Неточные совпадения
«Я понял бы ваши слезы, если б это
были слезы зависти, — сказал я, — если б вам
было жаль, что на мою, а не на вашу долю выпадает
быть там, где из нас почти никто не бывает, видеть чудеса, о которых здесь и мечтать трудно, что мне открывается вся великая книга, из которой едва кое-кому удается
прочесть первую страницу…» Я говорил ей хорошим слогом.
И люди тоже, даже незнакомые, в другое время недоступные, хуже судьбы, как будто сговорились уладить дело. Я
был жертвой внутренней борьбы, волнений, почти изнемогал. «Куда это? Что я затеял?» И на лицах других мне страшно
было читать эти вопросы. Участие пугало меня. Я с тоской смотрел, как пустела моя квартира, как из нее понесли мебель, письменный стол, покойное кресло, диван. Покинуть все это, променять на что?
Обедали,
пили чай, разговаривали,
читали, заучили картину обоих берегов наизусть, и все-таки времени оставалось много.
Трудно
было и обедать: чуть зазеваешься, тарелка наклонится, и ручей супа быстро потечет по столу до тех пор, пока обратный толчок не погонит его назад. Мне уж становилось досадно: делать ничего нельзя, даже
читать. Сидя ли, лежа ли, а все надо думать о равновесии, упираться то ногой, то рукой.
«Да неужели
есть берег? — думаешь тут, — ужели я
был когда-нибудь на земле, ходил твердой ногой, спал в постели, мылся пресной водой,
ел четыре-пять блюд, и все в разных тарелках,
читал, писал на столе, который не пляшет?
Но денька два-три прошли, перемены не
было: тот же ветер нес судно, надувая паруса и навевая на нас прохладу. По-русски приличнее
было бы назвать пассат вечным ветром. Он от века дует одинаково, поднимая умеренную зыбь, которая не мешает ни
читать, ни писать, ни думать, ни мечтать.
Переход от качки и холода к покою и теплу
был так ощутителен, что я с радости не
читал и не писал, позволял себе только мечтать — о чем? о Петербурге, о Москве, о вас? Нет, сознаюсь, мечты опережали корабль. Индия, Манила, Сандвичевы острова — все это вертелось у меня в голове, как у пьяного неясные лица его собеседников.
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время
было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг на друга почти не глядели, перестали заниматься,
читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором часу тот или другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
Они сами должны
были читать историю края на песках, на каменных скрижалях гор, где не осталось никаких следов минувшего.
Гористая и лесистая местность Рыбной реки и нынешней провинции Альбани способствовала грабежу и манила их селиться в этих местах. Здесь возникли первые неприязненные стычки с дикими, вовлекшие потом белых и черных в нескончаемую доселе вражду. Всякий, кто
читал прежние известия о голландской колонии, конечно помнит, что они
были наполнены бесчисленными эпизодами о схватках поселенцев с двумя неприятелями: кафрами и дикими зверями, которые нападали с одной целью: похищать скот.
Но беспечен насчет всего, что лежит вне его прямых занятий;
читает, гуляет, спит,
ест с одинаковым расположением, не отдавая ничему особого преимущества, — это остатки юношества.
Прогресс сделал уже много побед.
Прочтите описание кругосветного путешествия, совершенного пятьдесят лет назад. Что это
было? — пытка!
Мы пошли вверх на холм. Крюднер срубил капустное дерево, и мы съели впятером всю сердцевину из него. Дальше
было круто идти. Я не пошел: нога не совсем
была здорова, и я сел на обрубке, среди бананов и таро, растущего в земле, как морковь или репа.
Прочитав, что сандвичане делают из него poп-poп, я спросил каначку, что это такое. Она тотчас повела меня в свою столовую и показала горшок с какою-то белою кашею, вроде тертого картофеля.
В бумаге заключалось согласие горочью принять письмо. Только
было, на вопрос адмирала, я разинул рот отвечать, как губернатор взял другую бумагу, таким же порядком
прочел ее; тот же старик, секретарь, взял и передал ее, с теми же церемониями, Кичибе. В этой второй бумаге сказано
было, что «письмо
будет принято, но что скорого ответа на него
быть не может».
Оно покажется нелогично, не
прочитавши письма, сказать, что скорого ответа не может
быть.
