Неточные совпадения
И, в свою очередь, интересно рассказывала, что еще пятилетним ребенком Клим трогательно ухаживал за хилым цветком, который случайно вырос в теневом углу сада, среди сорных трав; он поливал его, не обращая внимания на цветы в клумбах, а
когда цветок все-таки погиб, Клим долго и горько плакал.
Когда она
так смотрела на отца, Климу казалось, что расстояние между ею и отцом увеличивается, хотя оба не двигаются с мест.
Варавка был самый интересный и понятный для Клима. Он не скрывал, что ему гораздо больше нравится играть в преферанс, чем слушать чтение. Клим чувствовал, что и отец играет в карты охотнее, чем слушает чтение, но отец никогда не сознавался в этом. Варавка умел говорить
так хорошо, что слова его ложились в память, как серебряные пятачки в копилку.
Когда Клим спросил его: что
такое гипотеза? — он тотчас ответил...
Бывали часы,
когда он и хотел и мог играть
так же самозабвенно, как вихрастый, горбоносый Борис Варавка, его сестра, как брат Дмитрий и белобрысые дочери доктора Сомова.
Клим понимал, что Лидия не видит в нем замечательного мальчика, в ее глазах он не растет, а остается все
таким же, каким был два года тому назад,
когда Варавки сняли квартиру.
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы,
так же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля.
Когда у меня вырастут груди, как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку,
таких, как я и ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
Но,
когда явился красиво, похоже на картинку, одетый щеголь Игорь Туробоев, неприятно вежливый, но
такой же ловкий, бойкий, как Борис, — Лида отошла от Клима и стала ходить за новым товарищем покорно, как собачка.
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито и уже не
так властно, как раньше. Всегда одетая в черное, ее фигура вызывала уныние; в солнечные дни,
когда она шла по двору или гуляла в саду с книгой в руках, тень ее казалась тяжелей и гуще, чем тени всех других людей, тень влеклась за нею, как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
Особенно жутко было,
когда учитель, говоря, поднимал правую руку на уровень лица своего и ощипывал в воздухе пальцами что-то невидимое, —
так повар Влас ощипывал рябчиков или другую дичь.
— Ну, пусть не
так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу казалось, что,
когда брат рассказывает даже именно
так, как было, он все равно не верит в то, что говорит. Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал не смеясь, а как бы даже конфузясь. Вообще в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и людей на улицах он рассматривал
таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти тысяч жителей города.
Однажды Клим пришел домой с урока у Томилина,
когда уже кончили пить вечерний чай, в столовой было темно и во всем доме
так необычно тихо, что мальчик, раздевшись, остановился в прихожей, скудно освещенной маленькой стенной лампой, и стал пугливо прислушиваться к этой подозрительной тишине.
Почти в каждом учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему, все эти неряшливые люди в потертых мундирах смотрели на него
так, как будто он был виноват в чем-то пред ними. И хотя он скоро убедился, что учителя относятся
так странно не только к нему, а почти ко всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину матери, с которой она смотрела в кухне на раков,
когда пьяный продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по полу.
Ново и неприятно было и то, что мать начала душиться слишком обильно и
такими крепкими духами, что,
когда Клим, уходя спать, целовал ей руку, духи эти щипали ноздри его, почти вызывая слезы, точно злой запах хрена.
— Бориса исключили из военной школы за то, что он отказался выдать товарищей, сделавших какую-то шалость. Нет, не за то, — торопливо поправила она, оглядываясь. — За это его посадили в карцер, а один учитель все-таки сказал, что Боря ябедник и донес; тогда,
когда его выпустили из карцера, мальчики ночью высекли его, а он, на уроке, воткнул учителю циркуль в живот, и его исключили.
— Он даже перестал дружиться с Любой, и теперь все с Варей, потому что Варя молчит, как дыня, — задумчиво говорила Лидия. — А мы с папой
так боимся за Бориса. Папа даже ночью встает и смотрит — спит ли он? А вчера твоя мама приходила,
когда уже было поздно, все спали.
