Неточные совпадения
—
Вот, слухи между ними пошли, что «енарал с Питеру» приедет им «волю заправскую читать»… Полковник вынужден вчера эстафетой потребовать войско, а они, уж Бог знает как и откуда, прослышали о войске и думают, что это войско и придет к ним с настоящею волею, — ну, и ждут
вот, да
еще и соседних мутят, и соседи тоже поприходили.
И
вот, в один прекрасный день, славнобубенский губернатор, действительный статский советник и кавалер Непомук Анастасьевич Гржиб-Загржимбайло, что называется, en petit comité кормил обедом новоприбывшего весьма важного гостя. Этим гостем была именно та самая особа, которая, по заранее
еще ходившим славнобубенским слухам, весьма спешно прибыла в город для расследования снежковского дела и для наблюдения за общественным настроением умов.
— Ну-у! Voilà la question!.. [
Вот в чем вопрос! (фр.).] Надо же выразить ему наше… э-е… наше сочувствие… нашу признательность. Ведь целый край в опасности… Ваши собственные интересы: да и вы сами наконец, comme un membre de la noblesse [Как дворянин (фр.).], можете пострадать, если бы не Саксен, — ведь почем знать — все
еще может случиться!..
Но
вот сугубо зашевелились и приободрились гости, иные крякнули в руку, иные бакенбарды пригладили, иные жилетку подергали книзу. Желанная минута наступила. Светило
еще только подкатывало к клубу, как особый вестовой, роль которого, ради пущего параду, возложена была на квартального надзирателя, оповестил об этом событии. Дежурный старшина махнул на хоры белым платком, от которого распространился крепкий запах пачули, — и оркестр торжественно грянул величественный полонез.
Мы и чувства наши, и самого-то барона, пожалуй, завтра же забудем, а
вот стерлядей аршинных да олонецких рябчиков долго вспоминать станем, до первой новой… ну, хоть экзекуции или
еще какой-нибудь там эмансипации, которые обе безразлично тоже будут удобным предлогом.
—
Вот я не далее как на днях
еще, в полнейшее подтверждение наших собственных мыслей и планов, получил от бискупа с забранего края маленькую цидулу… я ведь писал туда.
Эта самая голова-с (и он не без поползновения на эффект указал на свою кудластую шевелюру), да! эта
вот самая-с башка пригодится
еще и впредь на что-нибудь более серьезное…
Вот смиренно-мягкою, неслышною походочкою прошел за эту заветную дверь славнобубенский ксендз-пробощ Кунцевич, и о его приходе, по-видимому, никто не докладывал. После него майору пришлось
еще сидеть, по крайней мере, около часу. Просительская скука начинала в нем уже переходить в просительскую тоску, как вдруг лакей с какою-то особенною официальностью распахнул двери — и из смежной комнаты послышался шорох тяжелого шелкового платья.
И вигани, и карцер, и розги —
вот мое мнение! (фр.).] — жестикулировал учитель французского языка, который точил против Шишкина старый зуб
еще за прошлогодний бенефис с жвачкой и сдернутым париком.
— Да что «ну-с»… «Ну-с» по-немецки значит орех! А я нахожу, что все это глупость! Какая тут дуэль? По-моему, просто: коли повздорили друг с другом, ну возьми друг друга да и потузи сколько душе твоей угодно!.. Кто поколотил, тот, значит, и прав!.. А то что такое дуэль, я вас спрашиваю? Средневековый, феодально-аристократический обычай! Ну, и к черту бы его!.. Но в этом в Подвиляньском все-таки этот гонор
еще шляхетский сидит, традиции, знаете, и прочее… Так
вот, угодно, что ли, вам драться?
— Эка, о чем заботится… А мне и невдомек! Нет, ангел мой, — вздохнул он, — писать мне не к кому, завещать нечего… ведь я, что называется, «бедна, красна сирота, веселого живота»; плакать, стало быть, некому будет… А есть кое-какие должишки пустячные, рублей на сорок; там в бумажнике записано… счет есть. Ну, так ежели что, продай
вот вещи да книги, да жалованья там есть
еще за полмесяца, и буду я, значит, квит!
