Неточные совпадения
Но вот сегодня
я совсем ни на чуточку
не виновен.
Не поверив
мне, он как бы назвал
меня лжецом.
«Почему
я должен нести наказание, если
я ни в чем
не виноват?
Нет!
я еще
не солдат,
я не принимал присяги.
Итак:
я совсем ничем
не связан с корпусом и могу его оставить в любую минуту».
—
Я не пойду, — сказал Александров неслышным ему самому голосом, и его нижняя губа затряслась. Он и сам в эту секунду
не подозревал, что в его жилах закипает бешеная кровь татарских князей, неудержимых и неукротимых его предков с материнской стороны.
— Такое право, что
я больше
не хочу учиться во втором московском корпусе, где со
мною поступили так несправедливо. С этой минуты
я больше
не кадет, а свободный человек. Отпустите
меня сейчас же домой, и
я больше сюда
не вернусь! ни за какие коврижки. У вас нет теперь никаких прав надо
мною. И все тут!
— А
я вам сказал, что
не пойду, и
не пойду, — ответил кадет, наклоняя голову, как бычок.
—
Не пойдете? Силой потащат!
Я сейчас же прикажу дядькам…
— Конечно,
мне все равно, — продолжал учитель. — Но
я вам должен сказать, что в возрасте семнадцати лет молодой человек
не имеет почти никаких личных и общественных прав. Он
не может вступать в брак. Векселя, им подписанные, ни во что
не считаются. И даже в солдаты он
не годится: требуется восемнадцатилетний возраст. В вашем же положении вы находитесь на попечении родителей, родственников, или опекунов, или какого-нибудь общественного учреждения.
— Зовите хоть тысячу ваших дядек,
я буду с ними драться до тех пор, пока
я не выйду из вашего проклятого застенка. А начну
я с того…
— Еще раз покорно благодарю вас, Эмилий Францевич.
Не можете ли вы попросить за
меня, чтобы
меня не запирали на ключ. Ей-богу,
я не убегу.
— Ах, боже мой! — вскричал Михин, ударив себя по лбу. — У
меня голова трещит от этих безобразий! Ну, пускай
не запирают.
Мне все равно.
— Вы можете поручиться в том, что
меня не запрут?
С тех пор как тебе стало четыре года,
я покоя от тебя
не знаю.
— Да. А
не ты ли
мне говорила, что когда к нам приезжало начальство — исправник, — то его сначала драли на конюшне, а потом поили водкой и совали ему сторублевку?
— Дети мои, — сказал мягко отец Михаил, — вы,
я вижу, друг с другом никогда
не договоритесь. Ты помолчи, ерш ершович, а вы, Любовь Алексеевна, будьте добры, пройдите в столовую.
Я вас задержу всего на пять минут, а потом вы выкушаете у
меня чая. И
я вас провожу…
— Да, батюшка,
я все понял, — сказал с охотной покорностью Александров. — Только
я у него извинения
не буду просить.
— Ничего, дорогой мой, ничего… И
меня простите, что
не узнаю вас. Дело мое старое. Шестьдесят пятый год идет… Много времени утекло…
На зов твой
не бегу ли
яБыстрее пули, Юлия?
Если в «почте» его спрашивали: «А ваша корреспонденция?» — он отвечал: «Да
я не знаю, что написать».
— Никого
я не знаю и знать
не хочу всякую дрянь.
—
Не знаете, так сейчас узнаете. Сегодня на кругу вы позволили себе нанести
мне тяжелое оскорбление… в присутствии дамы.
Я требую, чтобы вы немедленно принесли
мне извинение, или…
— Ты
не сердись на
меня.
Я тебе же добра желаю. И прошу перестать быть ершом. Здесь тебе
не корпус, а военное училище с воинской службой. Да подожди, все обомнется, все утрясется… Так-то, дорогой мой.
— Смотри, Александров, — приказывает Тучабский. — Сейчас ты пойдешь ко
мне навстречу!
Я — командир батальона. Шагом марш, раз-два, раз-два…
Не отчетливо сделал полуоборот на левой ноге. Повторим. Еще раз. Шагом марш… Ну а теперь опоздал. Надо начинать за четыре шага, а ты весь налез на батальонного. Повторить… раз-два. Эко, какой ты непонятливый фараон! Рука приставляется к борту бескозырки одновременно с приставлением ноги. Это надо отчетливо делать, а у тебя размазня выходит. Отставить! Повторим еще раз.
Об ущербе же его императорского величества интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю,
не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и
не допущать потщуся и всякую вверенную тайность крепко хранить буду, а предпоставленным над
мною начальникам во всем, что к пользе и службе государства касаться будет, надлежащим образом чинить послушание и все по совести своей исправлять и для своей корысти, свойства, дружбы и вражды против службы и присяги
не поступать; от команды и знамени, где принадлежу, хотя в поле, обозе или гарнизоне, никогда
не отлучаться, но за оным, пока жив, следовать буду и во всем так себя вести и поступать, как честному, верному, послушному, храброму и расторопному офицеру (солдату) надлежит.
