Глава третья, в которой Тоха идёт к Саввихе за советом
Саввиху звали так по имени давно умершего мужа — Саввы, а по документам она была Маргаритой Вилентьевной. Но её экзотическое для села Бурундуки имя в обиходе не прижилось, и все звали её по-простому, по-привычному — Саввиха.
Тоха ещё раньше выспрашивал у матери про их странную соседку. Но и мать много не знала. От кладбища до дома Саввихи было всего метров сто, там росли деревья. Ей предлагали поставить забор повыше — хотя бы с одной стороны, но Саввиха ни за что не соглашалась:
— Что это я, от своих предков высоким забором отгораживаться буду? Али думаете, я их бояться, что ль, должна? — И добавляла: — Разве забор в этом деле хоть как-то поможет?
На последний аргумент ни у кого слов не находилось. Так и жила Саввиха в старой избе у самого кладбища, и небольшой участок её был огорожен лишь некрашеным штакетником. Сарай покосился, но Саввиха скотину не держала, поэтому махнула на него рукой:
— А, на мой век хватит! Больше-то мне и не надо ничего.
Напротив дома Саввихи, через дорогу на небольшом пустыре стоял старый двухэтажный деревянный овин, где раньше сушили лён. Он давно был никому не нужен — лён теперь не выращивали, и овин пустовал. Матери не пускали туда ребятишек, стращая их тем, что овин может в любой момент развалиться, а особенно тем, что там живёт овинник — страшный волосатый дядька с железными кулаками, который мог, говорят, любому бабайке голову оторвать. Никто из деревенских ребятишек лично не видел бабайки, но построенная родителями иерархия по силе и страшности должна была вызывать опасения. Однако из местной детворы всё равно находились охотники лазить на овин, чтобы пощекотать себе нервы.
Дети видели там пучки развешенной на шестах травы — сельчане решили, что это Саввиха сушила заготовки для снадобий.
Через какое-то время на хлипкой двери овина появился маленький замок. Его, конечно, мог сорвать любой, но это был знак. Знак собственности. И овин оставили в покое.
Саввиха жила обособленно от сельчан, но к ней время от времени приезжали чужие, неместные машины, чаще всего иномарки.
«Опять привораживает, — говорили сельчане, — или гадает». Видимо, слухи об умениях Саввихи вышли даже за пределы района. Свои к ней тоже иногда похаживали за чем-нибудь: кому скотину вылечить, кому пропавшую вещь найти или что посерьёзнее сделать, но каждый старался пройти к ней в сумерках, тайком. Никто из местных ни за что бы не признался в обращении к Саввихе за помощью. Тем более отец Николай во время проповеди иногда напоминал сельчанам, что ворожба и приворот — это очень плохо, хотя лечение травами — полезно.
Тоха постучался к Саввихе вечером, ближе к девяти, когда село уже готовилось ко сну, все сидели по домам, кроме молодёжи.
«Что бы такое придумать? — размышлял Тоха. — Ведь должен быть какой-то повод, не скажешь же Саввихе настоящую причину моего визита и расспросов». Он уже приближался к дому, но в голову ничего подходящего не приходило. «Так, может, живот болит… Глаз дёргается… Пропало что-нибудь ценное… У меня ничего ценного-то нет. Ладно, пусть будет живот».
Свет горел. Тоха отворил калитку, постучался в окно. Шторка отодвинулась, выглянула Саввиха, узнала соседа. Шторка вернулась на место, в доме что-то заскрипело, хлопнуло, у наружной двери отодвинулся изнутри засов, дверь в тёмный коридор открылась.
— Добрый вечер, баба Саввиха, — сказал Тоха.
— Антон, что ль? Ну добрый. Чего пришёл-то? Ведь по делу, чай?
— По делу, да деликатному.
— Заходи, коль не боишься бабки. А то я знаю, всякое про меня говорят.
Тоха шагнул в тёмный коридор.
— Свет тут у меня перегорел, — объясняла по пути Саввиха, — а лампа больно высоко, вот я всё и тяну с заменой-то — страшновато лезть. Я тут всё и на ощупь знаю, зачем, думаю, мне свет?
— Я вам сделаю, баба Саввиха. Уж по лестницам-то лазить и лампочки вкручивать я умею. А может, ещё чем помочь?
Тоха радовался: пока обстоятельства складывались как нельзя лучше.
Саввиха, а следом и Тоха поднялись по ступенькам в сени, тоже тёмные, и вошли в избу. Тохе даже пришлось пригнуться — такой низкой была дверь.
Один угол избы был отделён небольшой заборкой в сторону печи — это была кухня. Повсюду висели мешочки и пучки трав — и побольше, и поменьше. Некоторые пучки были совсем куцые, с остриженными веточками. Печка выглядела свежебелёной, хотя от верхней задвижки над устьем пошли черноватые подтёки от сажи. «Труба течёт», — определил Тоха. Небольшие окна располагались низко к полу. Тоха отметил особенный запах в избе — свежий, пряный, словно прочищающий мозги и уносящий в другой мир, где много ветра и простора.
