Неточные совпадения
А между
тем к нему, точно так
же,
как и к Хвалынцеву, вздумали было нахлынуть сивобородые ходоки за мир, но генеральский адъютант увидел их в окно в
то еще время,
как они только на крыльцо взбирались, и не успев еще совершенно оправиться от невольного впечатления,
какое произвел на него тысячеголосый крик толпы, приказал ординарцам гнать ходоков с крыльца, ни за что не допуская их до особы генерала.
— Да ведь это по нашему, по мужицкому разуму — все одно выходит, — возражали мужики с плутоватыми ухмылками. — Опять
же видимое дело — не взыщите, ваше благородие, на слове,
а только
как есть вы баре, так барскую руку и тянете, коли говорите, что земля по закону господская. Этому никак нельзя быть, и никак мы
тому верить не можем, потому — земля завсягды земская была, значит, она мирская,
а вы шутите: господская! Стало быть, можем ли мы верить?
Мужики
же в ответ им говорили, что пущай генерал покажет им свою особую грамоту за царевой печатью, тогда ему поверят, что он точно послан от начальства,
а не от арб,
а адъютанту на все его доводы возражали, что по их мужицкому разуму прежняя барщина и личный труд, к
какому их теперь обязывают, выходит все одно и
то же.
—
А как теперь, батюшка, душевой-то надел
тех, что убиты, в чью пользу пойдет? — тут
же обратилась Драчиха к становому
— Э, помилуйте!
А наглость-то на что? Ведь у него что ни имя,
то дурак; что ни деятель не его покроя,
то подлец, продажный человек. Голос к
тому же у него очень громкий, вот и кричит;
а с этим куда
как легко сделать себя умником! Вся хитрость в
том, чтобы других всех ругать дураками. Ведь тут кто раньше встал да палку взял —
тот и капрал.
—
А вот что было бы не дурно! — придумал студент по прошествии некоторого времени. — У меня там, в нумере, есть с собою револьвер, так мы вот что: завтра утром встанем-ка пораньше да отправимся хоть в
ту же рощу… Я тебе покажу,
как стрелять,
как целить… все
же таки лучше; хоть несколько выстрелов предварительно сделаешь, все
же наука!
И чем
же не годятся?
а что касается до «Квартета»,
то тут даже и костюмов не надо: возьмите просто членов губернского правления и поставьте — целиком,
как есть, будет картина в лицах!
— Ой, нет!
Как же ж таки-так до бискупа? До бискупа дойдут своим чередом. Там уж у нас есть надежные люди — на них и отправим.
А там уж передадут… Я думаю так, что рублей четыреста сам я пошлю,
а об остальных попрошу пана Болеслава, либо Подвиляньский пусть поручит пану Яроцю,
а то неловко одному переправлять такую большую сумму.
— Поскорей не можно… поскорей опять неловко будет:
как же ж так-таки сразу после спектакля?.. Мало ль что может потом обернуться!
А мы так, через месяц, сперва Яроц,
а потом я. Надо наперед отправить наши росписки,
то есть будто мы должны там,
а деньги прямо на имя полиции; полиция вытребует кредиторов и уплатит сполна,
а нам росписки перешлет обратно. Вот это так. Это дело будет,
а то так, по-татарски — ни с бухты, ни барахты! — «Завше розумне и легальне и вшистко розумне и легальне!»
—
Как, Боже мой, где? У Ардальона Михайловича, — ответила она все с
тою же деланою улыбкой. — Да чего ты такой странный, папахен? Ровно ничего такого особенного не случилось, чтобы в священный ужас приходить! Повздорили мы с тобой вчера немножко, ну что
же делать, всяко бывает! Вчера повздорили,
а сегодня помиримся.
«Ведь не может
же быть, чтобы мистификация! Да и с
какой же стати?» — рассуждал он сам с собою. — «
Какой же дурак, ради одной шутки, станет посылать такие деньги?
А если кто-нибудь и решился оказать мне помощь, так
тот, конечно, не стал бы шутить и издеваться надо мною. Это было бы несообразно».
— Дело в
том, что дня через два-три мы отправимся с вами по Поволжью: где пешочком, где на лодочке,
а где и конно,
как случится; ну, и станем мужичкам православным золотые грамоты казать. Понимаете-с? — прищурился Свитка. — Нынче вечером будьте у меня: я покажу вам экземплярчик, и вообще потолкуем, условимся,
а пока прощайте, да помните
же хорошенько все, чтó сказал я вам.
Когда
же майор заметил ему это однажды,
то Ардальон отвечал, что «
как мы с нею теперь женихи,
то особенно церемониться нечего, потому не с тоном жить,
а с человеком».
«Что
же, коли напечатать ее? — грустно раздумывал Полояров, очутясь уже вне кабинета, — ведь тут не более
как два с половиной листа печатных,
а дадут за них… ну, много-много, коли по пятидесяти с листа… И
то уж красная плата! Значит, за все сто двадцать пять,
а гляди, и
того меньше будет… Что ж, пятьсот рублей цена хорошая, ведь это выходит по двести с листа. Да такой благодати вовек не дождешься! Ну его к черту, помирюсь и на этом!»
— Да; вот
как поляки, например,
те тоже так рассуждают, — сказал Свитка. — Их тоже в Польше уж
как ведь мучают! И казнят, и огнем жгут, и в Сибирь ссылают тысячами,
а они все терпели и терпят… Только собираются всем народом в церковь Богу молиться за свое горе, чтобы Бог избавил их,
а в них тут, в самом
же храме Божьем, из ружья стреляют, штыками колют… и женщин, и малых детей, всех без разбору!
