Неточные совпадения
— Можешь ставить их на мой счет сколько угодно, а
что касается
до ухаживанья, то нет, брат, я
ни за кем: я, братец, тон держал, да, серьезный тон. Там целое общество я застал: тетка, ее муж, чудак, антик, нигилист чистой расы…
Гордановым овладело какое-то истерическое безумие, в котором он сам себе не мог дать отчета и из которого он прямо перешел в бесконечную немощь расслабления. Прелести Ванскок здесь, разумеется, были
ни при
чем, и Горданов сам не понимал, на
чем именно он тут вскипел и сорвался, но он был вне себя и сидел, тяжело дыша и сжимая руками виски
до физической боли, чтобы отрезвиться и опамятоваться под ее влиянием.
— Это мы увидим. Я вам не стану нахваливать мой план, как цыган лошадь: мой верный план в этом не нуждается, и я не к тому иду теперь. Кроме того,
что вы о нем знаете из этих слов, я
до времени не открою вам ничего и уже, разумеется, не попрошу у вас под мои соображения
ни денег,
ни кредита,
ни поручительства.
— Я и не прошу вашего доверия: я не беру
ни одного гроша
до тех пор, пока вы сами скажете,
что дело сделано основательно и честно. Говорите только о цене, какая ваша последняя цена?
Письмо начиналось товарищеским вступлением, затем развивалось полушуточным сравнением индивидуального характера Подозерова с коллективным характером России, которая везде хочет, чтобы признали благородство ее поведения, забывая,
что в наш век надо заставлять знать себя; далее в ответе Акатова мельком говорилось о неблагодарности службы вообще «и хоть, мол, мне будто и везет, но это досталось такими-то трудами», а
что касается
до ходатайства за просителя, то «конечно, Подозеров может не сомневаться в теплейшем к нему расположении, но, однако же, разумеется, и не может неволить товарища (то есть Акатова) к отступлению от его правила не предстательствовать нигде и
ни за кого из близких людей, в числе которых он всегда считает его, Подозерова».
Продолжительное пассивное выжидание последних лет было, положим, сообразно положению дел, но оно было не в характере Глафиры, живом и предприимчивом, и притом оно
до сих пор
ни к
чему не привело и даже грозило ей бедой: Михаил Андреевич Бодростин более не верил ей, и новым его распоряжением она лишалась мужниного имения в полном его составе, а наследовала одну только свою законную вдовью часть.
Студент Спиридонов жил в ужасной бедности, на мезонинчике, у чиновника Знаменосцева, разумеется, платил дешево и то неаккуратно, потому
что, учась, сам содержал себя уроками, а
ни роду,
ни племени
до него не было дела.
Какой это человек был по правилам и по характеру, вы скоро увидите, а имел он в ту пору состояние большое, а на плечах лет под пятьдесят, и был так дурен, так дурен собою,
что и рассказать нельзя: маленький, толстый, голова как пивной котел, седой с рыжиною, глаза как у кролика, и рябь от оспы
до того,
что даже
ни усы,
ни бакенбарды у него совсем не росли, а так только щетинка между желтых рябин кое-где торчала; простые женщины-крестьянки и те его ужасались…
— Но
что было у господ Поталеевых, то пусть там и останется, и это
ни до кого из здесь присутствующих не касается… Андрей Иванович,
чего же вы опять все бледнеете?
— Из-за
чего? А кому
до этого дело? Если вас спросят, из-за
чего это было, то скажите пожалуйста,
что это
ни до кого не касается.
Он рисовал мне картину бедствий и отчаяния семейств тех, кого губил Висленев, и эта картина во всем ее ужасе огненными чертами напечатлелась в душе моей; сердце мое преисполнилось сжимающей жалостью, какой я никогда
ни к кому не ощущала
до этой минуты, жалостью, пред которою я сама и собственная жизнь моя не стоили в моих глазах никакого внимания, и жажда дела, жажда спасения этих людей заклокотала в душе моей с такою силой,
что я целые сутки не могла иметь никаких других дум, кроме одной: спасти людей ради их самих, ради тех, кому они дороги, и ради его, совесть которого когда-нибудь будет пробуждена к тяжелому ответу.
