Неточные совпадения
В это время в залу вошли из того
же внутреннего покоя еще четыре новые личности. Двое из вошедших были
в сюртуках земской полиции, а один
в щегольском пиджаке шармеровского покроя. Что касается до четвертой личности, то достаточно было взглянуть на ее рыженькую, толстенькую фигурку, чтобы безошибочно узнать
в ней немца-управляющего.
Хвалынцеву стало как-то скверно на душе от всех
этих разговоров, так что захотелось просто плюнуть и уйти, но он понимал
в то
же время свое двусмысленное и зависимое положение
в обществе деликатно арестовавшего его полковника и потому благоразумно воздержался от сильных проявлений своего чувства.
— Ха, ха, ха! —
в том
же тоне продолжал гость. — И сейчас уже войско!.. И к чему тут войско?.. будто нельзя и без войска делать
эти вещи!.. Тут главное — нравственное влияние своей собственной личности, а не войско. Я уверен, что все
это пустяки: просто-напросто мужички не поняли дела; ну, пошумели, покричали — их за
это наказать, конечно, следует… внушить на будущее
время, но зачем
же войско!
Возвратившись от духовной своей дщери, имевшей обыкновение во всех почти делах своих прибегать к пастырскому совету, ксендз Ладыслав тотчас
же написал маленькую записочку к учителю Подвиляньскому,
в которой убедительнейше просил его пожаловать к себе
в возможно скорейшем
времени. Записка
эта была отправлена с одним из костельных прислужников.
Большинство трех голосов оказалось на стороне исключения. Два из них принадлежали самому председателю, который некоторое
время колебался было, отдать ли
эти два голоса
в пользу устиновского предложения или
в пользу его противников, но из столь затруднительного колебания вывел его опять-таки все тот
же находчивый и предусмотрительный Феликс Мартынович Подвиляньский.
— Вот, батюшка мой, — обратился майор к Устинову, когда кухарка вышла за дверь, —
это вот тоже новости последнего
времени. Прежде, бывало, идет куда, так непременно хоть скажется, а нынче — вздумала себе — хвать! оделась и шмыг за ворота! Случись что
в доме, храни Бог, так куда и послать-то за ней, не знаешь. И я
же вот еще свободы ее при
этом лишаю!
Учитель тихо отошел на несколько шагов
в сторону, чтобы не мешать своим присутствием
этому порыву глубокого горя, и
в то
же время не спускал внимательных глаз со старика, будучи готов при первой надобности подать ему какую-либо помощь. Прошло несколько минут, пока нарыдался Лубянский. Тихо отклонясь от забора, он, шатаючись, сделал два шага и присел на тумбу, подперев свой лоб рукою.
—
Это, наконец, уж Бог знает чтó такое! —
в прежнем тоне продолжал Непомук; — до которых
же пор будут продолжаться
эти вмешательства!.. Ведь я не вмешиваюсь
в его управление, с какой
же стати он
в мое вмешивается?
Этого, наконец, уже нельзя более терпеть, и я решительно намерен сделать представление об ограждении себя на будущее
время.
Через полчаса после
этого Ардальон уже сидел за перепискою рукописи,
в то
же время значительно исправляя, сокращая и уснащая ее перцем и солью.
— Ге-ге! Куда хватили! — ухмыльнулся обличитель. — А позвольте спросить, за что
же вы
это к суду потянете? Что
же вы на суде говорить-то станете? — что вот, меня, мол, господин Полояров изобразил
в своем сочинении?
Это, что ли? А суд вас спросит: стало быть, вы признали самого себя? Ну, с чем вас и поздравляю! Ведь нынче, батюшка, не те времена-с; нынче гласность! газеты! — втемную, значит, нельзя сыграть! Почему вы тут признаете себя? Разве Низкохлебов то
же самое, что Верхохлебов.
Но замечательнее всего, что все те, которые имели честь быть представлены графу,
в глубине души своей очень хорошо понимали и чувствовали, относительно себя, то
же самое, что чувствовал к ним и граф Маржецкий, — словно бы, действительно, все они были варвары и татары пред
этим представителем европейской цивилизации и аристократизма; и
в то
же время каждый из них как бы стремился изобразить чем-то, что он-то, собственно, сам по себе, да и все-то мы вообще вовсе не варвары и не татары, а очень либеральные и цивилизованные люди, но… но… сила, поставленная свыше, и т. д.
Депутаты соглашаются, что и
в самом деле закрыт и что поэтому власти, пожалуй, и могут думать, что студентов не существует, что они, депутаты, даже готовы на
время согласиться
в этом с властями, но
в таком случае зачем
же вы призвали убеждать нас попечителя?
