Неточные совпадения
— Очень
может быть, — поддержала ее Ольга Сергеевна, по мнению которой ни один разумный
человек вечером не должен был оставаться над водою.
«Что ж, — размышлял сам с собою Помада. — Стоит ведь вытерпеть только. Ведь не
может же быть, чтоб на мою долю таки-так уж никакой радости, никакого счастья. Отчего?.. Жизнь,
люди, встречи, ведь разные встречи бывают!.. Случай какой-нибудь неожиданный… ведь бывают же всякие случаи…»
— А например, исправник двести раков съел и говорит: «не
могу завтра на вскрытие ехать»; фельдшер в больнице бабу уморил ни за што ни про што; двух рекрут на наш счет вернули; с эскадронным командиром разбранился; в Хилкове бешеный волк
человек пятнадцать на лугу искусал, а тут немец Абрамзон с женою мимо моих окон проехал, — беда да и только.
— И еще какому человеку-то! Единственному,
может быть, целому
человеку на пять тысяч верст кругом.
— Ну, да. Я об этом не говорю теперь, а ведь жив
человек живое и думает. Мало ли чем Господь
может посетить: тогда копеечка-то и понадобится.
Я даже думаю, что ты, пожалуй, — черт тебя знает, — ты,
может быть, и, действительно, способен любить так, как
люди не любят.
— Ну, об этом будем рассуждать после, а теперь я за вами послала, чтобы вы как-нибудь достали мне хоть рюмку теплого вина, горячего чаю, хоть чего-нибудь, чего-нибудь. Я иззябла, совсем иззябла, я больна, я замерзала в поле… и даже обморозилась… Я вам хотела написать об этом, да… да не
могла… руки вот насилу оттерли снегом… да и ни бумаги, ничего нет… а
люди всё переврут…
— У нас теперь, — хвастался мещанин заезжему
человеку, — есть купец Никон Родионович, Масленников прозывается, вот так
человек! Что ты хочешь, сейчас он с тобою
может сделать; хочешь, в острог тебя посадить — посадит; хочешь, плетюганами отшлепать или так в полицы розгам отодрать, — тоже сичас он тебя отдерет. Два слова городничему повелит или записочку напишет, а ты ее, эту записочку, только представишь, — сичас тебя в самом лучшем виде отделают. Вот какого себе
человека имеем!
Предоставляя решение настоящего вопроса истории, с благоговением преклоняемся перед роком, судившим нам зреть святую минуту пробуждения, видеть лучших
людей эпохи, оплаканной в незабвенных стихах Хомякова, и
можем только воскликнуть со многими: поистине велик твой Бог, земля русская!
Был у молодой барыни муж, уж такой был
человек, что и сказать не
могу, — просто прелесть что за барин.
— А
может быть, только
люди слишком неспособны жить умнее?
— Помилуйте: разве
может быть что-нибудь приятнее для женщины, как поднять
человека на честную работу?
Позволительно думать, что они
могли хлестаковствовать и репетиловствовать совсем иначе, изобличая известную солидарность натур с натурою несметного числа Зарницыных (которых нисколько не должно оскорблять такое сопоставление, ибо они никаким образом не
могут быть почитаемы наихудшими
людьми земли русской).
— Мой муж… я его не осуждаю и не желаю ему вредить ни в чьем мнении, но он подлец, я это всегда скажу… я это скажу всем, перед целым светом. Он,
может быть, и хороший
человек, но он подлец… И нигде нет защиты! нигде нет защиты!
— Да, покидаю, покидаю. Линия такая подошла, ваше превосходительство, — отвечал дьякон с развязностью русского
человека перед сильным лицом, которое вследствие особых обстоятельств отныне уже не
может попробовать на нем свои силы.
Доктор сел у стола, и семинарист философского класса, взглянув на Розанова,
мог бы написать отличную задачку о внутреннем и внешнем
человеке.
Кроме этой слабости, штабс-капитанша имела две другие: она терпеть не
могла всякое начальство в огуле и рабски обожала всех молодых
людей.
