Неточные совпадения
С летами
все это обошлось; старики, примирившись с молодой монахиней, примерли; брат, над которым она имела сильный умственный перевес, возвратясь из своих походов, очень подружился с нею;
и вот сестра Агния уже осьмой год сменила умершую игуменью Серафиму
и блюдет суровый устав приюта не умевших найти в жизни ничего, кроме горя
и страдания.
— Нет, обиды чтоб так не было, а
все, разумеется, за веру мою да за бедность сердились,
все мужа, бывало, урекают, что взял неровню; ну, а мне мужа жаль, я, бывало,
и заплачу.
Вот из чего было,
все из моей дурости. — Жарко каково! — проговорила Феоктиста, откинув с плеча креповое покрывало.
— Нет, спаси, Господи,
и помилуй! А
все вот за эту… за красоту-то, что вы говорите. Не то, так то выдумают.
Верстовой столб представляется великаном
и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою,
и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо
и так звонко стучит своими копытками, что никак не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома, что чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда
и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <
и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка,
и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы
все одно, мы
все природа, будем тихи теперь, теперь такая пора тихая».
— А ваши еще страннее
и еще вреднее. Дуйте, дуйте ей, сударыня, в уши-то, что она несчастная, ну
и в самом деле увидите несчастную. Москва ведь от грошовой свечи сгорела. Вы
вот сегодня
все выболтали уж, так
и беретесь снова за старую песню.
—
Вот твой колыбельный уголочек, Женичка, — сказал Гловацкий, введя дочь в эту комнату. — Здесь стояла твоя колыбелька, а материна кровать
вот тут, где
и теперь стоит. Я ничего не трогал после покойницы,
все думал: приедет Женя, тогда как сама хочет, — захочет, пусть изменяет по своему вкусу, а не захочет, пусть оставит
все по-материному.
— Конечно, конечно, не
все, только я так говорю… Знаешь, — старческая слабость:
все как ты ни гонись, а
всё старые-то симпатии, как старые ноги, сзади волокутся. Впрочем, я не спорщик.
Вот моя молодая команда, так те горячо заварены, а впрочем, ладим,
и отлично ладим.
Ну ведь
и у нас есть учители очень молодые,
вот, например, Зарницын Алексей Павлович,
всего пятый год курс кончил, Вязмитинов, тоже пять лет как из университета; люди свежие
и неустанно следящие
и за наукой,
и за литературой,
и притом люди добросовестно преданные своему делу, а посмотри-ка на них!
Право, я
вот теперь смотритель,
и, слава богу, двадцать пятый год,
и пенсийка уж недалеко: всяких людей видал,
и всяких терпел,
и со
всеми сживался, ни одного учителя во
всю службу не представил ни к перемещению, ни к отставке, а воображаю себе, будь у меня в числе наставников твой брат, непременно должен бы искать случая от него освободиться.
— Да
вот вам, что значит школа-то,
и не годитесь,
и пронесут имя ваше яко зло, несмотря на то, что директор нынче
все настаивает, чтоб я почаще навертывался на ваши уроки.
И будет это скоро, гораздо прежде, чем вы до моих лет доживете. В наше-то время отца моего учили, что от трудов праведных не наживешь палат каменных,
и мне то же твердили, да
и мой сын видел, как я не мог отказываться от головки купеческого сахарцу; а нынче
все это двинулось, пошло,
и школа будет сменять школу. Так, Николай Степанович?
— Уж
и по обыкновению! Эх, Петр Лукич! Уж
вот на кого Бог-то, на того
и добрые люди. Я, Евгения Петровна, позвольте, уж буду искать сегодня исключительно вашего внимания, уповая, что свойственная человечеству злоба еще не успела достичь вашего сердца
и вы, конечно, не найдете самоуслаждения допиливать меня, чем занимается
весь этот прекрасный город с своим уездом
и даже с своим уездным смотрителем, сосредоточивающим в своем лице половину
всех добрых свойств, отпущенных нам на
всю нашу местность.
— Нет, а впрочем, не знаю. Он кандидат, молодой,
и некоторые у него хорошо учились.
Вот Женни, например, она всегда высший балл брала. Она по
всем предметам высшие баллы брала. Вы знаете — она ведь у нас первая из целого выпуска, — а я первая с другого конца. Я терпеть не могу некоторых наук
и особенно вашей математики. А вы естественных наук не знаете? Это, говорят, очень интересно.
— А как же! Он сюда за мною должен заехать: ведь искусанные волком не ждут, а завтра к обеду назад
и сейчас ехать с исправником.
