Неточные совпадения
— Нет-с: именно в деле с немцем, который без расчета шагу не ступит
и, как говорят, без инструмента с кровати не свалится; а во-вторых, не слишком ли вы много
уже придаете значения воле
и расчетам? Мне при этом всегда вспоминаются довольно циничные, но справедливые слова одного русского генерала, который говорил про немцев: какая беда, что они умно рассчитывают, а мы им
такую глупость подведем, что они
и рта разинуть не успеют, чтобы понять ее.
И впрямь, господа; нельзя же совсем на это не понадеяться.
А между тем железная воля Пекторалиса, приносившая свою серьезную пользу там, где нужна была с его стороны настойчивость,
и обещавшая ему самому иметь
такое серьезное значение в его жизни, у нас по нашей русской простоте все как-то смахивала на шутку
и потешение.
И что всего удивительней, надо было сознаться, что это никак не могло быть иначе;
так уже это складывалось.
Так, например, поддерживаемый своею железною волею, он учился русскому языку необыкновенно быстро
и грамматично; но, прежде чем мог его себе вполне усвоить, он
уже страдал за него от той же самой железной воля —
и страдал сильно
и осязательно до повреждений в самом своем организме, которые сказались потом довольно тяжелыми последствиями.
Мы сдернули с него сюртук (
так как дамы давно
уже оставили эту опасную комнату)
и увидели, что вся спина жилета бедного Гуго была покрыта осами, которые ползли по нем вверх, отогревались, расправлялись
и пускались в лёт, меж тем как из кармана бесконечным шнурком ползли одна за другою новые.
— Ну,
уже воля ваша, а я это
так решил, вот вам сто рублей,
и дайте мне за них лошадь. Не можете же вы мне в этом отказать.
— Ну, молодец, если
так, а у меня, брат, вот воли-то совсем нет. Много раз я решался, дай стану со всеми честно поступать, но все никак не выдержу. Что ты будешь делать —
и попу на духу после каюсь, да
уже не воротишь. А у вас, у лютеран, ведь совсем
и не каются?
Пекторалис трудился
и богател, а Сафроныч ленился, запивал
и приходил к разорению. Имея
такого конкурента, как Пекторалис, Сафроныч
уже совсем оплошал
и шел к неминучей нищете, но тем не менее все сидел на своих задах
и ни за что не хотел выйти.
— Беги, милый, беги; он
уже что-нибудь скаверзит, либо что, либо что, либо еще что. Ну, а пока я тебе, пожалуй, хоть одно звено в своем заборчике разгорожу. Сафроныч успокоился — щель ему открывалась. Утвердили они одну лесенку с одной стороны, другую с другой,
и началось опять у Сафроновых хоть неловкое, а все-таки какое-нибудь с миром сообщение. Пошла жена Сафроныча за водою, а он сам побежал к приказному Жиге, который ему в давнее время контракт писал, —
и, рыдая, говорит свою обиду...
А
уже про заказы
и говорить нечего: не то что какой тяжелый большой паровик вытащить, а
и борону какую сгородить —
так и ту потом негде наружу выставить.
— А вот потому ты их
и не понимаешь, что ты дурак —
и такой дурак, что моему значительному уму с твоею глупостию даже
и толковать бы стыдно; но я только потому тебе отвечаю, что
уже счастье-то тебе выпало очень несоразмерное —
и у меня сердце радуется, как ты теперь жить будешь великолепно. Не забудь, гляди, меня, не заветряйся; не обнеси чарою.
Все это создало в городе
такое положение, что не было человека, который бы не ожидал разбирательства Сафроныча
и Пекторалиса. А время шло; Пекторалис все пузырился, как лягушка, изображающая вола, а Сафроныч все переда в своем платье истер, лазя через забор,
и, оробев, не раз
уже подсылал тайком от Жиги к Пекторалису
и жену
и детей за пардоном.
Обворовывать его, разумеется, не следовало, но жить с ним действительно, должно быть, было невыносимо,
и вот за то он оставался один-одинешенек
и, можно было сказать,
уже нищ
и убог, но все-таки не подавался
и берег свою железную волю.
Между тем, когда Пекторалис, находясь в
таком ужасном поистине состоянии, переживал самые отчаянные минуты, в судьбе его
уже готов был неожиданный кризис, который я не знаю как назвать — благополучным или неблагополучным. Дело в том, что в это же время
и в судьбе Сафроныча происходило событие величайшей важности — событие, долженствовавшее резко
и сильно изменить все положение дел
и закончить борьбу этих двух героев самым невероятнейшим финалом.
— Куда ему отпереть, — отвечал он, — ни за что он не отопрет. Ему перед своею нациею стыдно. У них ведь это
уже такое положение, что сказал, то чтобы непременно
и сдействовать.
— Да
уж у них это
так, особенно же он на суде прямо объяснил: «у меня, говорит, воля железная», — где же ему с нею справиться. Ему
и так тяжело.
Бесспорно, что здесь им было очень хорошо в том отношении, что черт здесь, конечно,
уже ничего никому сделать не мог, потому что на насести поет полуночный петух, имеющий на сей предмет особые, таинственные повеления, насчет которых дьяволу известно кое-что
такое, чего он имеет основание побаиваться; но все же нельзя же тут
и оставаться. В сумерки придут сюда куры —
и позиция, занятая под их решеткою, будет небезопасна в другом роде.
— Да; он старик добродетельный, он пусть тут внизу останется да приговаривает, а наверх пусть с водою
и с кропилом один дьякон Савва полезет. Ему ничего, если с ним что
такое и случится, у него дьяконица всякий месяц один раз с ума сходит, чай ему
уже давно
и жизнь-то надоела.
Понятно, что после
такого открытия о большом угощении
уже нечего было думать; появление Сафроныча в этом жалостном виде заставило свертеть все это кое-как, на скорую руку,
и Флавиан удовольствовался только горячим чаем, который кушал, сидя в широком кресле, поставленном возле печки, где отогревался Сафроныч
и кое-как отвечал на шббольно предлагаемые ему вопросы.
Все последние события представлялись Сафронычу
таким образом, что он был где-то, лез куда-то
и очутился в аду, где долго беседовал с Жигою, открывшим ему, что даже самому сатане
уже надоела их ссора с Пекторалисом, —
и все это дело должно кончиться.
Все это совершилось
так неожиданно
и скоро, что Марья Матвеевна не успела прийти в себя, как ей
уже надо было хлопотать о похоронах мужа. В этих грустных хлопотах она даже совсем не обратила должного внимания на слова Егорки, который через час после смерти Сафроныча бегал заказывать гроб
и принес странное известие, что «немец на старом дворе отбил ворота», из-за которых шла долгая распря, погубившая
и Пекторалиса
и Сафроныча.
— Да что «увидим»?
И видеть-то в тебе стало
уже нечего, когда ты весь заживо ссохся; а Сафроныч как жил в простоте,
так и кончил во всем своем удовольствии.
— Ну вот
уже и свинья! Зачем же
так обижать? Он свинья, да пред смертью на чердаке испостился
и, покаясь отцу Флавиану, во всем прощении христианском помер
и весь обряд соблюл, а теперь, может быть,
уже и с праотцами в лоне Авраамовом сидит да беседует
и про тебя им сказывает, а они смеются; а ты вот не свинья, а, за его столом сидя, его же
и порочишь. Рассуди-ка, кто из вас больше свинья-то вышел?