Но
вот в чем главная беда и величайшее горе: к спектаклю и особенно к живым картинам неизбежно придется делать новые костюмы, свежие туалеты, а там
еще, — черт его возьми, бал в виду имеется, значит, опять-таки шей свежие платья, а тут на прошлой неделе князь-papа изволил в клубе проиграться, и денег в виду никаких и ниоткуда!
—
Вот, батюшка мой, — обратился майор к Устинову, когда кухарка вышла за дверь, — это
вот тоже новости последнего времени. Прежде, бывало, идет куда, так непременно хоть скажется, а нынче — вздумала себе — хвать! оделась и шмыг за ворота! Случись что в доме, храни Бог, так куда и послать-то за ней, не знаешь. И я же
вот еще свободы ее при этом лишаю!
— Папахен! голубчик! Старикашка ты мой милый! — весело защебетала вдруг она, ластясь и увиваясь около отца. — Ну
вот видишь ли, как все это вдруг хорошо устроилось! Ну, о чем же печалиться? Ну, улыбнись мне, что ли! Ведь чего же тебе
еще больше? Ведь мы с ним любим друг друга!
— А лесопромышленник… На Каме большая дача у него… Жду
вот теперь плотов, по первому половодью погнали… Лес сплавляем до Астрахани, так надо
вот встретить, проверку сделать… Да тут
еще с купцом с одним заподрядиться надо…
Вот и сижу пока.
— Ну,
вот видишь, ты молчишь, ты сердишься!.. Зачем все это! Не лучше ли прямо?.. — На ресницах ее задрожали слезы. — Милый ты мой!.. Ты знаешь, что мне лично, пожалуй, и не нужно этого пустого обряда: я и без того люблю тебя — ведь уж я доказала!.. Мне ничего, ничего не нужно, но отец… ведь это ради отца… Я ведь понимаю, что и ты-то ради него только решился. Милый мой! я тебя
еще больше полюбила за эту жертву.
— Эй, Калистрат Стратилактович, смотрите, чтоб не пришлось потом горько покаяться, — предостерег он весьма полновесно и внушительно; — знаете пословицу: и близок локоть, да не укусишь; так кусайте-ка, пока
еще можно! Говорю, сами благодарить будете! Вы ведь
еще по прежним отношениям знаете, что я малый не дурак и притом человек предприимчивый, а нынче
вот не без успеха литературой занимаюсь. Полноте! что артачиться! А вы лучше присядьте, да выслушайте: это недолго будет.
Вот, подпертые контрфорсами, выступают остатки стен какого-то замка с разрушенными башнями, и точно бы
еще скважины бойниц и амбразуры окон видны там; вон целый бастион выдается углом вперед, и весь он украшен причудливыми нишами да колонками.
— В мир? — молвил он, помолчав немного. — Да что в миру-то делать? Я и тут в мире…
Вот он, мир Божий, окрест меня… И тих и прекрасен… Чего же еще-то?
— Чего неправда! — горячо подхватил Шишкин; — а
вот недавно
еще, с месяц назад, в Славнобубенской губернии, в Высоких Снежках, помещики да генералы с солдатами по мужикам стреляли! Сколько народу-то перебили, говорят! Страсти просто!
Петушок, петушок,
Золотой гребешок!
Зачем рано встаешь,
Голосисто поешь,
Голосисто поешь,
С милым спать не даешь?
И я встану ли, младешенька,
Раным рано ли, ранешенько,
Я умоюсь ли, младешенька,
Белым мылицем белешенько,
Я взойду ли под насесточку,
Петушка возьму за крылышко,
За правильное за перышко,
Я ударю об насесточку:
Еще вот-те, петушок,
За ночной за смешок!
Зачем рано встаешь,
Голосисто поешь,
Голосисто поешь,
С милым спать не даешь!
