Неточные совпадения
— Как тебе сказать, мой друг? Ни да ни
нет тебе не отвечу. То, слышу, бранятся, жалуются друг
на друга, то мирятся. Ничего не разберу. Второй год замужем, а комедий настроила столько, что другая в двадцать лет не успеет.
Двух лет еще
нет, как ее братец вот тут же,
на этом самом месте, все развивал мне ваши идеи новые.
—
Нет,
на что же мне, я работаю. Мне разве много нужно?
— Седло, говорит, никуда не годится, никакой, говорит, сбруи
нет. Под бабьим начальством жить — лучше, говорит, камни ворочать.
На весь житный двор зевал.
—
Нет, другого прочего до сих пор точно, что уж не замечала, так не замечала, и греха брать
на себя не хочу.
—
Нет,
на что выпускать? Да вот позвольте вам, сударыня, презентовать
на новоселье.
Нет, мы ведь другой школы, нам теперь уж
на вас смотреть только да внучат качать.
— Ты даже, — хорошо. Постой-ка, батюшка! Ты, вон тебе шестой десяток, да
на хорошеньких-то зеваешь, а ее мужу тридцать лет! тут без греха грех. — Да грех-то еще грехом, а то и сердечишко заговорит. От капризных-то мужей ведь умеют подбирать: тебе, мол, милая, он не годится, ну, дескать, мне подай. Вы об этом подумали с нежной маменькой-то или
нет, — а?
—
Нет, не таков. Ты еще осенью был человеком, подававшим надежды проснуться, а теперь, как Бахаревы уехали, ты совсем — шут тебя знает,
на что ты похож — бестолков совсем, милый мой, становишься. Я думал, что Лизавета Егоровна тебя повернет своей живостью, а ты, верно, только и способен миндальничать.
«А впрочем, — опять размышлял Помада, — чего ж у меня
нет? Силы? Есть. Пойду
на смерть… Эка штука! Только за кого? За что?»
—
Нет, не хочу; я так пришел отдохнуть и посмотреть
на вас.
— Здесь лампада гаснет и так воняет, что мочи
нет дышать, — проговорила Лиза, не обращая никакого внимания
на вошедшую.
— Ах, как это, наконец, скучно! Терпенья
нет! — сказала Лиза, сделав движение и швырнув
на колени книгу; но тотчас же взяла ее снова и продолжала читать.
— Да. Но, вот видите, — вот старый наш спор и
на сцену, — вещь ужасная, борьба страстей, любовь, ревность, убийство, все есть, а драмы
нет, — с многозначительной миной проговорил Зарницын.
— Да какая ж драма? Что ж, вы
на сцене изобразите, как он жену бил, как та выла, глядючи
на красный платок солдатки, а потом головы им разнесла? Как же это ставить
на сцену! Да и борьбы-то нравственной здесь не представите, потому что все грубо, коротко. Все не борется, а… решается. В таком быту народа у него
нет своей драмы, да и быть не может: у него есть уголовные дела, но уж никак не драмы.
—
Нет, позвольте, позвольте! Это вот как нужно сделать, — заговорил дьякон, — вот мой платок, завязываю
на одном уголке узелочек; теперь, господа, извольте тянуть, кто кому достанется. Узелочек будет хоть Лизавета Егоровна. Ну-с, смелее тяните, доктор: кто кому достанется?
— Как вы поедете? Дорог
нет совсем. Я верхом
на своей пристяжной, да и то совсем было и себя и лошадь утопил в зажоре за вашим садом.
Надежд! надежд! сколько темных и неясных, но благотворных и здоровых надежд слетают к человеку, когда он дышит воздухом голубой, светлой ночи, наступающей после теплого дня в конце марта. «Август теплее марта», говорит пословица. Точно, жарки и сладострастны немые ночи августа, но
нет у них того таинственного могущества, которым мартовская ночь каждого смертного хотя
на несколько мгновений обращает в кандидата прав Юстина Помаду.
— Да, считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что это
на самом деле. Я не могу ничего сделать хорошего: сил
нет. Я ведь с детства в каком-то разладе с жизнью. Мать при мне отца поедом ела за то, что тот не умел низко кланяться; молодость моя прошла у моего дяди, такого нравственного развратителя, что и
нет ему подобного. Еще тогда все мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить всем сердцем… совсем черт знает что вышло. Вся смелость меня оставила.
—
Нет, кажется, верна, да
на практике только не оправдывается.
— Прощайте, — сказала ему Лиза. — Только вы обдумайте наш разговор. Вы, кажется, очень ошибаетесь
на этот раз. По-моему, безысходных положений
нет.
— Александровский рассмеялся и потом серьезно добавил: — Регент Омофоров тут же
на закуске у Никона Родивоновича сказал: «
Нет, говорит, ты, Благостынский, швах».
— Боже мой! никогда
нет покоя от этого негодяя! — пронеслось у него над ухом, когда он проходил
на цыпочках мимо спальни жены.
—
Нет, не все равно; мой отец болен, может быть опасен, и вы в такую минуту вызываете меня
на ответ о… личных чувствах. Я теперь должна заботиться об отце, а не… о чем другом.
Автор «Капризов и Раздумья» позволяет себе настаивать
на том, что
на земле
нет ни одного далекого места, которое не было бы откуда-нибудь близко.
—
Нет, мечтания. Я знаю Русь не по-писаному. Она живет сама по себе, и ничего вы с нею не поделаете. Если что делать еще, так надо ладом делать, а не
на грудцы лезть. Никто с вами не пойдет, и что вы мне ни говорите, у вас у самих-то
нет людей.
