Неточные совпадения
Для их же собственной пользы и выгоды денежный выкуп за душевой надел заменили им личной работой, — не желают: «мы-де ноне вольные и баршшыны не хотим!» Мы все объясняем им, что тут никакой барщины нет, что это не барщина, а замена выкупа личным трудом в пользу помещика, которому нужно же выкуп вносить, что это только так, пока — временная мера, для их же выгоды, — а они свое несут: «Баршшына да баршшына!» И вот, как говорится, inde iraе [Отсюда гнев (лат.).], отсюда и вся история… «Положения» не понимают, толкуют его по-своему, самопроизвольно; ни мне, ни полковнику, ни г-ну исправнику не верят, даже попу не верят; говорят: помещики и начальство настоящую волю спрятали, а
прочитали им подложную волю, без какой-то золотой строчки, что настоящая воля должна
быть за золотой строчкой…
—
Читайте им «Положение»! Об их обязанностях
читайте! — обратился полковник Пшецыньский к становому, испытывая точно такую же неловкость и не зная сам, для чего и зачем тот
будет читать.
Музыканты на одной стороне хор настраивали свои инструменты, а в газетной — советник губернского правления г. Богоявисенский громко
читал по бумажке свой будущий спич, который через час он должен
будет произнести наизусть, по внезапному, так сказать, вдохновению и от полноты сердца.
Затем на эстраде появился высокий гимназист седьмого класса, Иван Шишкин, который очень хорошо
читал стихи. Гимназист
был встречен громом рукоплесканий на хорах, и бойко наизусть продекламировал некрасовского «Филантропа», по окончании которого чтеца вызывали раза три или четыре, причем он форсисто, но неловко раскланивался.
Затем играли,
читали и
пели разные любители, и публика всех их награждала благодушным хлопаньем.
— Господин Шишкин, пожалуйте-ка сюда, — кликнул его учитель. — Вы что еще
будете читать?
Но в сущности легче ли
было от этого? Изменило ли его отсутствие хоть сколько-нибудь участь пьяного Шишкина? И едва кончил он, как раздался взрыв неистовых криков и топанья. Особенно отличались хоры, шумевшие по двум причинам: первая та, что
читал свой брат гимназист, которого поэтому «нужно поддержать»; а вторая, читалось запрещенное — слово, вечно заключающее в себе что-то влекущее, обаятельное.
— Меня никто не уськал… Я сам
читал, по своему побуждению, — с достоинством проговорил юноша. Честный малый — он даже
был убежден в эту минуту, что свершает некий подвиг гражданского мужества.
Взглянул на почерк; рука
была совсем незнакомая. Он жадно стал
читать письмо...
И комфортно рассевшись в глубоком кресле да заложив нoгy на ногу, Ардальон Михайлович, не без внутреннего удовольствия, принялся за чтение и
читал, что называется, с чувством, с толком, с расстановкой, наблюдая время от времени из-под своих очков, какое действие производит его статья на Калистрата Стратилактовича. Но вначале не
было заметно никакого действия. Верхохлебов даже пренебрежительно перебил его...
— Но я… я могу сказать, как дело было-с, как вы у меня в кабинете все это
читали, как торговались…
— Постой, братцы! — перекрикивая всех, вмешался Иван Шишкин. — Чем по-пустому толковать, так лучше настоящее дело! Пускай всяк видит и судит. Вот что, братцы: как
были мы под Новодевичьим, так при нас там вот какую грамоту
читали и раздавали народу. Одна и на нашу долю досталася… Прислушайте-ко, пожалуйста!
— Господин Хвалынцев… извините… позвольте вам напомнить о себе, — обратился к нему высокий, но очень еще молодой человек, в сильно заношенном партикулярном платье. — Мы с вами виделись еще в Славнобубенске… помните литературное-то чтение… Шишкина, может, помните? Шишкина…
Читали еще вместе… Я вот Шишкин-то самый и
есть!
Некоторые очевидцы ночного арестования товарищей сообщили, что оно
было производимо вне законных оснований: арестуемым не предъявляли предписания начальства, не объявляли причины ареста, а некоторых посторонних лиц будто бы брали по подозрению, что они разделяют студентский образ мыслей [В «Официальной записке по делу о беспорядках в С.-Петербургском университете»
читаем: «В деле комиссии находится акт о зарестовании студента Колениченко.
