Неточные совпадения
— Ах ты, кум! — Горданов пожал плечами и комически проговорил, — вот что общество так губит: предрассудкам нет
конца! Нет, лучше поближе, а не подальше! Иди сейчас к генералу, сию же минуту иди, и до моего приезда умей снискать его любовь и расположение. Льсти, лги, кури ему, — словом, делай что знаешь, это
все нужно — добавил он, пихнув тихонько Висленева рукой к двери.
Конец спустившегося одеяла задел за лежавший на полу колокольчик, и тот, медленно дребезжа о края язычком, покатился по полу. Вот он описал полукруг и
все стихло, и снова нигде ни дыхания, ни звука, и только слышно Висленеву, как крепко ударяет сердце в его груди; он слегка разомкнул ресницы и видит — темно.
Черный день подкрался к Иосафу Платоновичу нежданно и негаданно, и притом же день этот был
весь с начала до
конца так лучезарно светел, что никакая дальнозоркость не могла провидеть его черноты.
— Да, — отвечал, улыбаясь, Горданов, — Ванскок мне кое-что сообщала насчет некоторых свойств вашего Иогана с острова Эзеля. К чему же было давать вам повод заподозрить меня в легкомыслии? Прошу вас завернуть завтра ко мне, и я вам предъявлю это рукописание во
всей его неприкосновенности, а когда
все будет приведено к
концу, тогда, пред тем как я повезу Висленева в церковь венчать с Алиной Дмитриевной, я вручу вам эту узду на ее будущего законного супруга, а вы мне отдадите мою цену.
Долго воспоминая свадьбу Висленева, священник, покусывая
концы своей бороды, качал в недоумении головой и, вздыхая, говорил: «
все хорошо, если это так пройдет», но веселый дьякон и смешливый дьячок, как люди более легкомысленные, забавлялись насчет несчастного Висленева: дьякон говорил, что он при этом браке только вполне уразумел, что «тайна сия велика есть», а дьячок рассказывал, что его чуть Бог сохранил, что он не расхохотался, возглашая в
конце Апостола: «а жена да боится своего мужа».
И Кишенский улыбнулся, схватил Алину за подбородок и вдруг засерьезничал и молча стал помогать Алине укладывать шнурок по
всему краю полок, набитых сочинениями Иосафа Платоновича. Через час
все эти пиротехнические затеи были окончены, шнурок с
конца припален; железная дверь замкнута, и хозяин с хозяйкой уехали, строго-настрого наказав оставленной при квартире бедной немецкой женщине беречь
все пуще глаза, а главное быть осторожною с огнем.
Это
все люди с
концом в самом начале своей жизни…
Об отсутствующих же нечего было и говорить, он во
всю свою болезнь ни разу не вспомнил ни про Горданова, ни про Висленева, не спросил про Филетера Ивановича и не полюбопытствовал, почему он не видал возле себя коренастого майора, а между тем в положении
всех этих лиц произошли значительные перемены с тех пор, как мы расстались с ними в
конце третьей части нашего романа.
После того случая, который рассказан в
конце предшествовавшей главы, дело уже не могло остановиться и не могло кончиться иначе как браком. По крайней мере так решил после бессонной ночи честный Подозеров; так же казалось и не спавшей
всю эту ночь своенравной Ларисе.
—
Все этак друг с другом… на ножах, и во
всем без удержа… разойдемся, и в
конце друг друга перережем, что ли?
Глафира Бодростина, издавна начертав себе план завладеть огромным состоянием своего мужа, ускользавшим от нее по ее же собственной вине, по ее неспособности совладать с собою в первые годы своего замужества и лицемерно или искренно составить себе прочную репутацию, взялась за это дело несколько поздно; но она, как мы видели, не теряла надежды привести
все к такому
концу, какой для нее был нужен.
Это был кабинет старика; влево за драпированными дверями виднелась его спальня, а правее — продолговатая комната или широкий коридор, совсем без мебели, и в конце-то этой комнаты запертая дверь, у которой теперь толпились
все четыре лакея, суетясь, споря, не соглашаясь и в то же время штурмуя эту дверь и кочергой, и щеткой, между тем как четвертый, позже
всех прибывший с ясеневою вешалкой, действовал ею, как стенобойною машиной.
Событие было самое неприятное, страшно поразившее Бодростина, тронувшее, впрочем, и Глафиру; однако тронувшее не особенно сильно, потому что Глафира, узнав о том, где были молодые господа прежде трагического
конца своей гулянки, отнеслась к этому с крайним осуждением. Висленев же был более смущен, чем поражен: он не мог никак понять, как это
все случилось, и, проснувшись на другое утро, прежде
всего обратился за разъяснениями к Горданову, но тот ему отвечал только...
Между тем Кюлевейна схоронили; поезжане еще пробыли в Москве по этому поводу лишних три дня, употребленные частью на хлопоты о том, чтобы тело умершего кавалериста не было вскрыто, так как смерть его казалась
всем очевидною. Врач дал свидетельство, что он умер от удара, и
концы были брошены, если не в воду, то в могилу Ваганькова кладбища.
Не успели они таким образом обойти деревню из двора во двор, как уж на том
конце, с которого они начали, закурилася не в урочный час лохматая, низкая кровля, а через час
все большое село, как кит на море, дохнуло: сизый дым взмыл кверху как покаянный вздох о греховном ропоте, которым в горе своем согрешил народ, и, разостлавшись облаком, пошел по поднебесью; из щелей и из окон пополз на простор густой потный пар, и из темных дверей то одной, то другой избы стали выскакивать докрасна взогретые мужики.
Говоруны и зачинщики не обозначались, но зато в эту минуту в дальнем
конце широкой улицы деревни показались две фигуры, появление которых прежде
всех было замечено крестьянами, а потом их усмотрело и начальство, обратившее внимание на происшедшее по этому случаю обращение крестьянских взоров в одну сторону.
Так завершилось дело, на сборы к которому потрачено столько времени и столько подходов, вызывавшихся взаимным друг к другу недоверием
всех и каждого. Актеры этой драмы в
конце ее сами увидали себя детьми, которые, изготовляя бумажных солдатиков,
все собираются произвесть им генеральное сражение и не замечают, как время уходит и зовет их прочь от этих игрушек, безвестно где-то погибающих в черной яме.
«Другу моему Катерине Астафьевне во
всем этом было последнее испытание, которое она до самого последнего своего
конца выдержала с величайшею для себя честью».
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «
Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!