— Ну, это будет новость, а я себе такого современного русского
человека как-то не
могу представить.
— Да, если хотите смотреть с своей узкой, патриотической точки зрения, это будет,
может статься, чужой
человек.
Обстоятельства делали sous-lieutenant'a владыкою жизни и смерти в местности, занятой его отрядом. Он сам составил и сам конфирмовал смертный приговор пастора Райнера и
мог в один день безответственно расстрелять без всякого приговора еще двадцать
человек с тою короткою формальностью, с которою осудил на смерть молодого козленка.
Жена Ульриха Райнера была прелестное создание. В ней
могло пленять
человека все, начиная с ее ангельской русой головки до ангельской души, смотревшей сквозь кроткие голубые глаза.
Далее, в углублении комнаты, стояли мягкий полукруглый диван и несколько таких же мягких кресел, обитых зеленым трипом. Перед диваном стоял небольшой ореховый столик с двумя свечами. К стене, выходившей к спальне Рациборского, примыкала длинная оттоманка, на которой свободно
могли улечься два
человека, ноги к ногам. У четвертой стены, прямо против дивана и орехового столика, были два шкафа с книгами и между ними опять тяжелая занавеска из зеленого сукна, ходившая на кольцах по медной проволоке.
— Между ними есть честнейшие
люди. Я не смею возражать ничего против всех, но Розанова, Райнера и маркизу… за что же их? Они еще
могут пригодиться.
— Урсула слишком поторопилась дать свое слово: она не
может быть и никогда не будет женою нерешительного
человека.
Райнер очень жалел, что он сошелся с Пархоменко; говорил, что Пархоменко непременно напутает чего-нибудь скверного, и сетовал, что он никому ни здесь, ни в Петербурге, ни в других местах не
может открыть глаз на этого
человека.
Рассуждала она решительно обо всем, о чем вы хотите, но более всего любила говорить о том, какое значение
могут иметь просвещенное содействие или просвещенная оппозиция просвещенных
людей, «стоящих на челе общественной лестницы».
Конечно, не всякий
может похвалиться, что он имел в жизни такого друга, каким была для маркизы Рогнеда Романовна, но маркиза была еще счастливее. Ей казалось, что у нее очень много
людей, которые ее нежно любят и готовы за нею на край света. Положим, что маркиза в этом случае очень сильно ошибалась, но тем не менее она все-таки была очень счастлива, заблуждаясь таким приятным образом. Это сильно поддерживало ее духовные силы и давало ей то, что в Москве называется «форсом».
Рогнеда Романовна от природы была очень правдива, и,
может быть, она не лгала даже и в настоящем случае, но все-таки ей нельзя было во всем верить на слово, потому что она была женщина «политичная». — Давно известно, что в русском обществе недостаток
людей политических всегда щедро вознаграждался обилием
людей политичных, и Рогнеда Романовна была одним из лучших экземпляров этого завода.
Молодой же
человек в черном не
мог нравиться ни одной женщине, достигшей известного возраста, но его непременно должны были обожать институтки.
Его солдатское лицо хранило выражение завистливое, искательное, злое и, так сказать, человеконенавистное; но он
мог быть
человеком способным всегда «стать на точку вида» и спрятать в карман доверчивого ближнего.
Задняя фигура
могла быть очень удобна в живой картине, где был бы нужен тип известного русского
человека, торгующего своим братом, скотом.
Розанов только чувствовал, что и здесь опять как-то все гадко и неумно будто. Но иногда, так же как Райнер размышлял о народе, он размышлял об этих
людях: это они кажутся такими, а черт их знает, что они думают и что
могут сделать.
— Как? Одно слово: взял да и пустил. Теперь, к примеру скажем, я. Я небольшой
человек, кто как разумеет,
может и совсем
человек маленький, а я центральный
человек. У нас теперь по низовью рыбацкие артели: несколько сот артель одна, так что ж мне.
— Я вам уже имел честь доложить, что у нас нет в виду ни одного обстоятельства, обвиняющего вашего сына в поступке, за который мы
могли бы взять его под арест.