— Господин Хвалынцев… извините… позвольте вам напомнить о себе, — обратился к нему высокий, но очень
еще молодой человек, в сильно заношенном партикулярном платье. — Мы с вами виделись
еще в Славнобубенске… помните литературное-то чтение… Шишкина, может, помните? Шишкина… Читали
еще вместе… Я
вот Шишкин-то самый и есть!
— Мы! то есть я, например… я, Анцыфров, Затц…
Вот приятель есть у меня один, Лукашка, — у, какая у бестии богатая башка, я вам скажу! Ну,
вот мы… и
еще есть некоторые… Люди-то найдутся! У нас, сударь мой, слово нейдет в разлад с делом.
— Ну,
вот видите, я говорил вам, что вы
еще не совсем спокойны. Оно так и есть! — полусмеясь, заметил Свитка. — Ложитесь-ка лучше опять, и пейте, и курите, и ведите беседу, как подобает мужу мудрому.
— Известно ровно настолько и так, как оно есть в действительности, — самым положительным образом заверил Свитка, — а почему известно, это,
вот видите ли, я вам объясню насколько возможно. Кроме правительственной полиции, есть
еще другая, которая, быть может, следит, в свою очередь, и за правительственною. Это, так сказать, полиция вне полиции.
— Мое «но», говорю вам, — сомнение в самом себе, в своих силах. Чем могу я быть полезен? чтó могу сделать для дела? Социальное положение мое слишком
еще маленькое, средства тоже не Бог весть какие; подготовки к делу ни малейшей! Вы назвали меня солистом, но
вот именно солиста-то в себе я и не чувствую, а быть трутнем, как подумаю хорошенько, уж нет ровно никакой охоты.
И
вот вам
еще один адрес, — сказал он, подавая Константину клочок бумажки.
— Вы отыщете по нем поручика Паляницу, и когда вы придете к нему, то подайте ему
еще вот этот клочок, и это, смотрите, не забудьте же сделать при первой рекомендации, прежде всего.
— Полноте-ка, Константин Семеныч! Оставьте все это! — с убеждением заговорила она, взяв его руки и ласково глядя в глаза. — Бросьте все эти пустяки!.. Ей-Богу!.. Ну, что вам?!. Давайте-ка лучше
вот что: если вам здесь очень уж надоело, укатимте в Славнобубенск, поезжайте в имение, призаймитесь хозяйством, ей-Богу же, так-то лучше будет!.. А то что вдруг — служба, да
еще военная, да
еще в Варшаву… Нет, право, бросьте, голубчик!
Помещичьи хлеба в то время были
еще хорошие, жирные, деревенское житье привольное, спанье на пуховиках сладкое, деревенская скука великая, и барское, а особенно женское безделье неисчерпаемое, — и
вот, в силу всех этих совокупных причин, а более всего от скуки и безделья, полезла дурь в голову Сусанны Ивановны.
—
Вот вы, небойсь, укоряете меня в звонких фразах, а сами
еще пуще того звонкие-то словечки в ход пущаете!..
—
Вот еще глупости!.. Лишний расход — попам на водку давать.
— Взяли! — махнула она рукою. — Я говорила
еще и прежде им, чтобы они этого не делали — ну, не послушались… А это
вот и подействовало на нее таким образом… Ни за что не хотела отдать младенца-то.
— Одного я только боюсь, — совсем уже тихим шепотом прибавила она, помолчав немного, — вида-то у нее при себе никакого нет; и когда я спросила про то господина Полоярова, так они очень даже уклончиво ответили, что вид им будет; однако
вот все нет до сей поры. А я боюсь, что как неравно — не дай Бог — умрет, что я с ней тут стану делать-то тогда без вида? Ведь у нас так на этот счет строго, что и хоронить, пожалуй, не станут, да
еще историю себе с полицией наживешь… Боюсь я этого страх как!
Были у нее добрые, честные порывы, были стремления к хорошему, к новой и светлой жизни, к труду — и потому-то
вот мне
еще досаднее и больнее за всех этих Нюточек!
— Или
вот тоже
еще! — снова начал маленький математик, опять увлекаясь своей темой.
