Неточные совпадения
Это ведь в первые времена-то,
как крестьяне у дворян
были, ну точно, что в тогдашнее время воровство будто до низкого сословия
все больше принадлежало; а
как нонче, когда крестьян не стало, господа и сами тоже этим ничуть не гнушаются.
Но высшую прелесть лица Домны Платоновны бесспорно составляли ее персиковый подбородок и общее выражение, до того мягкое и детское, что если бы вас когда-нибудь взяла охота поразмыслить:
как таки, при этой бездне простодушия, разлитой по
всему лицу Домны Платоновны, с языка ее постоянно не сходит речь о людском ехидстве и злобе? — так вы бы непременно сказали себе:
будь ты, однако, Домна Платоновна, совсем от меня проклята, потому что черт тебя знает,
какие мне по твоей милости задачи приходят!
Главное дело, что Домна Платоновна
была художница — увлекалась своими произведениями. Хотя она рассказывала, что
все это она трудится из-за хлеба насущного, но все-таки это
было несправедливо. Домна Платоновна любила свое дело
как артистка: скомпоновать, собрать, состряпать и полюбоваться делами рук своих — вот что
было главное, и за этим просматривались и деньги, и всякие другие выгоды, которых особа более реалистическая ни за что бы не просмотрела.
— Скажи ты мне, — говорила она, — что это такое значит: знаю ведь я, что наши орловцы первые на
всем свете воры и мошенники; ну, а
все какой ты ни
будь шельма из своего места,
будь ты хуже турки Испулатки лупоглазого, а я его не брошу и ни на
какого самого честного из другой губернии променять не согласна?
— А
как же! — возговорила Домна Платоновна, — посмотри-ка ты, милый друг, у купцов: у них всегда образ в своем виде, ланпад и сияние…
все это
как должно. А это значит, господа сами от бога бежат, и бог от них далече. Вот нынче на святой
была я у одной генеральши… и при мне камердинер ее входит и докладывает, что священники, говорит, пришли.
Но о спажинках
была я в их доме; кружевцов немного продала, и вдруг мне что-то кофию захотелось, и страсть
как захотелось. Дай, думаю, зайду к Домуховской, к Леканиде Петровне, напьюсь у нее кофию. Иду это по черной лестнице, отворяю дверь на кухню — никого нет. Ишь, говорю,
как живут откровенно — бери, что хочешь, потому и самовар и кастрюли,
все, вижу, на полках стоит.
Слово по слову, и раскрылось тут
все дело, что квартиры уж у нее нет: мебелишку,
какая была у нее, хозяин за долг забрал; дружок ее пропал — да и хорошо сделал, — а живет она в каморочке, у Авдотьи Ивановны Дислен.
«Что ж ты, — говорю, — такая за особенная, что этак очень тебя предложение это оскорбило? Предложить, — говорю, — всякому это вольну, так
как ты женщина нуждающая; а ведь тебя насильно никто не брал, и зевать-то, стало
быть, тебе во
все горло нечего
было».
«Нет, — говорит, — уж куда!..» Вижу, сама давится, а сама твердо отвечает: «Нет, — говорит, — отяготитесь, Домна Платоновна, я не
буду капризничать». Узнаю тут от нее, посидевши, что эта подлая Дисленьша ее выгоняет, и то
есть не то что выгоняет, а и десять рублей-то, что она, несчастная, себе от грека принесла, уж отобрала у нее и потом совсем уж ее и выгнала и бельишко —
какая там у нее
была рубашка да перемывашка — и то
все обобрала за долг и за хвост ее,
как кошку, да на улицу.
А я ей
все по порядку рассказываю, хвалю его, знаешь, ей,
как ни
быть лучше: хотя, говорю, и в летах, но мужчина видный, полный, белье, говорю, тонкое носит, в очках, сказываю, золотых; а она
вся так и трясется.
Рассказывает мне
все,
как он
был и
как ни с чем назад пошел.
«Пожалуйте, — прошу его, — ваше превосходительство, завтра — верно вам ручаюсь, что
все будет как должно».
У меня уж
было и сердце
все проходить стало,
как она
все это стояла-то да молчала, а уж
как она по моему по последнему слову к двери даже обернулась, я опять и вскипела.
«Космы-то, — говорю, — патлы-то свои подбери, — потому я ей
всю прическу расстроила. — То, — говорю, — ты у меня украла, что я тебя, варварку, поила-кормила две недели; обула-одела тебя; я, — говорю, — на всякий час отягощаюсь, я веду прекратительную жизнь, да еще через тебя должна куска хлеба лишиться,
как ты меня с таким человеком поссорила!»
