Неточные совпадения
Хвалынцев поблагодарил предупредительного
полковника, но при этом все-таки выразил желание попытаться — авось либо
и удастся порядить лошадей.
— Мм… сомневаюсь, — покачал головой
полковник, — да если бы
и удалось, я все-таки не рискнул бы отпустить вас. Помилуйте, на нас лежит, так сказать, священная обязанность охранять спокойствие
и безопасность граждан,
и как же ж вдруг отпущу я вас, когда вся местность, так сказать, в пожаре бунта? Это невозможно. Согласитесь сами, — моя ответственность… вы, надеюсь, сами вполне понимаете…
— Вы полагаете? — многозначительно, глубокомысленно
и политично сдвинул
полковник брови
и с неудовольствием шевельнул усами. — Это бунт, так сказать, противусословный,
и я, по долгу службы моей, не отпущу вас туда.
— Очень приятно! Очень приятно-с! — ответил
полковник с поклоном, отличавшимся той невыразимо любезной, гоноровой «гжечностью», которая составляет неотъемлемую принадлежность родовитых поляков. — Я очень рад, что вы приняли это благоразумное решение… Позвольте
и мне отрекомендоваться:
полковник Пшецыньский, Болеслав Казимирович; а это, — указал он рукой на двух господ в земско-полицейской форме, — господин исправник
и господин становой… Не прикажете ли чаю?
Кроме яствий
и карт, Хвалынцева немало удивило еще присутствие в этой комнате таких воинственных предметов, как, например, заряженный револьвер, лежавший на ломберном столе, у того места, на которое сел теперь
полковник Пшецыньский; черкесский кинжал на окошке; в углу две охотничьи двухстволки, рядом с двумя саблями, из коих одна, очевидно, принадлежала
полковнику, а другая — стародавняя, заржавленная — составляла древнюю принадлежность помещичьего дома.
Для их же собственной пользы
и выгоды денежный выкуп за душевой надел заменили им личной работой, — не желают: «мы-де ноне вольные
и баршшыны не хотим!» Мы все объясняем им, что тут никакой барщины нет, что это не барщина, а замена выкупа личным трудом в пользу помещика, которому нужно же выкуп вносить, что это только так, пока — временная мера, для их же выгоды, — а они свое несут: «Баршшына да баршшына!»
И вот, как говорится, inde iraе [Отсюда гнев (лат.).], отсюда
и вся история… «Положения» не понимают, толкуют его по-своему, самопроизвольно; ни мне, ни
полковнику, ни г-ну исправнику не верят, даже попу не верят; говорят: помещики
и начальство настоящую волю спрятали, а прочитали им подложную волю, без какой-то золотой строчки, что настоящая воля должна быть за золотой строчкой…
— Вот, слухи между ними пошли, что «енарал с Питеру» приедет им «волю заправскую читать»…
Полковник вынужден вчера эстафетой потребовать войско, а они, уж Бог знает как
и откуда, прослышали о войске
и думают, что это войско
и придет к ним с настоящею волею, — ну,
и ждут вот, да еще
и соседних мутят,
и соседи тоже поприходили.
— М-да… «енарал»… Пропишет он им волю! — с многозначительной иронией пополоскал губами
и щеками
полковник, отхлебнув из стакана глоток пуншу,
и повернулся к Хвалынцеву: — Я истощил все меры кротости, старался вселить благоразумие, — пояснил он докторально-авторитетным тоном. — Даже пастырское назидание было им сделано, — ничто не берет! Ни голос совести, ни внушение власти, ни слово религии!.. С прискорбием должен был послать за военною силой… Жаль, очень жаль будет, если разразится катастрофа.
Но… опытный наблюдатель мог бы заметить, что
полковник Болеслав Казимирович Пшецыньский сказал это «жаль» так, что в сущности ему нисколько не «жаль», а сказано оно лишь для красоты слога. Многие губернские дамы даже до пугливого трепета восхищались административно-воинственным красноречием
полковника, который пользовался репутацией хорошего спикера
и мазуриста.
Полковник, очевидно, очень трусил неприятеля. Будучи храбрым
и даже отважным в своей канцелярии, равно как
и в любой губернской гостиной,
и на любом зеленом поле, — он пасовал перед неведомым ему неприятелем — русским народом. Но боязни своей показать не желал (она сама собой иногда прорывалась наружу)
и потому поторопился дать иное, но тоже не совсем для себя бесполезное значение вызову предводителя на секретное слово.
Как только в городе Славнобубенске была получена эстафета
полковника Пшецыньского, так тотчас казачьей сотне приказано было поспешно выступить в село Высокие Снежки
и послано эстафетное предписание нескольким пехотным ротам, расположенным в уезде на ближайших пунктах около Снежков, немедленно направиться туда же.
