Неточные совпадения
Мелочи, мелочи главное!..
вот эти-то мелочи
и губят всегда
и все…
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову
и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после
всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько
всего уж не помню,
и вот-с, глядите на меня,
все!
А ведь Сонечка-то, пожалуй, сегодня
и сама обанкрутится, потому тот же риск, охота по красному зверю… золотопромышленность…
вот они
все, стало быть,
и на бобах завтра без моих-то денег…
Это была крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид с своими желтенькими, пыльными
и всюду отставшими от стены обоями,
и до того низкая, что чуть-чуть высокому человеку становилось в ней жутко,
и все казалось, что вот-вот стукнешься головой о потолок.
Вот в чем
вся наша штука-то
и состоит: за брата, за мать продаст!
Да
вот всё так
и делались…
Он бросил скамейку
и пошел, почти побежал; он хотел было поворотить назад, к дому, но домой идти ему стало вдруг ужасно противно: там-то, в углу, в этом-то ужасном шкафу
и созревало
все это
вот уже более месяца,
и он пошел куда глаза глядят.
«Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко
всем предметам, которые им встречаются на дороге», — мелькнуло у него в голове, но только мелькнуло, как молния; он сам поскорей погасил эту мысль… Но
вот уже
и близко,
вот и дом,
вот и ворота. Где-то вдруг часы пробили один удар. «Что это, неужели половина восьмого? Быть не может, верно, бегут!»
Вот уж он прошел первый этаж,
вот поднялся еще;
все слышней
и слышней!
Наконец,
вот и переулок; он поворотил в него полумертвый; тут он был уже наполовину спасен
и понимал это: меньше подозрений, к тому же тут сильно народ сновал,
и он стирался в нем, как песчинка. Но
все эти мучения до того его обессилили, что он едва двигался. Пот шел из него каплями, шея была
вся смочена «Ишь нарезался!» — крикнул кто-то ему, когда он вышел на канаву.
И долго, несколько часов, ему
все еще мерещилось порывами, что «
вот бы сейчас, не откладывая, пойти куда-нибудь
и все выбросить, чтоб уж с глаз долой, поскорей, поскорей!» Он порывался с дивана несколько раз, хотел было встать, но уже не мог.
Торжество самосохранения, спасение от давившей опасности —
вот что наполняло в эту минуту
все его существо, без предвидения, без анализа, без будущих загадываний
и отгадываний, без сомнений
и без вопросов.
Но
вот его комната. Ничего
и никого; никто не заглядывал. Даже Настасья не притрогивалась. Но, господи! Как мог он оставить давеча
все эти вещи в этой дыре?
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «
Вот тут он живет, в этом доме, — подумал он. — Что это, да никак я к Разумихину сам пришел! Опять та же история, как тогда… А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто шел, да сюда зашел?
Все равно; сказал я… третьего дня… что к нему после того на другой день пойду, ну что ж,
и пойду! Будто уж я
и не могу теперь зайти…»
Господи!» Да,
вот уходит
и хозяйка,
все еще со стоном
и плачем…
вот и дверь у ней захлопнулась…
—
Вот в «ожидании-то лучшего» у вас лучше
всего и вышло; недурно тоже
и про «вашу мамашу». Ну, так как же, по-вашему, в полной он или не в полной памяти, а?
— Я, брат Родя, у вас тут теперь каждый день так обедаю, — пробормотал он, насколько позволял набитый полный рот говядиной, —
и это
все Пашенька, твоя хозяюшка, хозяйничает, от
всей души меня чествует. Я, разумеется, не настаиваю, ну да
и не протестую. А
вот и Настасья с чаем! Эка проворная! Настенька, хошь пивца?
— Еще бы; а
вот генерала Кобелева никак не могли там при мне разыскать. Ну-с, долго рассказывать. Только как я нагрянул сюда, тотчас же со
всеми твоими делами познакомился; со
всеми, братец, со
всеми,
все знаю;
вот и она видела:
и с Никодимом Фомичом познакомился,
и Илью Петровича мне показывали,
и с дворником,
и с господином Заметовым, Александром Григорьевичем, письмоводителем в здешней конторе, а наконец,
и с Пашенькой, — это уж был венец;
вот и она знает…
— Будем ценить-с. Ну так
вот, брат, чтобы лишнего не говорить, я хотел сначала здесь электрическую струю повсеместно пустить, так чтобы
все предрассудки в здешней местности разом искоренить; но Пашенька победила. Я, брат, никак
и не ожидал, чтоб она была такая… авенантненькая [Авенантненькая — приятная, привлекательная (от фр. avenant).]… а? Как ты думаешь?
— А чего такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание, что ли?
Все время теперь наше. Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да
и только! Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя… Ну да к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька.
Вот мы сейчас… А как, брат, себя чувствуешь?