На стене между окнами Тоха увидел большую старую портретную фотографию в рамке. «Её сын?» — подумал он, рассматривая молодое улыбающееся лицо и гимнастёрку.
Саввиха посадила Тоху за стол, стоявший в простенке между двумя передними окнами. Проверила, плотно ли задёрнуты ситцевые шторы и, пока Тоха оглядывался по сторонам, поставила чайник на кухне.
— А это правда, что вы собираете травы на кладбище, и от этого они имеют особенную силу? — спросил Тоха, когда она вернулась.
— Ты что? — Саввиха даже засмеялась. — На кладбище нельзя ничего рвать, а тем более уносить оттуда — ни ягоды, ни грибы, ни растения какие — вообще ничего нельзя.
— А почему? — спросил Тоха.
Саввиха посмотрела на него внимательно и серьёзно. Поколебалась, но всё-таки ответила:
— Смерть принесёшь. Или болезнь какую смертельную, что одно и то же. Всё, что на кладбище, принадлежит покойникам. Их уважать надо, зачем у них отбирать?
— А земляника там бывает самая крупная, — заметил Тоха.
— Что есть, то есть, — согласилась Саввиха. — Ну выкладывай, чего хотел. Стряслось что, али любопытство покою не даёт?
«А бабка-то непростая», — подумал Тоха и сказал:
— Живот меня мучает. Вот уж недели две.
— А что живот? Болит?
— Да, болит, — соврал Тоха. — И понос…
— Ну, подымай футболку, — приказала Саввиха.
Тоха встал, задрал футболку, выпятил живот. Саввиха тёмными руками с широкой ладонью и крепкими узловатыми пальцами потрогала живот — сверху, снизу, с боков. Движения её были быстрыми, она нажимала там, где ей нужно было, и особо не церемонилась.
— Ну что? — спросила она, подразумевая, видимо, болело ли где при ощупывании.
— Вот тут немного, — неуверенно сказал Тоха. Он уже совсем не был уверен, что так легко удастся провести эту бабку.
Саввиха ничего не сказала. Она вышла в сени, тут же вернулась с каким-то цветастым самошитым мешочком. Бережно развязала его. Тоха увидел там мелкие чёрные сморщенные бусинки.
— Это черёмуха, — объяснила Саввиха. — Вяжет в животе всё, с первого раза.
Она вырвала из старой тетради, посеревшей от времени, чистый листок, свернула его, получился кулёк. Загнула нижнюю часть, сыпнула ягод, завернула сверху.
— Вот, заваришь десять ягод на стакан, кипятить их надо минут пятнадцать, чтоб хорошо заварились. Пусть постоят полчаса. А потом и пей. Сразу должно пройти, если не пройдёт — на другой день ещё раз заваришь.
Тоха взял кулёк, поблагодарил. Причин оставаться больше не было, и Тоха направился к выходу. И уже у двери, обернувшись, спросил:
— Баба Саввиха, это правда, что домовые существуют? И банники, овинники, лешие…
Саввиха внимательно посмотрела на Тоху, даже немного прищурилась. Наконец сказала:
— Правда. Существуют. И не только они.
— А можно я к вам завтра в это же время приду? Свет сделаю, может, что-нибудь починю, поправлю.
— Приходи, приходи, — ответила Саввиха. — Вот завтра тебе, может, и расскажу что, если уж тебя это так интересует.
Она проводила Тоху до улицы, закрыла за ним дверь на засов.
А Тоха шёл домой, попинывая камушки. В воздухе витал терпкий запах черёмухи — на днях расцвела. То ли этот запах так повлиял, то ли запах влажной ещё земли, которая, казалось, дышала каждой пробившейся травинкой, каждым листочком, то ли голову сносило от запаха трав в избе Саввихи, но у Тохи вдруг появилась твёрдая уверенность, что его ожидает ах какое лето! И Янка влюбится именно в него! И вообще всё будет прекрасно!
Тохе вдруг расхотелось идти домой. Его взгляд упал на старый-престарый овин. То самое место, где можно уединиться! И очень удобное — от дома недалеко.
Тоха подошёл к двери и упёрся в замок. Маленький, заржавелый, он, однако, не поддавался. Дверь или доску Тохе выламывать не хотелось — это уж совсем походило на вандализм. Он подёргал и так и эдак — два гвоздя на петле справа чуть двинулись. Тоха аккуратно вытащил правую петлю — и всё повисло на левой. «Похоже, до меня так уже открывали», — сообразил он. Издалека было вообще незаметно, что запор чуть перекошен.
