сильной проседью волос
так и прянул на его голове.
— Но теперь довольно, — обратился он к матушке, которая
так вся и сияла (
когда он обратился ко мне, она вся вздрогнула), — по крайней мере хоть первое время чтоб я не видал рукоделий, для меня прошу. Ты, Аркадий, как юноша нашего времени, наверно, немножко социалист; ну,
так поверишь ли, друг мой, что наиболее любящих праздность — это из трудящегося вечно народа!
Вы удивительно успели постареть и подурнеть в эти девять лет, уж простите эту откровенность; впрочем, вам и тогда было уже лет тридцать семь, но я на вас даже загляделся: какие у вас были удивительные волосы, почти совсем черные, с глянцевитым блеском, без малейшей сединки; усы и бакены ювелирской отделки — иначе не умею выразиться; лицо матово-бледное, не
такое болезненно бледное, как теперь, а вот как теперь у дочери вашей, Анны Андреевны, которую я имел честь давеча видеть; горящие и темные глаза и сверкающие зубы, особенно
когда вы смеялись.
Когда я ложился в постель и закрывался одеялом, я тотчас начинал мечтать об вас, Андрей Петрович, только об вас одном; совершенно не знаю, почему это
так делалось.
— Merci, друг, я сюда еще ни разу не вползал, даже
когда нанимал квартиру. Я предчувствовал, что это
такое, но все-таки не предполагал
такой конуры, — стал он посредине моей светелки, с любопытством озираясь кругом. — Но это гроб, совершенный гроб!
Я теперь согласен, что многое из того не надо было объяснять вовсе, тем более с
такой прямотой: не говоря уже о гуманности, было бы даже вежливее; но поди удержи себя,
когда, растанцевавшись, захочется сделать хорошенькое па?
Этот Макар отлично хорошо понимал, что я
так и сделаю, как говорю; но он продолжал молчать, и только
когда я хотел было уже в третий раз припасть, отстранился, махнул рукой и вышел, даже с некоторою бесцеремонностью, уверяю тебя, которая даже меня тогда удивила.
Вообще они,
когда ничего не говорят — всего хуже, а это был мрачный характер, и, признаюсь, я не только не доверял ему, призывая в кабинет, но ужасно даже боялся: в этой среде есть характеры, и ужасно много, которые заключают в себе,
так сказать, олицетворение непорядочности, а этого боишься пуще побоев.
— Давеча я проговорился мельком, что письмо Тушара к Татьяне Павловне, попавшее в бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его, в Москве у Марьи Ивановны. Я видел, как у вас что-то вдруг дернулось в лице, и только теперь догадался,
когда у вас еще раз, сейчас, что-то опять дернулось точно
так же в лице: вам пришло тогда, внизу, на мысль, что если одно письмо Андроникова уже очутилось у Марьи Ивановны, то почему же и другому не очутиться? А после Андроникова могли остаться преважные письма, а? Не правда ли?
Зато есть у меня в Петербурге и несколько мест счастливых, то есть
таких, где я почему-нибудь бывал когда-нибудь счастлив, — и что же, я берегу эти места и не захожу в них как можно дольше нарочно, чтобы потом,
когда буду уже совсем один и несчастлив, зайти погрустить и припомнить.
Это были две дамы, и обе громко говорили, но каково же было мое изумление,
когда я по голосу узнал в одной Татьяну Павловну, а в другой — именно ту женщину, которую всего менее приготовлен был теперь встретить, да еще при
такой обстановке!
Не то чтоб он меня
так уж очень мучил, но все-таки я был потрясен до основания; и даже до того, что обыкновенное человеческое чувство некоторого удовольствия при чужом несчастии, то есть
когда кто сломает ногу, потеряет честь, лишится любимого существа и проч., даже обыкновенное это чувство подлого удовлетворения бесследно уступило во мне другому, чрезвычайно цельному ощущению, именно горю, сожалению о Крафте, то есть сожалению ли, не знаю, но какому-то весьма сильному и доброму чувству.