— Нет-с, — говорил он Ярошиньскому в то время, когда вышел Рациборский и когда Розанов перестал смотреть, а начал вслушиваться. — Нет-с, вы не знаете, в какую мы вступаем эпоху. Наша молодежь теперь не прежняя, везде есть движение и есть люди
на все готовые.
— О нет-с! Уж этого вы не говорите. Наш народ не таков, да ему не из-за чего нас выдавать. Наше начало тем и верно, тем несомненно верно, что мы стремимся к революции
на совершенно ином принципе.
— Это вздор: родительская любовь предрассудок — и только. Связь есть потребность, закон природы, а остальное должно лежать
на обязанностях общества. Отца и матери, в известном смысле слова, ведь
нет же в естественной жизни. Животные, вырастая, не соображают своих родословных.
А певцы все пели одну гадость за другою и потом вдруг заспорили. Вспоминали разные женские и мужские имена, делали из них грязнейшие комбинации и, наконец, остановясь
на одной из таких пошлых и совершенно нелепых комбинаций, разделились
на голоса. Одни утверждали, что да, а другие, что
нет.
— Низость, это низость — ходить в дом к честной женщине и петь
на ее счет такие гнусные песни. Здесь
нет ее детей, и я отвечаю за нее каждому, кто еще скажет
на ее счет хоть одно непристойное слово.
— Так помните же, — подлетая
на своих черных крыльях к Рациборскому, начал каноник, — помните, что со времен Поссевина нам
нет здесь места, и мы пресмыкаемся здесь или в этом шутовском маскараде (ксендз указал
на свой парик и венгерку), или в этом московском мундире, который хуже всякого маскарада. Помните это!
—
Нет, вот, говорят, гаремские капли
на ночь хорошо принимать.
— Нет-с, не
на днях, а ступайте завтра, — настаивал Арапов.
—
Нет, — отвечал он, взглянув
на Богатырева. — Я ничего особенного не слышал.
—
Нет, оставьте, Дмитрий Петрович, не надо, — спокойно ответила Лиза, не глядя
на тетку, и Розанов ушел, давши Бахаревым слово навещать их часто.
— К воскресным школам!
Нет, нам надо дело делать, а они частенько там…
Нет, мы сами по себе. Вы только идите со мною к Беку, чтоб не заподозрил, что это я один варганю. А со временем я вам дам за то кафедру судебной медицины в моей академии. Только
нет, — продолжал он, махнув весело рукою, — вы неисправимы. Бегучий господин. Долго не посидите
на одном месте. Провинция да идеализм загубили вас.
— Лошади внизу, — спокойно отвечал надзиратель, — но мне для порядка нужно взглянуть
на вашу комнату. Там, конечно, ничего
нет?
Доктор, пройдя первую комнату, кликнул вполголоса Арапова и Персиянцева; никто не отзывался. Он нащупал араповскую кровать и диван, — тоже никого
нет. Розанов толкнул дверь в узенький чуланчик. Из-под пола показалась светлая линия. Наклонясь к этой линии, Розанов взялся за железное кольцо и приподнял люк погреба. Из творила
на него пахнуло сыростью, а трепетный свет из ямы в одно мгновение погас, и доктора окружила совершенная тьма и сверху, и снизу, и со всех сторон.
— Да вот четвертую сотню качаем. Бумага паскудная такая, что мочи
нет. Красная и желтая ничего еще, а эта синяя — черт ее знает — вся под вальком крутится. Или опять и зеленая; вот и глядите, ни черта
на ней не выходит.
Оказалось, что Онички
нет дома. У маркизы сделалась лихорадка; феи уложили ее в постель, укутали и сели по сторонам кровати; Лиза поехала домой, Арапов пошел ночевать к Бычкову, а Персиянцева упросил слетать завтра утром в Лефортово и привезти ему, Арапову, оставленные им
на столе корректуры.
—
Нет, это уж ни
на что не годится. Они облиты едким веществом, их теперь нельзя набивать. Какая досада! — окончила девушка, отряхивая марселиновую юбку. — Это все прогорит теперь, — продолжала она, указывая
на брызги.
—
Нет, таки дрянь. А Зарницын, брат! Вот барин какой стал:
на лежачих рессорах дрожки, карета, арапа нанял.
Любви у нас и так
нет; женщин мы всегда умели переменять; трудиться серьезно никогда не умели; детей тоже прикидывали
на долю одной матери, либо
на заботы опекунского совета; но зачем же опять все это формулировать в какую-то революцию?
— Нет-с, не сентиментальность. Любить человека в моем положении надо много смелости. Сентиментальная трусиха и эгоистка
на такую любовь не годится.
— Как хотите, Дмитрий Петрович, — спокойно отвечала Лиза. — Я
на вас не сержусь, но общего между нами ничего
нет, и вы действительно только разъединяете наше общество своим присутствием.
— Сполна целостию.
Нет, говорю: она моя жена теперь, шабаш. У меня женщину трогать ни-ни. Я вот этой Кулобихе говорю: дай пять тысяч
на развод, сейчас разведусь и благородною тебя сделаю. Я уж не отопрусь. Я слово дал и не отопрусь.
—
Нет, вы прежде объясните мне, как, верно я говорю или
нет? Или неправильно я рассуждаю? А! Ну какое вы об этом имеете расположение? Пущай вы и приезжий человек, а я вот
на вашу совесть пущаюсь. Ведь вы хоть и приезжий, а все же ведь вы можете же какое-нибудь рассуждение иметь.
— Нет-с, ей-богу-с, настоящая приезжая, и паспорт вон у меня
на шкафе лежит.