Тоха тихонько отворил дверь, темнота изнутри дохнула на него. Он сделал шаг в эту темноту — ничего не случилось. «И чего я боюсь? — подбадривал себя Тоха. — Вон дом-то, рядом. Надо быстрей наверх, там не так страшно». Он нащупал знакомую лестницу, полез — каждый скрип раздавался в ушах Тохи, как будто это был единственный звук в мире, и его слышал каждый в радиусе пары километров.
Наконец он поднялся, переступил с лестницы на настил. Тоха помнил, что по нему нужно ходить осторожно — местами он мог быть и не приколочен. Запах здесь, в овине, показался ему знакомым. В слабом свете сумерек Тоха рассмотрел висящие по стенам и на двух шестах пучки трав. «Точно такой же запах был в доме у Саввихи! — сообразил Тоха. — Значит, это она тут теперь хозяйничает. Ну ничего, я же плохого тут не делаю…»
В углу Тоха обнаружил кучу сена. Он взял охапку, положил её к окошку, улёгся, закинув руки за голову. В широком квадрате воздуховода уже виднелись звёзды. Сначала Тоха увидел одну, самую большую, потом насчитал ещё пять… семь.
«Как это в древности люди придумывали созвездия? — размышлял он. — Они соединяли звёзды линиями, а потом воображали, на что это похоже?» И он принялся придумывать своё собственное созвездие из звёзд, которые видел. Две рядом, одна пониже, ещё две — сбоку. «О, это же череп! — вдруг понял Тоха. — А сбоку что? Череп с хвостом? Или… существо с хвостом?» Какое-то облако вдруг закрыло самую яркую звезду, потом уплыло дальше — череп ему подмигнул. «Нет, это змей. Воздушный Змей», — успокоил себя Тоха и подмигнул хвостатому змею в небе.
Вдруг внизу стукнуло, сбрякало — раз, другой, третий. Вот словно что-то упало на раскиданные доски. Тохе стало не по себе. «Ветер?» — с надеждой подумал он и прислушался. Нет, ветер не задувал нигде, снаружи было тихо. Потом будто кто стал забивать гвоздь маленьким молоточком. Тоха не шевелился. «Если это кто-то, а не что-то, может, он меня не заметит?» — решил он. Тоха весь превратился в слух. Стук раздался сверху. Скрипнула доска, но где — Тоха не смог уловить. Вдруг ему показалось, что какая-то тень закрыла небо и звёзды. Он протёр глаза: нет, вот оно снова — созвездие Воздушного Змея, придуманное Тохой. Может, его на секунду закрыло облако?
Стало тихо, стуки-скрипы прекратились. Тоха выждал ещё минут десять, шевельнулся — ничего. Он встал с сена, осторожно, стараясь не издать ни звука, прошёл к лестнице. Верхняя ступенька под ним коварно скрипнула. Тоха замер, прислушался. Ничего. Тогда он быстро спустился и вышел на улицу. Как ему там показалось привольно! «Надо же замок закрыть!» — сообразил Тоха. Он вставил в доску два гвоздика правой петли.
«И ничего я не сбежал, — успокаивал себя Тоха. — Всё равно пора домой, а то мать потеряет. Зато теперь я точно знаю, что спросить у Саввихи и как её разговорить».
Когда Тоха вернулся домой, мать уже собиралась спать — перед сном читала книгу.
— Ты чего так поздно? — спросила она.
— Так, гулял, — ответил Тоха. — Хорошо там, весной пахнет. Я сегодня на веранде буду спать, уже тепло.
— Как знаешь, — сказала мать. — Возьми только тёплое одеяло.
Тоха достал из шкафа одеяло и вышел на веранду. Он там не успел ещё ничего подготовить, прибраться, чтоб приятно было в этом закутке быть — считай, что в своей комнате. «Эх, жаль, что ночевать тут можно только летом», — вздохнул он, подвинул ногой валяющиеся тряпки, старую одежду, бросил в угол у окна матрас, вместо подушки нашёл какое-то пальто, которое мать уже давно не носила, укрылся одеялом.
Когда он стал засыпать, перед ним залетал по небу Воздушный Змей с белыми огнями-звёздами по краям и на хвосте. Потом он увидел Янку, она почему-то сидела на берёзе, поигрывая хвостом и распутывая пальцами, как расчёской, длинные зелёные волосы. Потом ему пригрезилась Саввиха. Нос у неё был крючковатый, она клала в кипящее зелье дохлых мышей, аккуратно отсчитывая нужное количество и, держа их за хвостик, опускала в котелок. Потом какую-то траву в ступке растёрла в порошок, бросила и его. Варево забулькало, зашипело, из тёмного стало нежно-бирюзового цвета. Саввиха сняла котелок с огня, налила варево в склянку, протянула Тохе. «Сладко, — подумал Тоха, даже в полудрёме ощущая этот вкус. — Хочу сладкую жизнь». Тут сон окончательно одолел его, и Тоха, кроме черноты, уже ничего не видел.