Это уже слишком!» — злобно бормотал он, стиснув зубы, а рассудок меж тем скромно подшептывал
в это самое
время простой вопрос: «чем
же ты
это, любезный друг, им докажешь?» — И досадливая злоба еще пуще подступала к его сердцу.
— О, я
в этом и не сомневаюсь! Но
это вы успеете сделать и потом, впоследствии! — говорил Свитка, притворяясь, будто не понял настоящего смысла фразы Хвалынцева. — Ведь не может
же быть, чтобы человек
в вашем положении добровольно пожелал сидеть Бог знает сколько
времени в Петропавловских казематах.
Высокий рост, необыкновенно соразмерная, гармоническая стройность; упругость и гибкость всех членов и сильного стана; лицо, полное игры и жизни, с таким румянцем и таким цветом, который явно говорил, что
в этом организме много сил, много крови и что организм
этот создан не севером, а развился под более благодатным солнцем: блестящие карие глаза под энергически очерченными бровями и совершенно пепельные, роскошные волосы — все
это,
в соединении с необыкновенно симпатичной улыбкой и чисто славянским типом лица, делало
эту женщину не то что красавицей, но лучше, поразительнее красавицы: оно отличало ее чем-то особым и говорило про фанатическую энергию характера, про физическую мощь и
в то
же время — сколь ни редко такое сочетание — про тонкую и старую аристократическую породу.
Свитка отсоветовал Хвалынцеву тотчас
же перебираться на старую квартиру. Он ему прямо, «как старший», указывал оставаться у графини Маржецкой до того
времени, пока не будет приискан надежный поручитель, так как,
в противном случае, полиция могла бы придраться к экс-студенту и выслать его на родину
в течение двух суток.
В сущности
же, Свитка делал
это для того, чтобы вновь завербованный адепт еще более укрепился
в своем решении, а кто
же лучше графини мог поспособствовать
этому?
Свитка внимательно следил за выражением его лица и видел, как тревожно забегали его глаза по
этим косым строчкам. «Бога ради, где вы и что с вами?» — стояло
в этой записке. «
Эта ужасная неизвестность вконец измучила меня. Я просто голову теряю. Если вы вернетесь
в эту квартиру живы и здоровы, то Бога ради, не медля ни одной минуты, сейчас
же приезжайте к нам. Все равно
в какое
время, только приезжайте. Если
же нельзя, то хоть уведомьте. Я жду. Ваша Т.»
Оба молчали, и обоим начинало становиться как-то неловко, и оба чувствовали
в то
же время один
в другом ту
же самую неловкость. А неловкость
эта нашла оттого, что Стрешнева все больше и больше угадывала
в Хвалынцеве присутствие какой-то неискренности и затаенности, и он тоже понял, что она угадала
в нем именно
это. Молчание начинало становиться тягостным.
— О! уж и на патриотизм пошло! — замахав руками, подхватил юный князь Сапово-Неплохово и залился скалозубным, судорожным смехом. — Патриотом быть! ха, ха, ха, ха! Патриотом!.. Ой, Боже мой! до колик просто!.. ха, ха, ха! Но ведь
это ниже всякого человеческого достоинства! ха, ха, ха, ха! Какой
же порядочный человек
в наше
время… Нет, не могу, ей-Богу!.. Ха, ха, ха!.. Ой, батюшки, не могу!.. Патриотом!
Лубянская вручила ему свои деньги, и Полояров записал их на приход; но
эта запись нисколько не помешала ему тут
же из
этих самых денег отдать долг сапожному подмастерью за новые подметки к его собственным сапогам, принесенным
в это время.
А тут, между тем, то и дело
в прихожей звонки раздаются: то к тому, то к другому посетители являются, гости, которые вообще не были стесняемы
временем своего появления, а также и особы вроде дворника, водовоза, лавочника со счетом, и
эта последняя публика прет все больше к администратору Полоярову, а Полояров, по большей части, дома не сказывается и велит всем отказывать либо
же утешать их тем, что поехал
в редакцию деньги за статьи получать.
Нюточка, пока еще не знала, что такое мать, не противоречила Ардальону и даже соглашалась с ним, находя, что
это, конечно, всего удобнее, хотя
в душе у нее какое-то смутное чувство и шептало
в то
же самое
время, что такой удобный расчет с будущим существом сдается почему-то и не совсем удобным.
Это был
в то
время в высшей степени знаменательный голос, который, однако
же, кое-где
в литературе был найден лишь ультрамонтанским отголоском, не более.