Весь день и вчера всю ночь писали бумаги в Петербург; не до посетителей
было, между тем они приезжали опять предложить нам стать на внутренний рейд. Им сказано, что хотим стать дальше, нежели они указали. Они поехали предупредить губернатора и завтра хотели
быть с ответом. О береге все еще ни слова: выжидают, не уйдем ли. Вероятно, губернатору велено не отводить места, пока в Едо не
прочтут письма из России и не узнают, в чем дело, в надежде, что, может
быть, и на берег выходить не понадобится.
Мы очень разнообразили время в своем клубе: один писал, другой
читал, кто рассказывал, кто молча курил и слушал, но все жались к камину, потому что как ни красиво
было небо, как ни ясны ночи, а зима давала себя чувствовать, особенно в здешних домах.
Мы шли по полям, засеянным разными овощами. Фермы рассеяны саженях во ста пятидесяти или двухстах друг от друга. Заглядывали в домы; «Чинь-чинь», — говорили мы жителям: они улыбались и просили войти. Из дверей одной фермы выглянул китаец, седой, в очках с огромными круглыми стеклами, державшихся только на носу. В руках у него
была книга. Отец Аввакум взял у него книгу, снял с его носа очки, надел на свой и стал
читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и рот разинул. Книга
была — Конфуций.
Нас попросили отдохнуть и
выпить чашку чаю в ожидании, пока
будет готов обед. Ну, слава Богу! мы среди живых людей: здесь
едят. Японский обед! С какой жадностью
читал я, бывало, описание чужих обедов, то
есть чужих народов, вникал во все мелочи, говорил, помните, и вам, как бы желал пообедать у китайцев, у японцев! И вот и эта мечта моя исполнилась. Я pique-assiette [блюдолиз, прихлебатель — фр.] от Лондона до Едо. Что
будет, как подадут, как сядут — все это занимало нас.
При этом случае разговор незаметно перешел к женщинам. Японцы впали
было в легкий цинизм. Они, как все азиатские народы, преданы чувственности, не скрывают и не преследуют этой слабости. Если хотите узнать об этом что-нибудь подробнее,
прочтите Кемпфера или Тунберга. Последний посвятил этому целую главу в своем путешествии. Я не
был внутри Японии и не жил с японцами и потому мог только кое-что уловить из их разговоров об этом предмете.
«Что там написано?
прочтите», — спросили мы Гошкевича. «Не вижу, высоко», — отвечал он. Мы забыли, что он
был близорук.
Мальчишки стояли на коленях по трое в ряд; один
читал молитвы, другие повторяли нараспев, да тут же кстати и шалили, — все тагалы; взрослых мужчин не
было ни одного.
Напрасно я старался
прочесть имя живописца: едва видно
было несколько белых точек на темном фоне.
Может
быть, вы все
будете недовольны моим эскизом и потребуете чего-нибудь еще: да чего же? Кажется, я догадываюсь. Вам лень встать с покойного кресла, взять с полки книгу и
прочесть, что Филиппинские острова лежат между 114 и 134° восточн‹ой› долг‹оты›; 5 и 20° северн‹ой› шир‹оты›, что самый большой остров — Люсон, с столичным городом Манила, потом следуют острова: Магинданао, Сулу, Палауан; меньшие: Самар, Панай, Лейт, Миндоро и многие другие.
Я с жадностью смотрел на это зрелище, за которое бог знает что дали бы в Петербурге. Я
был, так сказать, в первом ряду зрителей, и если б действующим лицом
было не это тупое, крепко обтянутое непроницаемой кожей рыло, одаренное только способностью глотать, то я мог бы
читать малейшее ощущение страдания и отчаяния на сколько-нибудь более органически развитой физиономии.
Вчера, 17-го, какая встреча: обедаем; говорят, шкуна какая-то видна. Велено поднять флаг и выпалить из пушки. Она подняла наш флаг. Браво! Шкуна «Восток» идет к нам с вестями из Европы, с письмами… Все ожило. Через час мы
читали газеты, знали все, что случилось в Европе по март. Пошли толки, рассуждения, ожидания. Нашим судам велено идти к русским берегам. Что-то
будет? Скорей бы добраться: всего двести пятьдесят миль осталось до места, где предположено ждать дальнейших приказаний.
Я заикнулся на этих словах не потому, чтоб они
были несправедливы, а потому, что, пробегая одну книгу о Якутске («Поездка в Якутск»), я
прочел там совсем противное о якутском обществе.
Он мне показал бумаги, какие сам писал до моего приезда в Лондон. Я
прочитал и увидел, что… ни за что не напишу так, как они написаны, то
есть таким строгим, точным и сжатым стилем: просто не умею!