Неточные совпадения
Аня решительно не понимала, чем ее мать оскорбила покойного Михайлушку и зачем тут при этой
смете приходился белокурый швейцарец Трапп; она только радовалась, что у нее
есть очень маленькая сестрица, которую, верно, можно купать, пеленать, нянчить и производить над ней другие подобные интересные операции.
Вообще довольно смелая и довольно наглая, матроска
была, однако, недостаточно дальновидна и очень изумилась,
замечая, что дочь не только пошла далее нее, не только употребляет против нее ее же собственное оружие, но даже самое ее, матроску, делает своим оружием.
Если истинная любовь к природе рисовала в душе Долинского впечатления более глубокие, если его поэтическая тоска о незабвенной украинской природе
была настолько сильнее деланной тоски Юлии, насколько грандиозные и поражающие своим величием картины его края сильнее тщедушных, неизменных, черноземно-вязких картин, по которым проводила молочные воды в кисельных берегах подшпоренная фантазия его собеседницы, то зато в этих кисельных берегах
было так много топких мест, что Долинский не
замечал, как ловко тускарские пауки затягивали его со стороны великодушия, сострадания и их непонятных высоких стремлений.
Так это дело и прошло, и кануло, и забылось, а через месяц в доме Азовцовых появилась пожилая благородная девушка Аксинья Тимофеевна, и тут вдруг, с речей этой злополучной Аксиньи Тимофеевны оказалось, что Юлия давно благодетельствовала этой девушке втайне от матери, и что горькие слезы, которые месяц тому назад у нее
заметил Долинский,
были пролиты ею, Юлией, от оскорблений, сделанных матерью за то, что она, Юлия, движимая чувством сострадания, чтобы выручить эту самую Аксинью Тимофеевну, отдала ей заложить свой единственный меховой салоп, справленный ей благодетелями.
Хозяйки, по-русски, оставили Долинского у себя отобедать, потом вместе ходили гулять и продержали его до полночи. Дорушка
была умна, резва и весела. Долинский не
заметил, как у него прошел целый день с новыми знакомыми.
Так по-прежнему скучно, тоскливо и одиноко прожил Долинский еще полгода в Париже. В эти полгода он получил от Прохоровых два или три малозначащие письма с шутливыми приписками Ильи Макаровича Журавки. Письма эти радовали его, как доказательства, что там, на Руси, у него все-таки
есть люди, которые его помнят; но, читая эти письма, ему становилось еще грустнее, что он оторван от родины и, как изгнанник какой-нибудь, не
смеет в нее возвратиться без опасения для себя больших неприятностей.
— А еще бы! Ведь вы не
смеете,
быть не либералом?
— Да что ж, Дарья Михайловна, унизительно, вы говорите? Позвольте вам
заметить, что в настоящем случае вы несколько неосторожно увлеклись вашим самолюбием. Мы хлопочем вовсе и не о вас — то
есть не только не о вас лично, а и вообще не об одних женщинах.
Но на Бобкино счастье во дворе никто не
заметил его воздушного путешествия. И Журавка, выбежавший вслед за Долинским, совершенно напрасно, тревожно стоя под карнизом, грозил пальцем на все внутренние окна дома. Даже Анны Михайловны кухарка, рубившая котлетку прямо против окна, из которого видно
было каждое движение Бобки, преспокойно работала сечкой и распевала...
Ухода и заботливости о Дорушкином спокойствии
было столько, что они ей даже надоедали. Проснувшись как-то раз ночью, еще с начала болезни, она обвела глазами комнату и, к удивлению своему,
заметила при лампаде, кроме дремлющей на диване сестры, крепко спящего на плетеном стуле Долинского.
Время Анны Михайловны шло скоро. За беспрестанной работой она не
замечала, как дни бежали за днями. Письма от Даши и Долинского начали приходить аккуратно, и Анна Михайловна
была спокойна насчет путешественников.
«
Была, не
была», — подумал он и
смело повторил последнюю часть немецкой фразы: «Nichts fur den Kamm!» [Покороче (нем.).]
Да, это
была новая Далила, глядя на которую наш Сампсон не
замечал, как жречески священнодействовавший немец прибрал его ganz akkurat до самого черепа.
— Все это может
быть так; я только один раз всего ехала далеко на лошадях, когда Аня взяла меня из деревни, но терпеть не могу, как в вагонах запирают, прихлопнут, да еще с наслаждением ручкой повертят: дескать, не
смеешь вылезть.
— Опять новое слово, —
заметил весело Долинский, — то раз
было комонничать, а теперь марфунствовать.
Не нужно много трудиться над описанием этих сине-розовых вечеров береговых мест Средиземного моря: ни Айвазовского кисть, ни самое художественное перо все-таки не передают их верно. Вечер
был божественный, и Дора с Долинским не
заметили, как дошли до домика молочной красавицы.
Чистенькая белая комната молочной красавицы
была облита нежным красным светом только что окунувшегося в море горячего солнца; старый ореховый комод, закрытый белой салфеткой, молящийся бронзовый купидон и грустный лик Мадонны, с сердцем, пронзенным семью
мечами, — все смотрело необыкновенно тихо, нежно и серьезно.
Если б оконная занавеска не
была опущена, то Долинскому не трудно
было бы
заметить, что Даша покраснела до ушей и на лице ее мелькнула счастливая улыбка. Чуть только он вышел за двери, Дора быстро поднялась с изголовья, взглянула на дверь и, еще раз улыбнувшись, опять положила голову на подушку… Вместо выступившего на минуту по всему ее лицу яркого румянца, оно вдруг покрылось мертвою бледностью.
— Другого голоса недостает, я привыкла
петь это дуэтом, — произнесла она, как бы ничего не
замечая, взяла новый аккорд и запела: «По небу полуночи».
— Ну… ведь в вас, князь, в самом
есть частица рюриковской крови, — добродушно
заметила Онучина.
На каждой из серых дверей этих маленьких конурок грязноватою желтою краскою написаны подряд свои нумера, а на некоторых
есть и другие надписи, сделанные просто куском
мела.
По торжественной походке и особенной праздничной солидности, лежавшей на каждом движении Зайончека, можно
было легко
заметить, что monsieur le pretre находится в некотором духовном восхищении.
Неточные совпадения
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда
метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет! Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать не куды пошло! Что
будет, то
будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Аммос Федорович. Помилуйте, как можно! и без того это такая честь… Конечно, слабыми моими силами, рвением и усердием к начальству… постараюсь заслужить… (Приподымается со стула, вытянувшись и руки по швам.)Не
смею более беспокоить своим присутствием. Не
будет ли какого приказанья?
Почтмейстер. Так точно-с. (Встает, вытягивается и придерживает шпагу.)Не
смея долее беспокоить своим присутствием… Не
будет ли какого замечания по части почтового управления?
Анна Андреевна. Так вы и пишете? Как это должно
быть приятно сочинителю! Вы, верно, и в журналы
помещаете?
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили
заметить. Что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь не спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда
будет. (Окидывает глазами комнату.)Кажется, эта комната несколько сыра?