Майор отвечал ей тем же, и хотя они друг с другом
ни о
чем не условливались и в любви друг другу не объяснялись, но когда майор стал, к концу кампании, на ноги, они с Катериной Астафьевной очутились вместе, сначала под обозною фурой, потом в татарской мазанке, потом на постоялом дворе, а там уже так и закочевали вдвоем по городам и городишкам, куда гоняла майора служба,
до тех пор, пока он, наконец, вылетел из этой службы по поводу той же Катерины Астафьевны.
— Поп Евангел! Нечего вам про попа Евангела. Вам
до него далеко; а тут
ни поп,
ни архиерей ничего не поделают, когда на одного попа стало семь жидовин.
Что отец добрый в душу посадит, то лихой гость за один раз выдернет.
Бодростина на это не ответила, но Синтянина не сконфузилась и послала ей другое письмо,
что было потребностью и для самой генеральши, так как ее тревога за Ларису усилилась
до такой степени,
что она не могла спать и не умела
ни одной строки написать об этом Форовой в Петербург.
Графиня и баронесса обедали у Бодростиной, и потому у Синтяниной была отнята всякая надежда пересидеть их, и она должна была прямо просить Глафиру Васильевну о минуте разговора наедине, в
чем та ей, разумеется, не отказала. Они взошли в маленький, полутемный будуар, и Синтянина прямо сказала,
что она находится в величайшей тревоге по случаю дошедших
до нее известий о Ларисе и во
что бы то
ни стало хочет добиться, где эта бедняжка и в каком положении?
— Но как быть: через кого в этом удостовериться?
Ни муж,
ни Форов не могут ехать к этому герою… Евангел… но его даже грех просить об этом. И за
что подвергать кого-нибудь из них такому унижению? Да они и не пойдут: мужчины мелочны, чтобы смирить себя
до этого… Нечего раздумывать: я сама поеду к Горданову, сама все узнаю! Решено: я должна к нему ехать.
В известии этом, как видим, не было ничего необыкновенного, но оно смутило Александру Ивановну, частию по безотчетному предчувствию, а еще более по тому особенному впечатлению, какое письмо этого «некоего Ворошилова» произвело на генерала, оживив и наэлектризовав его
до того,
что он, несмотря на свои немощи, во
что бы то
ни стало, непременно хотел ехать встречать своего друга в город.
Евангел повествовал,
что, по внезапной смерти Горданова, за которою не замедлил еще более неожиданный «скоропостижный брак неутешной вдовицы Глафиры Васильевны Бодростикой с Генрихом Ропшиным», дело о самой смерти покойного Бодростина как-то вдруг стушевалось и все остаются довольны, не исключая главного виновника, умопомраченного Висленева, сидящего в сумасшедшем доме,
чем он не только не обижен, но, напротив, необыкновенно дорожит этим удобным положением и сам
до того за него стоит,
что когда кто-то над ним подшутил, будто жена намеревается его оттуда вынуть и взять на поруки, то Жозеф страшно этим встревожился и сам всем напоминал,
что он опасный помешанный и убийца, на каковом основании и упрашивал не выдавать его жене, а, напротив, приковать на самую толстую цепь и бросить ключ в море, дабы
ни жена,
ни Кишенский как-нибудь не похитили его насильственным или тайным образом.
Генерал остановился и, взглянув на Подозерова, заметил,
что это на его счет nota bene, но, не получив
ни от кого никакого ответа, продолжал далее чтение письма, в котором автор, отыскивая благо для всех потерпевших от зла, доходил
до супругов Форовых и в том же задушевном, покорном и грустно-шутливом тоне начал...
Но подивитесь же, какая с самим с ним произошла глупость: по погребении Катерины Астафьевны, он, не зная как с собой справиться и все-таки супротив самой натуры своей строптствуя, испил
до дна тяжелую чашу испытания и, бродя там и сям, очутился ночью на кладбище, влекомый, разумеется, существующею силой самой любви к несуществующему уже субъекту, и здесь он соблаговолил присесть и, надо думать не противу своей воли, просидел целую ночь, припадая и плача (по его словам от того будто,
что немножко лишнее на нутро принял), но как бы там
ни было, творя сей седален на хвалитех, он получил там сильную простуду и в результате оной перекосило его самого, как и его покойницу Катерину Астафьевну, но только с сообразным отличием, так
что его отец Кондратий щелкнул не с правой стороны на левую, а с левой на правую, дабы он, буде вздумает, мог бы еще правою рукой перекреститься, а левою ногой сатану отбрыкнуть.