Неточные совпадения
В доме
было так принято, что если как-нибудь в разговоре кто-нибудь случайно упоминал имя князя Льва Яковлевича, то
все сию же минуту принимали самый серьезный вид и считали необходимым умолкнуть. Точно старались дать время пронестись звуку священного семейного имени, не сливая его ни с
каким звуком иного житейского слова.
Княгиня
все торопились, потому что словно она ждала
какого последнего несчастия над дединькой, и хотя сама в то время в тягостях
была (ожидаемый ребенок
был мой отец), но
все ходила и настаивала, чтобы скорее дом
был отделан.
Я
как его увидала, так и затрепетала
всем телом своим и ноги у меня подкосились, потому что знала, что этого
быть не может, так
как Патрикей Семеныч с князем находился.
«Ну, — приказывает, — говори,
как все дело
было?»
Тут самая жуткость настала. Патрикей Семеныч,
как и со мною у них
было, головою понурил, и губа у него одна по другой хлябает, а никакой молви нет. А княгиня, сколь ей, вижу, ни тяжело, подняла на него
все лицо и говорит...
Зарубились они в рать неприятельскую в самую средину и
всё кричали: «
Все за мной,
все за мной!», но только мало
было в этом случае смелых охотников за ним следовать, кроме одного трубача! Тот один изо
всех и видел,
как дед бился, пока его самого на части изрубили. Жестоко израненный трубач выскочил и привез с собой князеву голову, которую Патрикей обмыл, уложил в дорожный берестяной туес и схоронил в глубокой ямке, под заметным крушинным кустом.
Был он из хохлов — солдатище этакой,
как верблюд огромнейший и нескладный,
как большое корыто, в
каких прачки за большою стиркою белье синят, и вдобавок
был весь синеватый, изрубленный; по
всему лицу у него крест-накрест страшенные шрамы перекрещивались, а одна бакенбарда совсем на особом на отрубленном куске росла, и не знать,
как она у него при роже и держалась.
— Этакий дурак, — хохлище безмозглый
был! — обыкновенно смеясь восклицала, бывало, прерывая рассказ, Ольга Федотовна, — в службе
был, а решительно никакой политики не мог сохранить, что кстати, что некстати,
все, бывало,
как думает, так и ляпнет!
И она у него, эта его рожа страшная, точно, сама зажила, только, припалившись еще немножечко, будто почернее стала, но
пить он не перестал, а только
все осведомлялся, когда княгиня встанет, и
как узнал, что бабинька велела на балкон в голубой гостиной двери отворить, то он под этот день немножко вытрезвился и в печи мылся. А
как княгиня сели на балконе в кресло, чтобы воздухом подышать, он прополз в большой сиреневый куст и оттуда, из самой середины, начал их,
как перепел, кликать.
Он и вылез… Прелести сказать,
как был хорош! Сирень-то о ту пору густо цвела, и молодые эти лиловые букетики ему
всю голову облепили и за ушами и в волосах везде торчат… Точно волшебный Фавна, что на картинах пишут.
В десятники его ставили, он
было всех баб перебил; в конюшни определили, так
как это в кавалерии соответственнее, он под лошадь попал, только, слава богу, под смирную: она так над ним
всю ночь не двинулась и простояла; тогда его от этой опасности в огуменные старосты назначили, но тут он сделал княгине страшные убытки:
весь скирдник, на многие тысячи хлеба, трубкой сжег.
А он ей просипел, что
как надо, говорит, сделал —
все из бутылочки
выпил, а бутылочкой себя по
всем местам вытер.
Со вдовством бабушки отношения их с Ольгой Федотовной сделались еще короче, так
как с этих пор бабушка
все свое время проводила безвыездно дома. Ольга Федотовна имела светлую и уютную комнату между спальнею княгини Варвары Никаноровны и детскою, двери между которыми всегда, и днем и ночью,
были открыты, так что бабушка, сидя за рабочим столиком в своей спальне, могла видеть и слышать
все, что делается в детской, и свободно переговариваться с Ольгой Федотовной.
Бабушка считала Ольгу Федотовну своим другом, и Патрикей Семеныч, я думаю, тоже, по крайней мере это
было видно во
всей аттенции, с
какою относился к ней этот сдержанный, солидный и самообладающий консерватор и княжедворец, но для Ольги Федотовны оба они
были слишком умны и подавляли ее своим величием.
Ко
всему этому,
как я уже сказала, старый дьякон в это время, едучи с поля,
был оглушен и ослеплен молнией, а сыновьям его еще оставалось
быть года по два в семинарии, и потом Марья Николаевна хотела, чтобы хоть один из них шел в академию.
Большие небесного цвета глаза его так отрадно глядели из-под длинных темных ресниц, что сама бабушка залюбовалась на молодого человека и мысленно перебирала:
какой прекрасный ряд разнообразных ощущений должен
был теперь проходить в душе Марьи Николаевны, которой эти молодые люди
всем были обязаны.
