Неточные совпадения
Князь задыхался от ярости. Перед крыльцом и на конюшне наказывали гонцов и
других людей, виновных в упуске из рук дерзкого янки, а князь, как дикий зверь, с пеною
у рта и красными глазами метался по своему кабинету. Он рвал на себе волосы, швырял и ломал вещи, ругался страшными словами.
Аня решительно не понимала, чем ее мать оскорбила покойного Михайлушку и зачем тут при этой смете приходился белокурый швейцарец Трапп; она только радовалась, что
у нее есть очень маленькая сестрица, которую, верно, можно купать, пеленать, нянчить и производить над ней
другие подобные интересные операции.
Благодаря внимательности и благоразумию бездетной и очень прямо смотревшей на жизнь жены управителя,
у которой выросла Дора, она была развита не по летам, и Анна Михайловна нашла в своей маленькой сестрице
друга, уже способного понять всякую мысль и отозваться на каждое чувство.
Точно Офелия, эта Шекспирова «божественная нимфа» со своею просьбою не плакать, а молиться о нем, Ульяна Петровна совсем забыла о мире. Она молилась о муже сама, заставляла молиться за него и
других, ездила исповедовать грехи своей чистой души к схимникам Китаевской и Голосеевской пустыни, молилась
у кельи известного провидца Парфения, от которой вдалеке был виден весь город, унывший под тяжелою тучею налетевшей на него невзгоды.
У нее бывали и
друзья, которые не могли иметь при ней никакого значения.
— И полюбила вас… не как
друга, не как брата, а… (Долинский совершенно смутился). — Юлинька быстро схватила его снова за руку, еще сильнее сжала ее в своих руках и со слезами в голосе договорила, — а как моего нравственного спасителя и теперь еще, может быть, в последний раз, ищу
у вас, Нестор Игнатьич, спасения.
— Ты
у меня. Викторина, смотри! — заговорила, стуча ладонью по столу, матроска. — Если еще ты, мерзавка, будешь похожа на эту змею, я тебя, шельму, пополам перерву. На одну ногу стану, а
другую оторву.
— Это в первый раз случилось, но, впрочем, вот видишь, как все хорошо вышло: теперь
у меня есть русский
друг в Париже. Ведь, мы
друзья, правда?
— Кого? Журавку? Это наш
друг, — отозвалась Анна Михайловна. — Я его кума, детей его крестила.
У нас даже есть портреты его работы.
— Очень просто! Всей моей заботливости едва достает для одних моих детей, а если ее придется еще разделить с
другими, то всем будет мало. Вот почему
у меня и выходит, что нельзя любить, следует бежать от любви.
Долинский простился с Прохоровыми
у вагона северной железной дороги, и они дали слово иногда писать
друг Другу.
Тотчас за мастерской
у Анны Михайловны шел небольшой коридор, в одном конце которого была кухня и черный ход на двор, а в
другом две большие, светлые комнаты, которые Анна Михайловна хотела кому-нибудь отдать, чтобы облегчить себе плату за весьма дорогую квартиру.
На
другой день, часу в двенадцатом, Долинский переехал к Прохоровым и прочно водворился
у них на жительстве.
Нынче на них смотрят с тем же равнодушием, с каким смотрят на догорающий дом, около которого обломаны все постройки и огонь ничему по соседству сообщиться не может; но было
другое, старое время, года три-четыре назад, когда и
у нас в Петербурге и даже частью в просторной Москве на Неглинной без этих людей, как говорят, и вода не святилась.
Но вечером они разговора не завели; не завели они этого разговора и на
другой, и на третий, и на десятый вечер. Все смелости
у них недоставало. Даше, между тем, стало как будто полегче. Она вставала с постели и ходила по комнате. Доктор был еще два раза, торопил отправлением больной в Италию и подтрунивал над нерешимостью Анны Михайловны. Приехав в третий раз, он сказал, что решительно весны упускать нельзя и, поговорив с больной в очень удобную минуту, сказал ей...
О чтении никто не думал, но все молчали, как это часто бывает перед разлукою
у людей, которые на прощанье много-много чего-то хотели бы сказать
друг другу и не могут; мысли рассыпаются, разговор не вяжется.
Они или не говорят вовсе, стараясь насмотреться
друг на
друга, или говорят о пустяках, о вздорах, об изломанной ножке
у кресла, словом обо всем, кроме того, о чем бы им хотелось и следовало говорить.
Долинский взял саквояж в одну руку и подал Даше
другую. Они вышли вместе, а Анна Михайловна пошла за ними.