Когда он взбежал до половины лестницы, Борис показался в начале ее, с туфлями в руке; остановясь, он
так согнулся, точно хотел прыгнуть на Клима, но затем начал шагать со ступени на ступень медленно, и Клим услышал его всхрапывающий шепот...
Был момент,
когда Клим подумал — как хорошо было бы увидеть Бориса с
таким искаженным, испуганным лицом,
таким беспомощным и несчастным не здесь, а дома. И чтобы все видели его, каков он в эту минуту.
Не дослушав его речь, Варавка захохотал, раскачивая свое огромное тело, скрипя стулом, Вера Петровна снисходительно улыбалась, Клим смотрел на Игоря с неприятным удивлением, а Игорь стоял неподвижно, но казалось, что он все вытягивается, растет. Подождав,
когда Варавка прохохотался, он все
так же звонко сказал...
Клим понял, что Варавка не хочет говорить при нем, нашел это неделикатным, вопросительно взглянул на мать, но не встретил ее глаз, она смотрела, как Варавка, усталый, встрепанный, сердито поглощает ветчину. Пришел Ржига, за ним — адвокат, почти до полуночи они и мать прекрасно играли, музыка опьянила Клима умилением, еще не испытанным, настроила его
так лирически, что
когда, прощаясь с матерью, он поцеловал руку ее, то, повинуясь силе какого-то нового чувства к ней, прошептал...
Клим видел, что Макаров, согнувшись, следит за ногами учителя
так, как будто ждет,
когда Томилин споткнется. Ждет нетерпеливо. Требовательно и громко ставит вопросы, точно желая разбудить уснувшего, но ответов не получает.
Маргарита встретила его
так, как будто он пришел не в первый, а в десятый раз.
Когда он положил на стол коробку конфет, корзину пирожных и поставил бутылку портвейна, она спросила, лукаво улыбаясь...
Все чаще и как-то угрюмо Томилин стал говорить о женщинах, о женском, и порою это у него выходило скандально.
Так,
когда во флигеле писатель Катин горячо утверждал, что красота — это правда, рыжий сказал своим обычным тоном человека, который точно знает подлинное лицо истины...
Увидав ее голой, юноша почувствовал, что запас его воинственности исчез. Но приказание девушки вытереть ей спину изумило и возмутило его. Никогда она не обращалась к нему с просьбами о
таких услугах, и он не помнил случая,
когда бы вежливость заставила его оказать Рите услугу, подобную требуемой ею. Он сидел и молчал. Девушка спросила...
— Хотя она и гордая и обидела меня, а все-таки скажу: мать она редкая. Теперь,
когда она отказала мне, чтоб Ваню не посылать в Рязань, — ты уж ко мне больше не ходи. И я к вам работать не пойду.
Лидия вернулась с прогулки незаметно, а
когда сели ужинать, оказалось, что она уже спит. И на другой день с утра до вечера она все как-то беспокойно мелькала, отвечая на вопросы Веры Петровны не очень вежливо и
так, как будто она хотела поспорить.
— Эх, Костя, ай-яй-ай!
Когда нам Лидия Тимофеевна сказала, мы
так и обмерли. Потом она обрадовала нас, не опасно, говорит. Ну, слава богу! Сейчас же все вымыли, вычистили. Мамаша! — закричал он и, схватив длинными пальцами локоть Клима, представился...
Разумеется, кое-что необходимо выдумывать, чтоб подсолить жизнь,
когда она слишком пресна, подсластить,
когда горька. Но — следует найти точную меру. И есть чувства, раздувать которые — опасно. Такова, конечно, любовь к женщине, раздутая до неудачных выстрелов из плохого револьвера. Известно, что любовь — инстинкт,
так же как голод, но — кто же убивает себя от голода или жажды или потому, что у него нет брюк?