Тогда семинаристы, благодаря Сперанскому,
были в моде и получали ход; а бабушка уже
все придумывала:
как обеспечить молодых так, чтобы они не знали нужды и муж ее любимицы не погряз бы в темной доле и не марал бы рук взятками.
Марья Николаевна, возвращаясь от бабушки вечером после описанного разговора,
была страшно перепугана; ей
все казалось, что,
как только она сошла с крыльца, за ней кто-то следил; какая-то небольшая темная фигурка то исчезала, то показывалась и
все неслась стороною, а за нею мелькала какая-то белая нить.
А потом
как к первым после того каникулам пришло известие, что Вася не
будет домой, потому что он в Киеве в монахи постригся, она опять забеленила:
все, бывало, уходит на чердак, в чулан, где у меня целебные травы сушились, и сверху в слуховое окно вдаль смотрит да
поет жалким голосом...
Для надзора за нами сзади нас стояла Ольга Федотовна, тогда уже довольно старенькая, хотя, по обыкновению, свеженькая и опрятная,
какою она
была во
всю свою жизнь.
Никто из нас, детей, разумеется, и воображения не имел, что такое наша Ольга Федотовна могла
быть этому суровому старику в тяжелой золотой шапке, которою он
все как будто помахивал. Мы только
всё дергали Ольгу Федотовну потихоньку за платье и беспрестанно докучали ей расспросами, что значит то и что значит это? На
все эти вопросы она отвечала нам одно...
В этом
как бы заключался
весь ответ ее себе, нам и всякому, кто захотел бы спросить о том, что некогда
было, и о том, что она нынче видит и что чувствует.
Бабушка в этот день
была, по-видимому, не в таком покорном настроении духа: она
как будто вспомнила что-то неприятное и за обедом, угощая у себя почетного гостя, преимущественно предоставляла занимать его дяде, князю Якову Львовичу, а сама
была молчалива. Но когда архиерей, сопровождаемый громким звоном во
все колокола, выехал из родного села в карете, запряженной шестериком лучших бабушкиных коней, княгиня даже выразила на него дяде и maman свою «критику».
— Красоту он, — говорила старушка, — имел такую, что хотя наш женский пол, бывало, и всякий день его видел, но, однако, когда у княгини бывали в залах для гостей большие столы, то
все с девичьей половины через коридорные двери глядеть ходили,
как он, стоя у особого стола за колоннами,
будет разливать горячее.
Да и, откровенно скажу,
было на что полюбоваться:
как доложит бабиньке, что
все готово, и выйдет в зал, станет сам на возвышении между колонн пред чашею и стоит точно капитан на корабле, от которого
все зависит.
И, стало
быть, теперь он и к сыну, к «Николашке», должен
будет подойти с обернутою салфеткою бутылкой вина и спросить: «Прикажете мадеры?» Нет, это… это
было что-то такое, что помутило
все понятия Патрикея и лишило его
всех средств,
как сообразить в этом случае свое положение.
Говоря нынешним книжным языком, я, может
быть,
всего удачнее выразилась бы, сказав, что бабушка ни одной из своих целей не преследовала по особому, вдаль рассчитанному плану, а достижение их пришло ей в руки органически, самым простым и самым правильным, но совершенно незаметным образом,
как бы само собою.
Во
все время этого ожидания нуждающийся гость ходил к княгине обедать, и если он
был ей по душе, то его приглашали к ней к вечернему чаю; а впрочем, он мог без стеснения располагать собою,
как ему угодно.
Если дела должника поправлялись, княгиня радовалась; а если они
всё еще
были худы, то бабушка расспрашивала, что,
как и почему? и опять помогала и деньгами и советом.
Все эти люди считали обязанностью хоть раз побывать у бабушки, и она им, разумеется,
была рада, так
как у нее «гость
был божий посол», но тем не менее тут с этими «послами» иногда происходили прекурьезные расправы, которыми злополучная Марья Николаевна терзалась и мучилась беспримерно.
Сама Ольга Федотовна
была очень расстроена событием, которое совершилось в нашем семействе и грозило лечь черным пятном на наше доброе имя, поэтому она хоть и жалела меня, но не хотела со мною много разговаривать, вероятно потому, что и меня,
как молоденькую девочку, считали ответственною за
все грехи молодого поколения.
— А так, матушка, так… так это и
было возможно, потому что куда она
как столп светила, туда и
все шли, и что хотела, то и делала.
Не в городе, не на губернаторском подворье тогда искали ума-то, а у нас в Протозанове: не посоветовавшись с бабинькою, ничего не делали; выборы приходили,
все к ней прежде съезжались да советовались, и кого она решит выбрать, того и выбирали, а другого, хоть он
какой будь, не токмо что спереду, а и с боков и сзаду расшит и выстрочен, — не надо.