Но пока он сам одевался
и обчищался, да пока одевался
и шел к генералу, в сопровождении жандарма,
полковник Пшецыньский, с неизменным револьвером в кармане, — впечатление внезапного испуга успело уже пройти,
и адъютант встретил в сенях Пшецыньского, как подобает независимому адъютанту, сознающему важность
и власть своего генерала.
— Вы,
полковник, наделали Бог знает что! — внушительно
и даже отчасти строго начал он, когда Пшецыньский не без некоторой заискивающей почтительности поклонился ему.
Кончив объяснение с Пшецыньским, генерал вышел на крыльцо.
Полковник как-то меланхолически выступал за ним следом, держа в руках «Положение». На крыльце генерала встретили только что подошедшие в это время становой с исправником
и предводитель Корытников, на котором теперь вместо шармеровского пиджака красовался дворянский мундир с шитым воротником
и дворянская фуражка с красным околышем.
— Читайте им «Положение»! Об их обязанностях читайте! — обратился
полковник Пшецыньский к становому, испытывая точно такую же неловкость
и не зная сам, для чего
и зачем тот будет читать.
В одном из особых флигелей поместился
полковник Пшецыньский
и, вместе с генеральским адъютантом, запершись во временном своем кабинете, озабоченно строчил официальное донесение.
Этот последний, имея в виду трех уже умерших
и нескольких человек умирающих, посоветовался с
полковником, а тот доложил выше —
и предложение Хвалынцева великодушно было принято, только с условием, чтобы все это осталось под секретом.
И говоря это, Болеслав Казимирович обеими руками крепко, долго
и горячо потрясал руку Хвалынцева, который с своей стороны был весьма доволен своим отпуском из плена
и, ввиду всего совершившегося, не почел особенно удобным добиваться у
полковника объяснения причин своего непонятного ареста.
Это была эстафета от
полковника Пшецыньского, который объяснял, что, вследствие возникших недоразумений
и волнений между крестьянами деревни Пчелихи
и села Коршаны, невзирая на недавний пример энергического укрощения в селе Высокие Снежки, он, Пшецыньский, немедленно, по получении совместного с губернатором донесения местной власти о сем происшествии, самолично отправился на место
и убедился в довольно широких размерах новых беспорядков, причем с его стороны истощены уже все меры кротости, приложены все старания вселить благоразумие, но ни голос совести, ни внушения власти, ни слова святой религии на мятежных пчелихинских
и коршанских крестьян не оказывают достодолжного воздействия, — «а посему, — писал он, — ощущается необходимая
и настоятельнейшая надобность в немедленной присылке военной силы; иначе невозможно будет через день уже поручиться за спокойствие
и безопасность целого края».
— Ха, ха, ха! — изящно смеялся он, немножко в нос
и немножко сквозь зубы, как только
и умеют смеяться после обеда одни высокоблаговоспитанные люди. — Бунт, восстание!.. ха, ха, ха!.. Этот
полковник, должно быть, большой руки трус… Зачем он там?.. Да
и вообще, скажите мне, что это? Я давеча не успел хорошенько расспросить у вас.
— Да помилуйте, барон, — горячо начал Непомук, как бы слегка оправдываясь в чем-то, — третьего дня мы получили от тамошнего исправника донесение, что, по дошедшим до него слухам, крестьяне этих деревень толкуют между собой
и о подложной воле, — ну,
полковник тотчас же
и поехал туда… дали знать предводителю… исправник тоже отправился на место… а теперь вдруг — опять бунт, опять восстание!..
— Мм… нет, уж надобно послать, — ответил он совершенно равнодушным тоном. — Потому — видите ли — этот
полковник, вероятно, успел уже там
и мужикам погрозиться войском… так, собственно, я полагаю, на всякий случай надо послать… для того единственно, чтобы в их глазах авторитет власти не падал.
Он застал еще на месте исправника
и полковника Пшецыньского, который с кисловатой физиономией собирался, подобру-поздорову, уезжать восвояси.
Когда деревня была собрана, он энергически стал укрощать бунтовщиков, но бунтовщики, по обыкновению, за бунтовщиков себя не признали,
и потому
полковник прибегнул к укрощению еще более энергическому с помощью десятка казаков, которые, как известно, имеют обыкновение носить при себе нагайки.
Мужики, проведавши об этом
и вспомня кстати Высокие Снежки, что называется, воем взвыли
и послали к
полковнику выборных со слезным прошением не губить их животишек.