Сорок пять копеек сдачи, медными пятаками, вот-с, извольте принять,
и таким образом, Родя, ты теперь во
всем костюме восстановлен, потому что, по моему мнению, твое пальто не только еще может служить, но даже имеет в себе вид особенного благородства: что значит у Шармера-то заказывать!
— Кой черт улики! А впрочем, именно по улике, да улика-то эта не улика,
вот что требуется доказать! Это точь-в-точь как сначала они забрали
и заподозрили этих, как бишь их… Коха да Пестрякова. Тьфу! Как это
все глупо делается, даже вчуже гадко становится! Пестряков-то, может, сегодня ко мне зайдет… Кстати, Родя, ты эту штуку уж знаешь, еще до болезни случилось, ровно накануне того, как ты в обморок в конторе упал, когда там про это рассказывали…
— Это пусть, а все-таки вытащим! — крикнул Разумихин, стукнув кулаком по столу. — Ведь тут что
всего обиднее? Ведь не то, что они врут; вранье всегда простить можно; вранье дело милое, потому что к правде ведет. Нет, то досадно, что врут, да еще собственному вранью поклоняются. Я Порфирия уважаю, но… Ведь что их, например, перво-наперво с толку сбило? Дверь была заперта, а пришли с дворником — отперта: ну, значит, Кох да Пестряков
и убили!
Вот ведь их логика.
Погодя немного минут, баба в коровник пошла
и видит в щель: он рядом в сарае к балке кушак привязал, петлю сделал; стал на обрубок
и хочет себе петлю на шею надеть; баба вскрикнула благим матом, сбежались: «Так
вот ты каков!» — «А ведите меня, говорит, в такую-то часть, во
всем повинюсь».
— А что отвечал в Москве
вот лектор-то ваш на вопрос, зачем он билеты подделывал: «
Все богатеют разными способами, так
и мне поскорей захотелось разбогатеть». Точных слов не помню, но смысл, что на даровщинку, поскорей, без труда! На
всем готовом привыкли жить, на чужих помочах ходить, жеваное есть. Ну, а пробил час великий, тут всяк
и объявился, чем смотрит…
— А, так
вот оно что-с! — Лужин побледнел
и закусил губу. — Слушайте, сударь, меня, — начал он с расстановкой
и сдерживая себя
всеми силами, но все-таки задыхаясь, — я еще давеча, с первого шагу, разгадал вашу неприязнь, но нарочно оставался здесь, чтоб узнать еще более. Многое я бы мог простить больному
и родственнику, но теперь… вам… никогда-с…
— Как! Вы здесь? — начал он с недоумением
и таким тоном, как бы век был знаком, — а мне вчера еще говорил Разумихин, что вы
все не в памяти.
Вот странно! А ведь я был у вас…
— Я бы
вот как стал менять: пересчитал бы первую тысячу, этак раза четыре со
всех концов, в каждую бумажку всматриваясь,
и принялся бы за другую тысячу; начал бы ее считать, досчитал бы до средины, да
и вынул бы какую-нибудь пятидесятирублевую, да на свет, да переворотил бы ее
и опять на свет — не фальшивая ли?
— Приходит она, этта, ко мне поутру, — говорил старший младшему, — раным-ранешенько,
вся разодетая. «
И что ты, говорю, передо мной лимонничаешь, чего ты передо мной, говорю, апельсинничаешь?» — «Я хочу, говорит, Тит Васильевич, отныне, впредь в полной вашей воле состоять». Так
вот оно как! А уж как разодета: журнал, просто журнал!
— Батюшки! — причитал кучер, — как тут усмотреть! Коли б я гнал али б не кричал ему, а то ехал не поспешно, равномерно.
Все видели: люди ложь,
и я то ж. Пьяный свечки не поставит — известно!.. Вижу его, улицу переходит, шатается, чуть не валится, — крикнул одноважды, да в другой, да в третий, да
и придержал лошадей; а он прямехонько им под ноги так
и пал! Уж нарочно, что ль, он аль уж очень был нетверез… Лошади-то молодые, пужливые, — дернули, а он вскричал — они пуще…
вот и беда.
— Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить!
Вот он пришел бы сегодня пьяный, как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна,
вся заношенная, да в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета в воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы за окном, да тут же, как рассветет,
и штопать бы села, —
вот моя
и ночь!.. Так чего уж тут про прощение говорить!
И то простила!
И, схватив за руку Дунечку так, что чуть не вывернул ей руки, он пригнул ее посмотреть на то, что «
вот уж он
и очнулся».
И мать
и сестра смотрели на Разумихина как на провидение, с умилением
и благодарностью; они уже слышали от Настасьи, чем был для их Роди, во
все время болезни, этот «расторопный молодой человек», как назвала его, в тот же вечер, в интимном разговоре с Дуней, сама Пульхерия Александровна Раскольникова.
— Нет, это не так, маменька. Вы не вгляделись, вы
все плакали. Он очень расстроен от большой болезни, —
вот всему и причина.