Может быть, вы желаете обвинить его в чем-нибудь, тогда, разумеется, другое дело: мы к вашим услугам. А без всякой вины у нас
людей не лишают свободы.
— Извините, сударыня: у меня много дела. Я вам сказал, что
людей, которых ни в чем не обвиняют, нельзя сажать под арест. Это, наконец, запрещено законом, а я вне закона не вправе поступать. Вперед мало ли кто что
может сделать: не посажать же под арест всех. Повторяю вам, это запрещено законом.
Розанов — вспомнил Нечаев, но это опять не подходило: там теснота и дети, да и снова Ольга Александровна
может сразу выкинуть колено, которое развернет перед чужими
людьми то, что Розанов всегда старался тщательно скрывать и маскировать.
— Какие документы? Что это такое документы? — с гримаской спросила Бертольди. — Кого это
может компрометировать? Нам надоела шваль, мы ищем порядочных
людей — и только. Что ж, пусть все это знают: не генерала же мы к себе приглашаем.
— Да зачем же? Вы ведь с Бычковым давно знакомы:
можете просто пригласить его, и только. К чему же тут все это путать? И то, что вы его приглашаете «только как порядочного
человека», совсем лишнее. Неужто он так глуп, что истолкует ваше приглашение как-нибудь иначе, а это письмо просто вас компрометирует своею…
Лиза, Бертольди и Розанов стали около Полиньки так, чтобы по возможности закрыть ее от бесчисленных глаз гуляющей толпы, но все-таки, разумеется, не
могли достичь того, чтобы Полинька своим состоянием не обратила на себя неприятного внимания очень большого числа
людей.
Они слабых
людей сколько
могут увлечь?
— Так; я
человек с большими недостатками и слабостями, а она девушка сильная и фанатичка. Мы не
можем ладить. Я ей благодарен за многое, но любить ее…
—
Человек, проповедующий такой цинизм,
может быть вашим другом?
Он ведь не дурак, он даже,
может быть, поумнее многих умников; он бы не полез на стену и удовольствовался бы вашей дружбой, он бы вас слушался, и вы бы
могли сделать из него
человека, а вы что из него делаете?
Это не то увлечение, которое недавно прошло и которому редкий-редкий не поддавался, это даже не фанатизм; такой фанатизм вот
может проявляться в вас, в других честных
людях, а это просто игра человеческою глупостью и страстями, это эксплуатация
людей, легко увлекающихся.
Розанов дал Паше денег и послал ее за Помадой. Это был единственный
человек, на которого Розанов
мог положиться и которому не больно было поверить свое горе.
— Нет, вы прежде объясните мне, как, верно я говорю или нет? Или неправильно я рассуждаю? А! Ну какое вы об этом имеете расположение? Пущай вы и приезжий
человек, а я вот на вашу совесть пущаюсь. Ведь вы хоть и приезжий, а все же ведь вы
можете же какое-нибудь рассуждение иметь.
Прошло два года. На дворе стояла сырая, ненастная осень; серые петербургские дни сменялись темными холодными ночами: столица была неопрятна, и вид ее не способен был пленять ничьего воображения. Но как ни безотрадны были в это время картины людных мест города, они не
могли дать и самого слабого понятия о впечатлениях, производимых на свежего
человека видами пустырей и бесконечных заборов, огораживающих болотистые улицы одного из печальнейших углов Петербургской стороны.
— Позвольте, я знаю, что вы художник,
можете сыграть всякую роль, но я вам говорю, что вы хитрите и с первого же дня оттираете
людей, которые
могут вам мешать.
Все это, разумеется,
может случиться только тогда, когда мы всецело решимся довериться тем истинам, которые выработаны частию
людьми нашего взгляда за границею, а частию нами самими. Будем лучше руководиться тем, что выработает время, то есть самая жизнь, нежели своим личным, минутным и, следовательно, не беспристрастным мнением».
Ум и нравственные достоинства
людей она
могла разбирать довольно ясно, но положительно не придавала им никакого особенного значения.