Полковник не доверяет
и ждет волнения, но о таковом
и в помине нет.
Полковник поражен,
полковник озадачен, но все это длится не более минуты: вдохновение свыше осенило его голову —
и с сияющим лицом он почтительнейше докладывает его превосходительству, что сколь ни трудно было ему, Пшецыньскому, при усердном содействии местной власти водворить порядок, тишину
и спокойствие, но, наконец, меры кротости совокупно с увещанием св. религии воздействовали —
и авторитет власти, стараниями их, восстановлен вполне.
И полковник с чувством обнял спикера
и облобызал его дважды, причем мокрые от вина полковничьи усы оставили свой влажный след на гладко выбритых, лоснящихся щеках советника.
Полковник вскочил в свои крытые дрожки
и приказал кучеру ехать совсем не в ту сторону, куда, в сущности, сам намеревался отправиться.
Полковник сбросил шинель
и вступил в покои священника.
И вот пошел он распорядиться насчет дружеского угощенья, а
полковник снял
и поставил в угол свою саблю, с подергиваньем поправился насчет шаровар, в силу старой кавалерийской привычки, расстегнул сюртук
и в самой покойной позе погрузился в глубокое, мягкое кресло перед пылающим камином.
— Ну,
и ниц! — пожал плечами
полковник.
Когда же
полковник окончил свой отчет, ксендз-пробощ Кунцевич вздохнул как-то особенно легко, выразительно-крепко пожал руку гостю
и с многодовольной улыбкой сказал ему...
Пшецыньский в тот же миг насторожил уши
и, сделав ксендзу рукою жест, который в точности выражал предупредительное междометие «тсс!» — прислушиваясь осторожно чутко, закусил себе нижнюю губу, внимательно осмотрелся вокруг
и особенно покосился на окна
и двери. Но сверчок цвирикнул вторично —
и полковник успокоился.
Хе, хе, хе! — тихо посмеивался избоченившийся ксендз-пробощ, ласково хлопнув
полковника по колену
и плутовато подмигивая ему глазом.
Полковник благодарно обнял
и звучным поцелуем от души облобызал своего глубокотонкого
и политичноумного советника. Недаром оба они называли себя цеглой велькего будованя [Cegla — кирпич. Wielkie budovanie — великое строение, — стародавний, специальный термин для обозначения конспиратной деятельности польской справы. Возник он первоначально от «белых».].
— Ее превосходительство поручила мне передать вам, — сообщил ему
полковник Гнут, — что она по особым
и непредвиденным обстоятельствам не может участвовать у вас в концерте; поэтому я уже самолично распорядился вычеркнуть ее имя.
— Вот,
и судите тут после этого! Ругают человека за то только, что жандармский мундир носит! — горячо увлекался Петр Петрович, показывая всем
и каждому из своих друзей письмо
полковника, — а он хоть
и поляк, а посмотрите-ка, получше многих русских оказывается!.. А вы ругаете!
Лубянский побледнел
и стоял, словно бы на него столбняк нашел. Взволнованный
и перетревоженный, в страхе за чтеца, он искал глазами Пшецыньского, но того не было в зале.
Полковник ограничился только присылкою премии, а сам не почтил вечера своим присутствием.
Вот на минуту растворилась дверь,
и вышел из нее, вполне серьезный,
полковник Пшецыньский, представительно бряцая шпорами
и поддетою на крючок саблей, причем кисточки его серебряных эполет болтались весьма эффектно. Он на ходу ответил любезным склонением головы на общий поклон чиновников
и, с озабоченным видом, прошел в прихожую, мимо майора, которого хотя
и видел, но будто не заметил.
От трапезы
полковник отказался, но насчет недолгого века, по поводу которого надлежало выпить по другой, сказал по-русски, что умные речи приятно
и слышать.
И приятели хватили еще по килишку.
Полковник взглянул к себе на часы
и стал прощаться.
На другом конце стола — хозяин, а около него ксендз Ладыслав Кунцевич
и полковник Пшецыньский.
По городу стало известно, что в следующее воскресенье владыка в последний раз будет литургисовать в кафедральном соборе. Эта литургия смущала несколько
полковника Пшецыньского
и Непомука.
И тот
и другой ожидали, что старик не уйдет без того, чтобы не сказать какое-нибудь громовое, обличающее слово, во всеуслышание православной паствы своей.
И если бы такое слово было произнесено, положение их стало бы весьма неловким.
Жандармский
полковник Пшецыньский, арестовавший тебя в Высоких Снежках, недавно получил Анну на шею за снежковское укрощение
и по этому поводу лихо откалывал (с орденом на шее) мазурку на семейном вечере в летнем помещении клуба.