— А
все почему?
Все потому, что она
была кость от костей и плоть от плоти своей и черные и белые сотни
все за собой волокла, а не особилась,
как вы, шишь-мышь, пыжики, иностранцы.
При таком воззрении понятно, что бабушка не высокого
была суждения и об этом графе Функендорфе, о котором ей рассказывали,
как он грозен и строг и
как от страха пред ним в губернском городе
все власти сгибаются и трепещут.
Рогожин своею наружностью в общем чрезвычайно напоминал
всем столь известную фигуру Дон-Кихота и так же,
как тот,
был немножко сумасшедший.
Зинка, далеко таскаясь со своим швецовством, бывал почти во
всех деревнях
всего округа, знал многих людей и не боялся неизвестных дорог, потому что умел их распытывать; к тому же он мог чинить платье неприхотливого Дон-Кихота и
был не охотник сидеть долго под одною кровлею, столько же
как и его барин.
Ну, словом, Пансо
был по
всем статьям
как на заказ для нашего Дон-Кихота выпечен, и они запутешествовали.
Можно положительно сказать, что если б и в монастырях тоже не оказывалось каких-нибудь угнетенных людей, за которых Доримедонт Васильич считал своею непременною обязанностью вступаться и через это со
всеми ссорился, то его ни одна обитель не согласилась бы уступить другой, но так
как заступничества и неизбежно сопряженные с ними ссоры
были его неразлучными сопутниками, то он частенько переменял места и наконец, заехав бог весть
как далеко, попал в обитель, имевшую большой архив древних рукописей, которые ему и поручили разобрать и привесть в порядок.
Жизнь
была благодатнейшая: он читал; лошадки его пахали монастырские огороды и возили сено с приписных лугов, а сломанный Зинка, которого в монастыре звали
всем его крестным именем — Зиновий, подметал трапезную и растолстел,
как тучный теленок, на вкусных квасах и на мягком хлебе.
И он поехал на этой тройке, пространно объясняя,
как тут каждый нужен друг другу и всякому
есть свое дело, для того чтобы
весь человек
был здрав умом, духом и телом.
Все окружающее его глядело чрезвычайно приятно, светелка его
была убрана, на самом на нем
была чистая мужичья рубашка, у изголовья стояла на столе золоченая луком деревянная чаша с прозрачною,
как хрусталь, чистою водой, а за образником
была заткнута ветвь свежей вербы.
Но это еще
было не
все, то
был сюрприз для глаз, а
был еще сюрприз и для слуха. Рогожину стало сдаваться, что невдалеке за его теменем что-то рокочет,
как будто кто по одному месту ездит и подталкивает.
Патрикей поклонился и вышел прибавить сервиза; а в это время с наблюдательного поста, откуда видно
было,
как приезжие высаживались, подан голос, что приезжих только трое, а не четверо, и
все мужчины.
Граф же
был близок к источникам
всех новостей и рассказал об ужасах усмирения, но не так подробно,
как знал об этом Рогожин и
как он рассказал уже ранее.
Я его так и называю свиток. Он скручен
весь, а если его раскатать, то я и не знаю,
как он обширен
будет! Мне кажется, один своим благородством удивить свет может.
Все в нем писано: и великие дела для возбуждения духа, и позорное слово для угрожения, и мои беззакония тоже в нем заключаются.
Но
как бы это ни
было, ожидая дочь, княгиня постоянно находилась в муках недовольства собою и во
все это время
была мрачна и, против своего обыкновения, даже настолько неприветлива, что не обратила на дьяконицу и Дон-Кихота того внимания,
каким эти люди у нее всегда пользовались и на которое они,
как надо бы думать, получили еще более права после нового оригинального доказательства своей безграничной ей преданности.
В старинном доме, полном богатой утвари екатерининского времени, несколько комнат
было отделано заново: покои, назначенные для княжны,
были убраны скромно,
как княгиня находила приличным для молодой девушки, но
все это
было сделано изящно и в тогдашнем новом вкусе: светлый девственный, собранный в буфы, ситец заменил здесь прежний тяжелый штоф, который сняли и снесли в кладовые; масляные картины известных старинных мастеров, на несколько пластических сюжетов, тоже
были убраны и заменены дорогими гравюрами и акватинтами в легких рамах черного дерева с французскою бронзой; старинные тяжелые золоченые кронштейны уступили свое место другим, легким и веселым, из севрского фарфора; вместо золоченого обруча с купидонами, который спускался с потолка и в который вставлялись свечи, повесили дорогую саксонскую люстру с прекрасно выполненными из фарфора гирляндами пестрых цветов.
Словом,
все было приготовлено так,
как наиболее могло нравиться девушке, получившей совсем новое воспитание и усвоившей вкус и привычки совсем не те,
какие имела ее мать.
— Бог весть, я ничего не знаю… Это
все будет,
как Настенька захочет.