—
Когда я пою — я могу не фальшивить, а
когда говорю с барышнями, то боюсь, что это у меня выходит слишком просто, и со страха беру неверные ноты. Вы
так хотели сказать?
Когда Туробоев беседовал с Кутузовым и Дмитрием, Климу вспоминался старый каменщик, который
так лукаво и злорадно подстрекал глупого силача бессмысленно дробить годный в дело кирпич.
— Она будет очень счастлива в известном, женском смысле понятия о счастье. Будет много любить; потом,
когда устанет, полюбит собак, котов, той любовью, как любит меня.
Такая сытая, русская. А вот я не чувствую себя русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало знаю и не понимаю Россию. Мне кажется — это страна людей, которые не нужны никому и сами себе не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему миру. И — немец, хотя я не люблю немцев.
Сказав адрес, она села в сани;
когда озябшая лошадь резко поскакала, Нехаеву
так толкнуло назад, что она едва не перекинулась через спинку саней. Клим тоже взял извозчика и, покачиваясь, задумался об этой девушке, не похожей на всех знакомых ему. На минуту ему показалось, что в ней как будто есть нечто общее с Лидией, но он немедленно отверг это сходство, найдя его нелестным для себя, и вспомнил ворчливое замечание Варавки-отца...
— Да, конечно, вы должны чувствовать именно
так. Я поняла это по вашей сдержанности, по улыбке вашей, всегда серьезной, по тому, как хорошо вы молчите,
когда все кричат. И — о чем?
У стола в комнате Нехаевой стояла шерстяная, кругленькая старушка, она бесшумно брала в руки вещи, книги и обтирала их тряпкой. Прежде чем взять вещь, она вежливо кивала головою, а затем
так осторожно вытирала ее, точно вазочка или книга были живые и хрупкие, как цыплята.
Когда Клим вошел в комнату, она зашипела на него...
Кутузов промычал что-то, а Клим бесшумно спустился вниз и снова зашагал вверх по лестнице, но уже торопливо и твердо. А
когда он вошел на площадку — на ней никого не было. Он очень возжелал немедленно рассказать брату этот диалог, но, подумав, решил, что это преждевременно: роман обещает быть интересным, герои его все
такие плотные, тельные. Их телесная плотность особенно возбуждала любопытство Клима. Кутузов и брат, вероятно, поссорятся, и это будет полезно для брата, слишком подчиненного Кутузову.
Она стала молчаливее и говорила уже не
так жарко, не
так цветисто, как раньше. Ее нежность стала приторной, в обожающем взгляде явилось что-то блаженненькое. Взгляд этот будил в Климе желание погасить его полуумный блеск насмешливым словом. Но он не мог поймать минуту, удобную для этого; каждый раз,
когда ему хотелось сказать девушке неласковое или острое слово, глаза Нехаевой, тотчас изменяя выражение, смотрели на него вопросительно, пытливо.
Когда говорили о красоте, Клим предпочитал осторожно молчать, хотя давно заметил, что о ней говорят все больше и тема эта становится
такой же обычной, как погода и здоровье.
Клим пошел к Лидии. Там девицы сидели, как в детстве, на диване; он сильно выцвел, его пружины старчески поскрипывали, но он остался
таким же широким и мягким, как был. Маленькая Сомова забралась на диван с ногами;
когда подошел Клим, она освободила ему место рядом с собою, но Клим сел на стул.
— Я его мало знаю. И не люблю.
Когда меня выгнали из гимназии, я думал, что это по милости Дронова, он донес на меня. Даже спросил недавно: «Ты донес?» — «Нет», — говорит. — «Ну, ладно. Не ты,
так — не ты. Я спрашивал из любопытства».
— Правду говоря, — нехорошо это было видеть,
когда он сидел верхом на спине Бобыля.