А
в это же самое
время процветало царство скандала и канкана.
Прошло несколько дней после ареста, наделавшего столько переполоха. Сожители все ожидали, что не сегодня — завтра нагрянут жандармы и их заберут. Каждый внезапный и порывистый звонок приводил их
в смущение. И чего так страшились
эти политические жеребята, они и сами не знали, но только страшились, потому что
время тогда такое было… «Там берут, тут берут — отчего
же и нас не взять?» — все думает себе Малгоржан или Анцыфров, беспрестанно возвращаясь все к одной и той
же господствующей и тревожащей мысли.
Это были два врага, которые одновременно вели осаду на одну и ту
же крепость: оба хотели взять крепость и
в то
же время сокрушить другого осаждающего.
С утра они, по обыкновению, разбрелись; но Полояров остался дома и все
время запершись сидел
в своей комнате. Вечером
же, когда все собрались, он сам, без всякого зова и понуждения, очень спокойно вышел к ним
в залу.
В лице его было гордое и несколько презрительное спокойствие незаслуженно-оскорбленного достоинства.
Это лицо как будто говорило: «а все-таки вы-де дурачье, и я стою настолько высоко, что все ваши оскорбления никак до меня не достигнут».
Однажды вечером, когда офицерский кабинет, он
же и гостиная, и столовая, и зала, был таинственно освещен лампою под темным бумажным абажуром и, вместе с хозяином, казалось, представлял таинственное ожидание чего-то или кого-то, когда вдруг послышался
в этом кабинете тихий шелест женского платья и то, что когда-то, во
времена оны, называлось гармонией уст и созвучием поцелуев, — пан Бейгуш, среди страстных изъявлений своих восторженных чувств, объявил, что существование врознь друг от друга ужасно тяготит его, что долее так продолжаться не может или иначе он пулю
в лоб себе всадит.
28-го
же мая по Апраксину переулку,
в доме Трифонова,
в два с половиной часа пополудни показался дым из дровяного сарая, прилегавшего задней стеной к рядам Толкучего рынка. По осмотре сарая, оказалась
в нем тлевшая подброшенная («вероятно с умыслом», как замечает полицейская газета) пакля, которая и была тотчас потушена. После
этого среди Апраксина двора,
в промежуток двух часов
времени, два раза тушили пуки хлопка и пакли, пропитанные смолою.
А
в это же самое
время бежит по улице, выпучив глаза, какой-то растрепанный, оборванный, но бывший порядочно одетым человек, без шапки, с обезображенным лицом. Он бессмысленно смотрит вперед, беспорядочно машет руками и вопит страшные проклятия.
Толпа
этого народа несколько раз собиралась у станций Царскосельской железной дороги и ждала государя, а когда государь выходил на крыльцо, она становилась на колени и кричала «ура!», вопя
в то
же время о хлебе и защите.
В тот
же день закрыты все народные читальни.
В объявлении говорилось, что «мера
эта принята вследствие замеченного вредного направления некоторых из учрежденных
в последнее
время народных читален, кои дают средства не столько для чтения, сколько для распространения между посещающими их лицами сочинений, имеющих целью произвести беспорядки и волнение
в народе, а также для распространения безосновательных толков».
— Господи, да много ли на
это времени-то надо! — улыбнулся майор. — Прошение
в инспекторский департамент на другой
же день подали, Пчельников похлопотал, и завтра или послезавтра, я думаю, уж
в «Инвалиде» будет приказ пропечатан. Я вместе с Пчельниковым и еду.
Вот уже
это признание почти совсем готово, вот уже оно вертится на языке, само высказывается
в глазах, но… бог знает почему, только чувствуется
в то
же время, что
в этом признании есть что-то роковое — и слово, готовое уже сорваться, как-то невольно, само собою замирает на языке, а тяжелая дума еще злее после
этого ложится на сердце,
в котором опять вот кто-то сидит и шепчет ему страшное название, и дарит его таким бесконечным самопрезрением.
Теперь два слова об
этом самом русском обществе:
в нем очень сильно бродильное начало; оно само, пожалуй, не знает хорошенько, чего ему хочется, потому что вся сумма его национальной жизни
в последнее
время показывает какую-то непроходимую, темную путаницу понятий и отношений; но во всей
этой нелепой путанице для нас ясны две вещи: сильное брожение и подготовленное нами
же сочувствие нашему делу.
В уме своем он уже решил, что
этому не бывать ни под каким условием; но
в то
же время боялся, что слишком тепло любит ее для того, чтоб ее просьбы и слезы не поколебали его решимости, и потому он делал все
это втайне.