Об уничтожении телесных наказаний пока только говорили, но и de jure и de facto они
еще благоденствовали, и потому многие искренно удивлялись, что вот-де какие передовые люди: готовы лечь даже под розги и под плеть во имя прогресса!
— Voilá c’est le mot [
Вот точное слово! (фр.)]!.. Именно превкусная!.. Глаза-то какие!.. А губы? а ноздри? — О, многообещающие ноздри! И притом же
еще нигилистка! Да это, ей-Богу, преинтересно!.. Але ж éстешь тéнги ходак, душéчко! — весело хлопнул он по плечу поручика. — Но только отчего ж у нее волосы не острижены? Ведь у этих нигилисток, говорят, волосы под гребенку стригут? Только фис!.. Это, положим, оригинально, однако очень некрасиво.
— А я бы на твоем месте и непременно женился бы! И чем скорее, тем лучше! — резонерским тоном заговорил пан грабя. — Если действительно, как ты говоришь, из нее веревки вить можно, да
еще если к тому же эта добродетель ни в чем отказывать не умеет, а для тебя готова всем пожертвовать — я бы
вот сию же минуту «к алтарю». К алтарю, сударыня, без всяких разговоров! И пусть себе Исайя ликует по-москéвську! Я тоже стану ликовать с ним вместе!
— А я вам скажу отчего! — продолжал Ардальон, стоя фертом перед всей компанией. — Оттого, что вы рылом
еще не вышли получать-то такие письма!
Вот отчего!
«И как это, право!» — недоумевает Полояров. «
Еще третьего дня вечером, перебираючи бумаги, мне ведь казалось, что я его сжег вместе с прочим лишним хламом…
Вот оно, чтó значит делать дела в таком ненормальном, возбужденном состоянии духа!.. Теперь пиши пропало!..»
— Это все Фрумкин, — говорил Ардальон, все так же со смущенно потупленными глазами. — Фрумкин
вот, да
еще Малгоржан-Казаладзе… да Затц…
— Они-с… То есть Фрумкин
вот в особенности… Малгоржан, Анцыфров, князь Сапово-Неплохово, госпожа Затц, Благоприобретов… — пояснил Полояров, стараясь припомнить
еще несколько имен своих знакомых.
— Да как тебе сказать!.. Ужасно ведь неловко это… И как приступить?.. Ведь это ей покажется и странно, и подозрительно, если так «ни с бухты ни с барахты» ляпнешь ей: переведи, мол, все состояние на мое имя!.. А сама она
еще не догадалась об этом… Надо как-нибудь исподволь, поосторожней да половче, а тут, может, не сегодня завтра придется браться за дело, уходить в Литву.
Вот тут и раздумывай над такою задачей.
— Н-да-с, не дурно! Селедками, например, кормили и пить не давали… в нетопленой комнате по трое суток сидеть заставляли… спать не давали. Чуть ты заснешь, сейчас тебя уж будят: «пожалуйте к допросу!» А допросы все, надо вам сказать, все ночью у них происходят. Ну-с, спросят о чем-нибудь и отпустят. Ты только что прилег, опять будят: «
еще к допросу пожалуйте!» И
вот так-то все время-с!
— Н-да-с! И
еще в том самом нумере, где Пестель сидел.
Вот мы, батюшка, как! Это мне после плац-майор сообщил. «Хотя мы, говорит, и принуждены были вас арестовать, но зато, говорит, вы сидите в том самом каземате, в котором знаменитый Пестель сидел». Ха-ха-ха!.. Как вам это нравится?.. а? хорошо-с? Нет, каково утешенье-то!.. Чудаки, ей-Богу!
Вот уже это признание почти совсем готово,
вот уже оно вертится на языке, само высказывается в глазах, но… бог знает почему, только чувствуется в то же время, что в этом признании есть что-то роковое — и слово, готовое уже сорваться, как-то невольно, само собою замирает на языке, а тяжелая дума
еще злее после этого ложится на сердце, в котором опять
вот кто-то сидит и шепчет ему страшное название, и дарит его таким бесконечным самопрезрением.