Когда Григорий злится, лицо у него… жуткое! Потом Микеша плакал. Если б его просто побили, он бы не
так обиделся, а тут — за уши! Засмеяли его, ушел в батраки на хутор к Жадовским. Признаться — я рада была, что ушел, он мне в комнату всякую дрянь через окно бросал — дохлых мышей, кротов, ежей живых, а я страшно боюсь ежей!
Подозрительно было искусно сделанное матерью оживление, с которым она приняла Макарова;
так она встречала только людей неприятных, но почему-либо нужных ей.
Когда Варавка увел Лютова в кабинет к себе, Клим стал наблюдать за нею. Играя лорнетом, мило улыбаясь, она сидела на кушетке, Макаров на мягком пуфе против нее.
— Ты? — удивилась Лидия. — Почему
так таинственно?
Когда приехал? В пять?
—
Когда изгоняемый из рая Адам оглянулся на древо познания, он увидал, что бог уже погубил древо: оно засохло. «И се диавол приступи Адамови и рече: чадо отринутое, не имаши путя инаго, яко на муку земную. И повлек Адама во ад земный и показа ему вся прелесть и вся скверну, их же сотвориша семя Адамово». На эту тему мадьяр Имре Мадач весьма значительную вещь написал.
Так вот как надо понимать, Лидочка, а вы…
Маленький пианист в чесунчовой разлетайке был похож на нетопыря и молчал, точно глухой, покачивая в такт словам женщин унылым носом своим. Самгин благосклонно пожал его горячую руку, было
так хорошо видеть, что этот человек с лицом, неискусно вырезанным из желтой кости, совершенно не достоин красивой женщины, сидевшей рядом с ним.
Когда Спивак и мать обменялись десятком любезных фраз, Елизавета Львовна, вздохнув, сказала...
Ее ласковый тон не удивил, не обрадовал его — она должна была сказать что-нибудь
такое, могла бы сказать и более милое. Думая о ней, Клим уверенно чувствовал, что теперь, если он будет настойчив, Лидия уступит ему. Но — торопиться не следует. Нужно подождать,
когда она почувствует и достойно оценит то необыкновенное, что возникло в нем.
Клим никогда еще не видел ее
такой оживленной и властной. Она подурнела, желтоватые пятна явились на лице ее, но в глазах было что-то самодовольное. Она будила смешанное чувство осторожности, любопытства и, конечно, те надежды, которые волнуют молодого человека,
когда красивая женщина смотрит на него ласково и ласково говорит с ним.
— Удивительно неряшливый и уродливый человек. Но,
когда о любви говорят
такие… неудачные люди, я очень верю в их искренность и… в глубину их чувства. Лучшее, что я слышала о любви и женщине, говорил один горбатый.
— Как вы понимаете это? — выпытывала она, и всегда оказывалось, что Клим понимает не
так, как следовало бы, по ее мнению. Иногда она ставила вопросы как будто в тоне упрека. Первый раз Клим почувствовал это,
когда она спросила...
— Обожаю Москву! Горжусь, что я — москвич! Благоговейно — да-с! — хожу по одним улицам со знаменитейшими артистами и учеными нашими! Счастлив снять шапку пред Васильем Осиповичем Ключевским, Толстого, Льва — Льва-с! — дважды встречал. А
когда Мария Ермолова на репетицию едет,
так я на колени среди улицы встать готов, — сердечное слово!
Клим согласно кивнул головой.
Когда он не мог сразу составить себе мнения о человеке, он чувствовал этого человека опасным для себя.
Таких, опасных, людей становилось все больше, и среди них Лидия стояла ближе всех к нему. Эту близость он сейчас ощутил особенно ясно, и вдруг ему захотелось сказать ей о себе все, не утаив ни одной мысли, сказать еще раз, что он ее любит, но не понимает и чего-то боится в ней. Встревоженный этим желанием, он встал и простился с нею.
— У тебя характер учителя, — сказала Лидия с явной досадой и даже с насмешкой, как послышалось Самгину. —
Когда ты говоришь: я тебя люблю, это выходит
так, как будто ты сказал: я люблю тебя учить.