Мне не то было важно; мне важно было то, что он
так озлобленно посмотрел на меня,
когда я вошел с соседкой,
так посмотрел, как никогда.
Я же, верьте чести моей, если б сам
когда потом впал в
такую же нужду, а вы, напротив, были бы всем обеспечены, — то прямо бы к вам пришел за малою помощью, жену бы и дочь мою прислал»…
Сплю-то я обыкновенно крепко, храплю, кровь это у меня к голове приливает, а иной раз подступит к сердцу, закричу во сне,
так что Оля уж ночью разбудит меня: «Что это вы, говорит, маменька, как крепко спите, и разбудить вас,
когда надо, нельзя».
Одно только слово, — прокричал я, уже схватив чемодан, — если я сейчас к вам опять «кинулся на шею», то единственно потому, что,
когда я вошел, вы с
таким искренним удовольствием сообщили мне этот факт и «обрадовались», что я успел вас застать, и это после давешнего «дебюта»; этим искренним удовольствием вы разом перевернули мое «юное сердце» опять в вашу сторону.
Замечу еще черту: несмотря на ласковость и простодушие, никогда это лицо не становилось веселым; даже
когда князь хохотал от всего сердца, вы все-таки чувствовали, что настоящей, светлой, легкой веселости как будто никогда не было в его сердце…
Главное, мне странно было, что он не только не улыбнулся, но даже самого маленького вида не показал в этом смысле,
когда я давеча прямо
так и объявил, что хотел вызвать его на дуэль.
— Меня, меня, конечно меня! Послушай, ведь ты же меня сам видел, ведь ты же мне глядел в глаза, и я тебе глядела в глаза,
так как же ты спрашиваешь, меня ли ты встретил? Ну характер! А знаешь, я ужасно хотела рассмеяться,
когда ты там мне в глаза глядел, ты ужасно смешно глядел.
— Ах, как жаль! Какой жребий! Знаешь, даже грешно, что мы идем
такие веселые, а ее душа где-нибудь теперь летит во мраке, в каком-нибудь бездонном мраке, согрешившая, и с своей обидой… Аркадий, кто в ее грехе виноват? Ах, как это страшно! Думаешь ли ты
когда об этом мраке? Ах, как я боюсь смерти, и как это грешно! Не люблю я темноты, то ли дело
такое солнце! Мама говорит, что грешно бояться… Аркадий, знаешь ли ты хорошо маму?
— Да ведь вот же и тебя не знал, а ведь знаю же теперь всю. Всю в одну минуту узнал. Ты, Лиза, хоть и боишься смерти, а, должно быть, гордая, смелая, мужественная. Лучше меня, гораздо лучше меня! Я тебя ужасно люблю, Лиза. Ах, Лиза! Пусть приходит,
когда надо, смерть, а пока жить, жить! О той несчастной пожалеем, а жизнь все-таки благословим,
так ли?
Так ли? У меня есть «идея», Лиза. Лиза, ты ведь знаешь, что Версилов отказался от наследства?
— Да, просто, просто, но только один уговор: если когда-нибудь мы обвиним друг друга, если будем в чем недовольны, если сделаемся сами злы, дурны, если даже забудем все это, — то не забудем никогда этого дня и вот этого самого часа! Дадим слово
такое себе. Дадим слово, что всегда припомним этот день,
когда мы вот шли с тобой оба рука в руку, и
так смеялись, и
так нам весело было… Да? Ведь да?
— Нет, я не нахмурился, Лиза, а я
так… Видишь, Лиза, лучше прямо: у меня
такая черта, что не люблю,
когда до иного щекотного в душе пальцами дотрагиваются… или, лучше сказать, если часто иные чувства выпускать наружу, чтоб все любовались,
так ведь это стыдно, не правда ли?
Так что я иногда лучше люблю хмуриться и молчать: ты умна, ты должна понять.