«Из-за чего, — говорит, — это я только
все себе наделала?
Каких я людей слушала? Разбили меня с мужем; натолковали мне, что он и тиран, и варвар, когда это совсем неправда
была, когда я, я сама, презренная и низкая капризница, я жизнь его отравляла, а не покоила. Люди! подлые вы люди! сбили меня; насулили мне здесь горы золотые, а не сказали про реки огненные. Муж меня теперь бросил, смотреть на меня не хочет, писем моих не читает. А завтра я… бррр…х!»
«Маменька! — стала звать, — маменька! если б ты меня теперь, душечка, видела? Если б ты, чистенький ангел мой, на меня теперь посмотрела из своей могилки?
Как она нас, Домна Платоновна, воспитывала!
Как мы жили хорошо; ходили всегда чистенькие;
все у нас в доме
было такое хорошенькое; цветочки мама любила; бывало, — говорит, — возьмет за руки и пойдем двое далеко… в луга пойдем…»
Разделась и я
как следует, помолилась богу, но
все меня любопытство берет,
как тут у них без меня
были подробности? К генералу я побоялась идти: думаю, чтоб опять афронта
какого не
было, а ее спросить даже следует, но она тоже как-то не допускает. Дай, думаю, с хитростью к ней подойду. Вхожу к ней в каморку и спрашиваю...
— Тут же таки. На другой день уж
всю это свою козью прыть показала. На другой день я, по обнаковению, в свое время встала, сама поставила самовар и села к чаю около ее постели в каморочке, да и говорю: «Иди же, — говорю, — Леканида Петровна, умывайся да богу молись, чай пора
пить». Она, ни слова не говоря, вскочила и, гляжу, у нее из кармана какая-то бумажка выпала. Нагинаюсь я к этой бумажке, чтоб поднять ее, а она вдруг сама,
как ястреб, на нее бросается.
Ну, однако, я ей это спустила, думала, что она это еще в расстройке, и точно, вижу, что
как это ворот-то у нее в рубашке широкий, так видно, знаешь,
как грудь-то у ней так вот и вздрагивает, и на что, я тебе сказывала,
была она собою телом и бела, и розовая, точно пух в атласе, а тут, знаешь, будто вдруг она какая-то темная мне показалась телом, и
всё у нее по голым плечам-то сиротки вспрыгивают, пупырышки эти такие, что вот с холоду когда выступают.
Пыль-таки и точно
была, ну, а
все я, знаешь, тут же подумала, чту ты, мол, это такой? Из
каких таких взялся, что очень уж рычишь сердито?
— И очень даже, мой друг, ужасно. Но тем это еще
было ужаснее, что утром,
как оттарабанили они на мне
всю эту свою музыку, я оглядываюсь и вижу, что место мне совсем незнакомое: поле, лужица этакая точно
есть большая, вроде озерца, и тростник, и
все,
как я видела, а с неба солнце печет жарко, и прямо мне во
всю наружность. Гляжу, тут же и мой сверточек с холстами и сумочка —
всё в целости; а так невдалеке деревушка. Я встала, доплелась до деревушки, наняла мужика, да к вечеру домой и доехала.
Любви у нас с ним большой не
было, и согласья столько же, потому оба мы собрались с ним воители, да и нельзя
было с ним не воевать, потому, бывало,
как ты его ни голубь, а он
все на тебя тетерится, однако жили не разводились и восемь лет прожили.
Вот один раз, это уж на последнем году мужниной жизни (
все уж тут валилось,
как перед пропастью), сделайся эта кума Прасковья Ивановна именинница. Сделайся она именинница, и пошли мы к ней на именины, и застал нас там у нее дождь, и такой дождь, что
как из ведра окатывает; а у меня на ту пору еще голова разболелась, потому
выпила я у нее три пунша с кисляркой, а эта кислярская для головы нет ее подлее. Взяла я и прилегла в другой комнатке на диванчике.
О петербургских обстоятельствах, чтоб
как чем себя развеселить, я и понятия тогда не имела; но
как вспомню, бывало,
все это после его смерти-то, сяду вечерком одна-одинешенька под окошечко,
пою: «Возьмите вы
все золото,
все почести назад», да сама льюсь, льюсь рекою,
как глаза не выйдут.