Вот вам
и жизнь,
и естественные,
и всякие другие науки, — добавил он, глядя на Лизу. — Что
и знал-то когда-нибудь,
и то
все успел семь раз позабыть.
— Она ведь пять лет думать будет, прежде чем скажет, — шутливо перебила Лиза, — а я
вот вам сразу отвечу, что каждый из них лучше, чем
все те, которые в эти дни приезжали к нам
и с которыми меня знакомили.
— Не бил, а так
вот пилил бы. Да ведь тебе что ж это. Тебе это ничего. Ты будешь пешкою у мужа,
и тебе это
все равно будет, — будешь очень счастлива.
— Ну
вот, говорят, институтки переменились!
Всё те же,
и всё те же у них песенки.
—
Вот ты
все толкуешь, сестра, о справедливости, а
и сама тоже несправедлива. Сонечке там или Зиночке
все в строку, даже гусаров. Ведь не выгонять же молодых людей.
—
Вот живи, Лизочек, — возгласил Егор Николаевич, усевшись отдохнуть на табурете в новом помещении Лизы, когда тут
все уже было уставлено
и приведено в порядок.
— Чего? да разве ты не во
всех в них влюблен? Как есть во
всех. Такой уж ты, брат, сердечкин,
и я тебя не осуждаю. Тебе хочется любить, ты
вот распяться бы хотел за женщину, а никак это у тебя не выходит. Никто ни твоей любви, ни твоих жертв не принимает,
вот ты
и ищешь
все своих идеалов. Какое тут, черт, уважение. Разве, уважая Лизу Бахареву, можно уважать Зинку, или уважая поповну, рядом с ней можно уважать Гловацкую?
—
И должен благодарить, потому что эта идеальность тебя до добра не доведет. Так
вот и просидишь
всю жизнь на меревском дворе, мечтая о любви
и самоотвержении, которых на твое горе здесь принять-то некому.
— Ну, об этом будем рассуждать после, а теперь я за вами послала, чтобы вы как-нибудь достали мне хоть рюмку теплого вина, горячего чаю, хоть чего-нибудь, чего-нибудь. Я иззябла, совсем иззябла, я больна, я замерзала в поле…
и даже обморозилась… Я вам хотела написать об этом, да… да не могла… руки
вот насилу оттерли снегом… да
и ни бумаги, ничего нет… а люди
всё переврут…
—
Вот русская-то натура
и в аристократке, а
все свое берет! Прежде напой
и накорми, а тогда
и спрашивай.
— К нам, доктор, сегодня, — приглашала Розанова Женни. — Мы
вот все идем к нам; приходите
и вы.
— Да. Но,
вот видите, —
вот старый наш спор
и на сцену, — вещь ужасная, борьба страстей, любовь, ревность, убийство,
все есть, а драмы нет, — с многозначительной миной проговорил Зарницын.
—
Вот это
всего вернее. Кто умеет жить, тот уставится во всякой рамке, а если б побольше было умелых, так
и неумелые поняли бы, что им делать.
Положим, Юстину Помаде сдается, что он в такую ночь
вот беспричинно хорошо себя чувствует, а еще кому-нибудь кажется, что там вон по проталинкам сидят этакие гномики, обязанные веселить его сердце; а я думаю, что мне хорошо потому, что этот здоровый воздух сильнее гонит мою кровь,
и все мы все-таки чувствуем эту прелесть.
— Он такой милый;
все мы его любим; всегда он готов на всякую услугу,
и за тобой он ухаживал, а тут вдруг налетела та-та-та,
и вот тебе целая вещь.
— Да
вот пожаловаться хотела. Она завтра проспит до полудня,
и все с нее как с гуся вода. А он? Он ведь теперь…
— Где это вы
всю ночь проходили, Дмитрий Петрович? А!
Вот жене-то написать надо! — шутливо
и ласково проговорила Дарья Афанасьевна.
— А
вот перед вами сколько человек? Один, два, три… ну, четвертый, положим, поляк…
и все одного мнения,
и все пойдем
и ляжем…
— Что! что! Этих мыслей мы не понимаем? — закричал Бычков, давно уже оравший во
всю глотку. — Это мысль наша родная; мы с ней родились; ее сосали в материнском молоке. У нас правда по закону свята, принесли ту правду наши деды через три реки на нашу землю. Еще Гагстгаузен это видел в нашем народе. Вы думаете там, в Польше, что он нам образец?.. Он нам тьфу! — Бычков плюнул
и добавил: —
вот что это он нам теперь значит.