У барьера ее не пустили, и она остановилась против вагона, в который вошли Долинский с Дорой. Усевшись, они выглянули в окно. Анна Михайловна стояла прямо перед окном в двух шагах. Их разделял барьер и узенький проход. В глазах Анны Михайловны еще дрожали слезы, но она была покойнее, как часто успокаиваются люди в самую последнюю минуту разлуки.
Анна Михайловна вернулась домой довольно спокойной — даже она сама не могла надивиться своему спокойствию. Она хлопотала в магазине, распоряжалась работами, обедала вместе с m-lle Alexandrine, и только к вечеру, когда начало темнеть, ей стало скучнее. Она вошла в комнату Даши — пусто, вошла к Долинскому — тоже пусто. Присела на его кресле, и невыносимая тоска, словно как нежнейший
друг, так и обняла ее из-за мягкой спинки. В глазах
у Анны Михайловны затуманилось и зарябило.
Ружья и самопалы
у Ильи Макаровича разновременно получали, одно перед
другим, то повышение в чинах, то понижение.
Но на
другой день Даше было гораздо лучше, и она хохотала над Долинским, представляя, какое
у него длинное лицо бывает, когда она охнет.
— Не то совсем. Мужчины почти точно такие же, как и наши; даже
у этих легкости этой ненавистной, пожалуй, как будто, еще и больше—это мне противно; но они вот чем умнее: они за одним
другого не забывают.
— А так!
У них пению время, а молитве час. Они не требуют, чтоб люди уродами поделались за то, что их матери не в тот, а в
другой год родили.
У них божие идет богови, а кесарево кесареви. Они и живут, и думают, и любят, и не надоедают своим женщинам одною докучною фразою. Мне, вы знаете, смерть надоели эти наши ораторы! Все чувства боятся! Сердчишек не дал бог, а они еще мечами картонными отмахиваются. Любовь и привязанность будто чему-нибудь хорошему могут мешать? Будто любовь чему-нибудь мешает.
— Ну, да, наглазники. Вот эти самые наглазники есть
у польских женщин. По дороге они идут хорошо, а в сторону ничего не видят. Или одна крайность, или
другая чрезвычайность.
— Тут одна, — сказала Дора, снова остановись и указывая на исчезающий за холмом домик Жервезы, — а вон там
другая, — добавила она, бросив рукою по направлению на север. — Вы, пожалуйста, никогда не называйте меня доброю. Это значит, что вы меня совсем не знаете. Какая
у меня доброта? Ну, какая? Что меня любят, а я не кусаюсь, так в этом доброты нет; после этого вы, пожалуй, и о себе способны возмечтать, что и вы даже добрый человек.
Возвратясь в Ниццу, Вера Сергеевна со скуки вспомнила об этом знакомстве и как-то послала просить Долинского побывать
у них когда-нибудь запросто. Нестор Игнатьевич на
другой же день пошел к Онучиным. В пять месяцев это был его первый выход в чужой дом. В эти пять месяцев он один никуда не выходил, кроме кофейни, в которой он изредка читал газеты, и то Дорушка обыкновенно ждала его где-нибудь или на бульваре, или тут же в кафе.
Вечером Даша, при содействии m-me Бюжар, брала ножную ванну и встала на
другое утро довольно бодрою, но к полудню
у ней все кружилась голова, а перед обедом она легла в постель.
Долинский зажег
у ночной лампочки свечу и вышел в
другую комнату. Никого не было; все оставалось так, как было. Проходя мимо зеркала, он только испугался своего собственного лица.
Ах, покиньте меня,
Разлюбите меня,
Вы, надежды, мечты золотые!
Мне уж с вами не жить,
Мне вас не с кем делить, —
Я один, а кругом все чужие.
Много мук вызнал я,
Был и
друг у меня,
Но надолго нас с ним разлучили.
Там под черной сосной,
Над шумящей волной
Друга спать навсегда положили.
— А
у нас есть маленькая новость, — сказала, наконец, тихонько улыбаясь, Серафима Григорьевна. — С вами, как с нашим добрым
другом, мы можем и поделиться, потому что вы уж верно порадуетесь с нами.
— Да,
у него там имение около Риги. Они ведь, эти лифляндцы, знаете, не так, как мы русские; мы все едим
друг друга да мараем, а они лесенкой.
Перед ним стояли обе его соседки, в широких панталончиках из ярко-цветной тафты, обшитых с боков дешевенькими кружевами; в прозрачных рубашечках, с непозволительно-спущенными воротниками, и в цветных шелковых колпачках, ухарски заломленных на туго завитых и напудренных головках. В руках
у одной была зажженная стеариновая свечка, а
у другой—литр красного вина и тонкая, в аршин длинная, итальянская колбаса.