Ей хотелось
быть и в Эрмитаже, и в музеях, и в Публичной библиотеке, и в Академии художеств, и в опере, и в русском театре, и во французском, и на клубных семейных вечерах, и послушать, как
читают российские литераторы на публичных чтениях, и поглядеть на этих российских литераторов, каковы-то они
суть в натуре, по наружности; словом, желаниям Татьяны Николаевны не
было конца, и кидалась она на все это с жадной любознательностью новичка, который наконец-то дорвался до столь желанного и долгожданного предмета, о котором ему еще так давно и так много мечталось.
Та развернула бумагу и быстро принялась
читать. По ее лицу можно
было видеть, какое впечатление производит на нее это послание.
Кое-что попадалось ему и прежде, но большею частью урывком, кое-что
было известно вскользь или только по слуху, по отзывам, по разговорам, а теперь все оно здесь, воочию, в полном его распоряжении, с возможностью
читать не вскользь, а основательно и прочно, углубляясь и вдумываясь в смысл всего того, что в то время и не одному Хвалынцеву с его увлекающейся юностью казалось высшей и безусловной правдой, высшим откровением.
Там ходили, сидели, разговаривали,
пили чай, курили, спорили и
читали человек тридцать народу.
Ваше число (Бейгуш вынул свой бумажник и
прочел в записной книжке), ваше число, на всякий случай,
будет 7342.
Фрумкин вызвался руководить выбором ее чтения и предложил на первый раз Бокля, которого Татьяна хоть и
читала, однако же не прочь
была и еще раз перечитать повнимательнее; но Благоприобретов не одобрил такого выбора.
Часто случалось так, что, водя глазами по печатным строчкам, Татьяна машинально
читала одни только слова, тогда как мысли ее
были далеко от книги.
Только всего и дела-то у меня что
читаю, но это, как начинает мне теперь казаться, еще не дело, а только призрак дела, или пожалуй, оно могло бы
быть при случае подготовкой к делу.
В руках у него
была случайно подвернувшаяся книга, — кажись, какой-то журнал за прежние годы — и Бейгуш что-то
читал по ней тихо, почти вполголоса, но выразительно-красивое лицо его
было одушевлено каким-то особенным чувством, как будто в этой книге он сделал неожиданную, но в высшей степени приятную находку.
Сама madame Толмачева появилась перед санкт-петербургскою публикою на одном литературном вечере, благодарила господ литераторов за столь ревностные протесты против «безобразного поступка» «Века» и
прочла какие-то либеральные стишки, впрочем,
прочла довольно неискусно. Публика приветствовала ее восторженными рукоплесканиями и затем — всему этому суждено
было кануть в Лету забвения.
Антон Рубинштейн играл на рояле, Венявский на скрипке, Лагруа
пела, несколько литераторов
читали свои произведения…
Она бесцеремонно тыкала на них указательным пальцем, поясняя, что «это, мол, дураки-постепеновцы, а этот — порядочный господин, потому что „из наших“, а тот — подлец и шпион, потому что пишет в газете, которая „ругает наших“, а кто наших ругает, те все подлецы, мерзавцы и шпионы; а вот эти двое — дрянные пошляки и тупоумные глупцы, потому что они оба поэты, стишонки сочиняют; а этот профессор тоже дрянной пошляк, затем что держится политико-экономических принципов; а тот совсем подлец и негодяй, так как он
читает что-то такое о полицейских и уголовных законах, в духе вменяемости, тогда как вообще вся идея вменяемости
есть подлость, и самый принцип права, в сущности, нелепость, да и вся-то юриспруденция вообще самая рабская наука и потому вовсе не наука, и дураки те, кто ею занимаются!»
После этого профессор объявил, что он
будет читать. Но едва лишь сказал он эти слова, как в зале раздался свист, шиканье, шипенье, крики: «вон! долой!» и даже… площадные ругательства.
— Ступайте
читать свои лекции в Третье Отделение! Там вас
будут слушать! — пронзительно визжала Лидинька, стоя на стуле, среди поднявшейся толпы.