—
Все это эффекты,
и ничего более. Да
вот присмотритесь, сами увидите, — добавил он
и, закрыв глаза, задремал в кресле в то самое время, когда Рациборский подал Кракувке второй стакан воды с морсом.
— Гаа! гаа! гаа! — каркают
все встревоженные феи, а он сидит, да словно
и в самом деле думает: «дайте-ка
вот еще понадвинет потемнее, так я вас перещелкаю».
— Да так, у нашего частного майора именинишки были, так там его сынок рассуждал. «Никакой, говорит, веры не надо. Еще, говорит, лютареву ересь одну кое время можно попотерпеть, а то, говорит, не надыть никакой». Так
вот ты
и говори: не то что нашу, а
и вашу-то, новую,
и тое под сокрытие хотят, — добавил, смеясь, Канунников. — Под лютареву ересь теперича
всех произведут.
— У меня
вот все гулька по спине катается, так
и катается.
Вот такая в орешек будет гуличка.
— Ан не
все.
Вот ты
и умен называешься, а не знаешь… А рыба была в ковчеге?
— Да-с. Мы служащие у Ильи Артамоновича Нестерова, только Пармен Семенович над
всеми делами надзирают, вроде как директора, а я часть имею; рыбными промыслами заведую. Вы пожалуйте ко мне как-нибудь,
вот вместе с господином Лобачевским пожалуйте. Я там же в нестеровском доме живу. В контору пожалуйте. Спросите Андрияна Николаева: это я
и есть Андриян Николаев.
— Да постойте, я сам еще его не знаю:
всего раз один видел.
Вот, дайте срок, побываю, тогда
и улажу как-нибудь.
— Некогда, Дмитрий Петрович. Непорядки
все. Я ведь да няня, повар Сергей да швея Ненила, только
всего и людей. Нынче
вот барышня Лизавета Егоровна пожаловали на извозчика
и приказали разыскать вас
и просить. Я уж с полчаса места дожидаюсь.
— Чем? Надоедаете вы мне, право, господа, вашими преследованиями. Я просто, со
всею откровенностью говорю, что я художник
и никаких этих ни жирондистов, ни социалистов не знаю
и знать не хочу. Не мое это дело.
Вот барышни, — добавил он шутя, — это наше дело.
— Сам был
все время! О создатель! Он сам там был
все время!
И еще признается! Колпак вы, батюшка, колпак.
Вот как сына упекут, а вас пошлют с женою гусей стеречь в Рязанскую губернию, так вы
и узнаете, как «я сам там был».
— Дети! — произнес генерал
и после некоторой паузы начал опять: — А вы
вот что, господин доктор! Вы их там более или менее знаете
и всех их поопытнее, так вы должны вести себя честно, а не хромать на оба колена. Говорите им прямо в глаза правду, пользуйтесь вашим положением… На вашей совести будет, если вы им не воспользуетесь.
— Да
вот четвертую сотню качаем. Бумага паскудная такая, что мочи нет. Красная
и желтая ничего еще, а эта синяя — черт ее знает —
вся под вальком крутится. Или опять
и зеленая;
вот и глядите, ни черта на ней не выходит.
— Ну,
вот и отлично. Я, брат,
все, что у Зарницына мог достать,
все списал.
— Нет, вы прежде объясните мне, как, верно я говорю или нет? Или неправильно я рассуждаю? А! Ну какое вы об этом имеете расположение? Пущай вы
и приезжий человек, а я
вот на вашу совесть пущаюсь. Ведь вы хоть
и приезжий, а
все же ведь вы можете же какое-нибудь рассуждение иметь.
— Да то ж
вот все, как
и знаешь, как
и прежде бывало: моркотно молоденькой, — нигде места не найдем.
— Как бы обдуманным ни казалось всякое новое дело, а всегда выходит, что что-нибудь не додумано
и забыто, — начал он своим бархатным баском. — Мы решили, как нам жить
и как расширять свое дело, а
вот сегодняшний случай показал, что это далеко не
все. Сегодня
вот у Лизаветы Егоровны был гость.
— Хороший, Анна Львовна, да только все-таки лучше подождемте. Он может здесь бывать, но не жить пока… понимаете, пока мы не окрепли. А тогда
всех,
и его
и всех, кто у него живет,
всех примем. До тех пор
вот Грабилину уступим три комнаты: он один может платить за три.
— Мен! Ну, так это значит,
все пустое дело стало. — Я думал, что
весь заработок складывается вместе
и из него общий расход:
вот это дело, достойное внимания.