Не могу я это тебе выразить, тут, — ну
вот ты математику знаешь хорошо,
и теперь еще занимаешься, я знаю… ну, начни проходить ей интегральное исчисление, ей-богу не шучу, серьезно говорю, ей решительно
все равно будет: она будет на тебя смотреть
и вздыхать,
и так целый год сряду.
В вине — правда,
и правда-то
вот вся и высказалась, «то есть вся-то грязь его завистливого, грубого сердца высказалась»!
— Да, да, вы совершенно правы…
вот я поскорей поступлю в университет,
и тогда
все пойдет… как по маслу…
—
Вот за это-то я его
и люблю! — прошептал
все преувеличивающий Разумихин, энергически повернувшись на стуле. — Есть у него эти движения!..
— Это правда, — как-то особенно заботливо ответил на это Раскольников, — помню
все, до малейшей даже подробности, а
вот поди: зачем я то делал, да туда ходил, да то говорил? уж
и не могу хорошо объяснить.
— А
вот ты не была снисходительна! — горячо
и ревниво перебила тотчас же Пульхерия Александровна. — Знаешь, Дуня, смотрела я на вас обоих, совершенный ты его портрет,
и не столько лицом, сколько душою: оба вы меланхолики, оба угрюмые
и вспыльчивые, оба высокомерные
и оба великодушные… Ведь не может быть, чтоб он эгоист был, Дунечка? а?.. А как подумаю, что у нас вечером будет сегодня, так
все сердце
и отнимется!
— Ну да, да, да, — торопливо
и неизвестно чему поддакивал Разумихин, — так
вот почему тебя тогда… поразило отчасти… а знаешь, ты
и в бреду об каких-то колечках
и цепочках
все поминал!.. Ну да, да… Это ясно,
все теперь ясно.
— То есть не то чтобы… видишь, в последнее время,
вот как ты заболел, мне часто
и много приходилось об тебе поминать… Ну, он слушал…
и как узнал, что ты по юридическому
и кончить курса не можешь, по обстоятельствам, то сказал: «Как жаль!» Я
и заключил… то есть
все это вместе, не одно ведь это; вчера Заметов… Видишь, Родя, я тебе что-то вчера болтал в пьяном виде, как домой-то шли… так я, брат, боюсь, чтоб ты не преувеличил, видишь…
«Этому тоже надо Лазаря петь, — думал он, бледнея
и с постукивающим сердцем, —
и натуральнее петь. Натуральнее
всего ничего бы не петь. Усиленно ничего не петь! Нет! усиленно было бы опять ненатурально… Ну, да там как обернется… посмотрим… сейчас… хорошо иль не хорошо, что я иду? Бабочка сама на свечку летит. Сердце стучит,
вот что нехорошо!..»
— Шабаш!
Все дураки; к делу:
вот приятель, Родион Романыч Раскольников, во-первых, наслышан
и познакомиться пожелал, а во-вторых, дельце малое до тебя имеет. Ба! Заметов! Ты здесь каким образом? Да разве вы знакомы? Давно ль сошлись?
— Это
все равно-с, — ответил Порфирий Петрович, холодно принимая разъяснение о финансах, — а впрочем, можно вам
и прямо, если захотите, написать ко мне, в том же смысле, что
вот, известясь о том-то
и объявляя о таких-то моих вещах, прошу…
— Ну
вот хоть бы этот чиновник! — подхватил Разумихин, — ну, не сумасшедший ли был ты у чиновника? Последние деньги на похороны вдове отдал! Ну, захотел помочь — дай пятнадцать, дай двадцать, ну да хоть три целковых себе оставь, а то
все двадцать пять так
и отвалил!
— А
вот соврал! Я платье сшил прежде. Мне по поводу нового платья
и пришло в голову вас
всех поднадуть.
— Браво, Родька!
И я тоже не знал! — вскричал Разумихин. — Сегодня же в читальню забегу
и нумер спрошу! Два месяца назад? Которого числа?
Все равно разыщу!
Вот штука-то!
И не скажет!
Но у них нет факта, ни одного, —
все мираж,
все о двух концах, одна идея летучая —
вот они
и стараются наглостью сбить.
«Кто он? Кто этот вышедший из-под земли человек? Где был он
и что видел? Он видел
все, это несомненно. Где ж он тогда стоял
и откуда смотрел? Почему он только теперь выходит из-под полу?
И как мог он видеть, — разве это возможно?.. Гм… — продолжал Раскольников, холодея
и вздрагивая, — а футляр, который нашел Николай за дверью: разве это тоже возможно? Улики? Стотысячную черточку просмотришь, —
вот и улика в пирамиду египетскую! Муха летала, она видела! Разве этак возможно?»
— Вчера, я знаю. Я ведь сам прибыл
всего только третьего дня. Ну-с,
вот что я скажу вам на этот счет, Родион Романович; оправдывать себя считаю излишним, но позвольте же
и мне заявить: что ж тут, во
всем этом, в самом деле, такого особенно преступного с моей стороны, то есть без предрассудков-то, а здраво судя?