Когда я вошел в мою крошечную каморку, то хоть и ждал его все эти три дня, но у меня как бы заволоклись глаза и
так стукнуло сердце, что я даже приостановился в дверях.
Я хотел было что-то ответить, но не смог и побежал наверх. Он же все ждал на месте, и только лишь
когда я добежал до квартиры, я услышал, как отворилась и с шумом захлопнулась наружная дверь внизу. Мимо хозяина, который опять зачем-то подвернулся, я проскользнул в мою комнату, задвинулся на защелку и, не зажигая свечки, бросился на мою кровать, лицом в подушку, и — плакал, плакал. В первый раз заплакал с самого Тушара! Рыданья рвались из меня с
такою силою, и я был
так счастлив… но что описывать!
Поражало меня тоже, что он больше любил сам приходить ко мне,
так что я наконец ужасно редко стал ходить к маме, в неделю раз, не больше, особенно в самое последнее время,
когда я уж совсем завертелся.
Когда я выговорил про даму, что «она была прекрасна собою, как вы», то я тут схитрил: я сделал вид, что у меня вырвалось нечаянно,
так что как будто я и не заметил; я очень знал, что
такая «вырвавшаяся» похвала оценится выше женщиной, чем какой угодно вылощенный комплимент. И как ни покраснела Анна Андреевна, а я знал, что ей это приятно. Да и даму эту я выдумал: никакой я не знал в Москве; я только чтоб похвалить Анну Андреевну и сделать ей удовольствие.
Эта идея
так же чудовищна, как и другая клевета на нее же, что она, будто бы еще при жизни мужа, обещала князю Сергею Петровичу выйти за него,
когда овдовеет, а потом не сдержала слова.
— Ты не знаешь, Лиза, я хоть с ним давеча и поссорился, — если уж тебе пересказывали, — но, ей-Богу, я люблю его искренно и желаю ему тут удачи. Мы давеча помирились.
Когда мы счастливы, мы
так добры… Видишь, в нем много прекрасных наклонностей… и гуманность есть… Зачатки по крайней мере… а у
такой твердой и умной девушки в руках, как Версилова, он совсем бы выровнялся и стал бы счастлив. Жаль, что некогда… да проедем вместе немного, я бы тебе сообщил кое-что…
— Ты сейчас сказал: «
когда мы в счастье»,
так ты очень счастлив?
Теперь я боюсь и рассказывать. Все это было давно; но все это и теперь для меня как мираж. Как могла бы
такая женщина назначить свидание
такому гнусному тогдашнему мальчишке, каким был я? — вот что было с первого взгляда!
Когда я, оставив Лизу, помчался и у меня застучало сердце, я прямо подумал, что я сошел с ума: идея о назначенном свидании показалась мне вдруг
такою яркою нелепостью, что не было возможности верить. И что же, я совсем не сомневался; даже
так: чем ярче казалась нелепость, тем пуще я верил.
Да и сказано было
так мельком, небрежно, спокойно и после весьма скучного сеанса, потому что во все время, как я у ней был вчера, я почему-то был как сбитый с толку: сидел, мямлил и не знал, что сказать, злился и робел ужасно, а она куда-то собиралась, как вышло после, и видимо была рада,
когда я стал уходить.
— Ах, это было
так дурно и
так легкомысленно с моей стороны! — воскликнула она, приподнимая к лицу свою руку и как бы стараясь закрыться рукой, — мне стыдно было еще вчера, а потому я и была
так не по себе,
когда вы у меня сидели…
Повторяю, я еще не видал его в
таком возбуждении, хотя лицо его было весело и сияло светом; но я заметил, что
когда он вынимал из портмоне два двугривенных, чтоб отдать офицеру, то у него дрожали руки, а пальцы совсем не слушались,
так что он наконец попросил меня вынуть и дать поручику; я забыть этого не могу.
Служанка действовала с невыразимою медленностью, и это нарочно, как все служанки в
таких случаях,
когда приметят, что они господам мешают при них говорить.