Александров же думает про себя: «Говорите, что хотите, а на
меня царь глядел
не отрываясь целых две с половиной минуты. И маленькая княжна взглянула смеясь. Какая она прелесть!»
— И никто вам
не поверит, потому что
я маленькая, а
мне все поверят, потому что устами младенцев сама истина глаголет… Что, взяли?
«Неужели вы забыли, как
я обнимал ваши ноги и целовал ваши колени там, далеко в прекрасной березовой роще?» Она развернула бумажку, вскользь поглядела на нее и, разорвав на множество самых маленьких кусочков, кинула,
не глядя, в камин. Но со следующей почтой он получил письмецо из города Ялты в свой город Кинешму. Быстрым мелким четким почерком в нем были написаны две строки...
В следующую субботу он пришел к Синельниковым совсем выздоровевшим от первой любви. Он думал: «А
не влюбиться ли
мне в Оленьку или в Любочку? Только в какую из двух?»
— Ах,
я не то хотел сказать, — поправился Александров. — Но венчание было так великолепно, что любая барышня позавидовала бы Юленьке.
— Вы спрашиваете —
не дурна ли? А
я хотел бы узнать, кто и где видел подобную совершенную красоту?
— О, какой рыцарский комплимент! Мсье Александров, вы опасный молодой мужчина… Но, к сожалению, из одних комплиментов в наше время шубу
не сошьешь.
Я, признаюсь, очень рада тому, что моя Юленька вышла замуж за достойного человека и сделала прекрасную партию, которая вполне обеспечивает ее будущее. Но, однако, идите к вашим товарищам. Видите, они вас ждут.
— Во-первых,
я вам вовсе
не Олечка, а Ольга Николаевна. Ну, пойдемте, если уж вам так хочется. Только, наверно, это пустяки какие-нибудь, — сказала она, садясь на маленький диванчик и обмахиваясь веером. — Ну, какое же у вас ко
мне дело?
— Какие четыре слова?
Я что-то
не помню.
— Тоже
не помню. Вероятно,
я вам ответила, что вы нехороший, испорченный мальчишка.
— Нет,
не то. Вы
мне ответили: «Ах, если бы
я могла вам верить».
— Нет, далеко
не все.
Я опять повторяю эти четыре заветные слова. А в доказательство того, что
я вовсе
не порхающий папильон [Мотылек (от фр. papillon).],
я скажу вам такую вещь, о которой
не знают ни моя мать, ни мои сестры и никто из моих товарищей, словом, никто, никто во всем свете.
— Ничуть, — серьезно ответил Александров. — Но уговор, Ольга Николаевна: раз
я лишь одной вам открываю величайшую тайну, то покорно прошу вас, вы уж, пожалуйста, никому об этом
не болтайте.
— Ну, вот… на днях, очень скоро… через неделю, через две… может быть, через месяц… появится на свет… будет напечатана в одном журнале… появится на свет моя сюита… мой рассказ.
Я не знаю, как назвать… Прошу вас, Оля, пожелайте
мне успеха. От этого рассказа, или, как сказать?.. эскиза, так многое зависит в будущем.
— Ах, Оля, Оля,
не смейтесь и
не шутите над этим. Да. Скажу вам откровенно, что
я ищу славы, знаменитости… Но
не для себя, а для нас обоих: и для вас и для
меня.
Я говорю серьезно. И, чтобы доказать вам всю мою любовь и все уважение,
я посвящаю этот первый мой труд вам, вам, Оля!
— Неужели в самом деле так и будет? Ах, как это удивительно! Но только нет.
Не надо полной фамилии. Нас ведь вся Москва знает. Бог знает, что наплетут, Москва ведь такая сплетница. Вы уж лучше как-нибудь под инициалами. Чтобы знали об этом только двое: вы и
я. Хорошо?
— Завтра утром, когда тень от острова коснется мыса Чиу-Киу, садитесь в пироги и спешно плывите на бледнолицых. Грозный бог войны, великий Коокама, сам предаст белых дьяволов в ваши руки.
Меня же
не дожидайтесь.
Я приду в разгар битвы.
—
Мне не то, — робко прервал его Александров. —
Мне бы узнать, кому отдать мой собственный роман, чтобы его напечатали.
—
Я не знаю, — робко пробормотал Александров.
«
Я переведу, — сказал он сам себе, — одно из значительных стихотворений Гейне,
не заглядывая в хрестоматию Гербеля, а потом сличу оба перевода.
Тогда
я узнаю, следует ли
мне писать стихи, или
не следует».
Не знаю, что сталось со
мною,
Сегодня мой дух так смущен,
И нет
мне ни сна, ни покою
От песни минувших времен.
После многих черновиков, переделок и перемарок Александров остановился на последней, окончательной форме. «Правда: это еще
не совершенство, но сделать лучше и вернее
я больше
не в силах».
«Да, — подумал он, — так
я ни за что
не переведу. А если и переведу, то только после многих, многих лет изучения всех тонкостей немецкого языка и кристального вдумывания в слова великого автора. Куда
мне!..»