—
А как же насчет теперича лесу, ну и опять
же всяко хозяйство надо обзавести себе, избу поставить, скотинку там, что ли — без
того нельзя
же ведь, хоша и солдату, али дворовому. Это-то
как же? Сказано про
то аль нет?
—
А кто
же Расею-то защищать будет? — продолжал он; — коли войска нет, сичас, значит, неприятель подошел, и сичас заполонил себе
как есть всю землю. Это он под нас, значит, ловкую штуку подводит!.. Никак
тому быть невозможно, без войска-то! Он, значит, только глаза отводит!..
Но замечательнее всего, что все
те, которые имели честь быть представлены графу, в глубине души своей очень хорошо понимали и чувствовали, относительно себя,
то же самое, что чувствовал к ним и граф Маржецкий, — словно бы, действительно, все они были варвары и татары пред этим представителем европейской цивилизации и аристократизма; и в
то же время каждый из них
как бы стремился изобразить чем-то, что он-то, собственно, сам по себе, да и все-то мы вообще вовсе не варвары и не татары,
а очень либеральные и цивилизованные люди, но… но… сила, поставленная свыше, и т. д.
— В чем? И сам не знаю, ваше сиятельство! — вздохнул и развел руками философ. — Но вы,
как и я
же, успели уже, вероятно, заметить, что здесь все
как будто в чем-то виноваты пред вашим сиятельством; ну,
а я человек мирской и вместе со всеми инстинктивно чувствую себя
тем же и говорю: «виноват!» Я только, ваше сиятельство, более откровенен, чем другие.
Это «все равно» породило в толпе недоумение:
как же, мол, так? час
тому назад депутаты запрещены, через час опять дозволены; закон меж
тем не отменен,
а два представителя власти говорят «все равно, высылайте».
— Устинов прав: среда, действительно,
тот же палач и деспот, — тихо сказал он; —
как ее ни презирай,
а она, помимо твоего презрения, даст-таки почувствовать себя слишком чувствительным образом.
— Ваш арест будет сопряжен для вас с некоторым лишением, — продолжал Свитка, —
то есть я разумею Малую Морскую, но вы не беспокойтесь: мы найдем возможность тотчас
же там предупредить и успокоить;
а показываться вам самим, в Hôotel de Paris неудобно по
той причине, что жандармам, точно так
же как и нам, уже кое-что известно по поводу Морской, в этом уж вы мне поверьте! И потому вас могут захватить и там,
а это будет очень неприятно не одному только вам,
а и другим особам.
— Да уж так. Доверьтесь мне во всем, пожалуйста! Я вам худого не желаю. Надобно, чтобы никому не было известно место вашего пребывания… Ведь почем знать, и в Малой Морской ничем не обеспечены от внезапного обыска;
а если ваша записка как-нибудь не уничтожится — лишний документ будет… Надо
как можно более избегать вообще документов. К чему подвергать лишним затруднениям если не себя,
то других? Я лучше сам сейчас
же съезжу туда и успокою насчет полной вашей безопасности.
—
А как знать, чем может быть для нас этот студент? — пожал плечами Лесницкий. — Смотреть,
как вы смотрите, так мы ровно никого не навербуем. Если уже решено раз, что москали в наших рядах необходимы — надо вербовать их, и чем скорее, чем больше,
тем лучше. Кладите
же начало!
— Моя прислуга — лакей и девушка знают меня с детства и очень мне преданы. Они такие
же поляки,
как и я, и потому опасаться их нечего! — успокоила графиня; —
а что касается моих знакомых,
то хотя бы кто из них и узнал как-нибудь, — так что ж? У меня есть пятилетний сын, которому нужен уже гувернер. Для моих знакомых вы гувернер моего сына.
Свитка отсоветовал Хвалынцеву тотчас
же перебираться на старую квартиру. Он ему прямо, «
как старший», указывал оставаться у графини Маржецкой до
того времени, пока не будет приискан надежный поручитель, так
как, в противном случае, полиция могла бы придраться к экс-студенту и выслать его на родину в течение двух суток. В сущности
же, Свитка делал это для
того, чтобы вновь завербованный адепт еще более укрепился в своем решении,
а кто
же лучше графини мог поспособствовать этому?
— То-то
же вот и есть!
А вы только служите своему делу
как следует, понимаете-с? —
как следует: умно, ловко, деятельно, так только ротик разинете,
как увидите, с
какой быстротой пойдет служебная карьера-с!.. Ха-ха-ха!.. И повышения, и отличия, и все это будет!
«Ну,
как бы
то там ни было,
а уж теперь поздно!» — злобно решил он, вставая с извозчика перед домом, где жили Стрешневы. «Пусть оно и нехорошо… Пусть даже подло, но… Цезарина… Это женщина, которая и из подлеца сделает честного человека, и из честного — подлеца!..
А она для меня все!.. Помоги
же мне, Цезарина!»
— Во-первых, если вас зачислили,
то могут и отчислить, ведь это не кабала
же какая, не запродажей, не контрактом,
а своею доброю охотою!..
— Я? — вскинула
та глазами, в которых отсвечивало какое-то равнодушное удивление, —
а что
же я?.. Я
как и была… все по-старому…
— Да зачем
же непременно вашу? — возразила Затц; — ведь есть
же еще три свободные комнаты: Лубянская может занять под себя хоть любую. Она ведь тоже из наших… Что ж!..
А я с своей стороны не прочь, пожалуй, чтоб и она жила. Ведь мы здесь живем коммуной, на равных основаниях, и друг другу ничем не обязаны, — пояснила она Нюточке, и вслед за
тем обратилась ко всем вообще. — Так
как, господа? Принимаете, что ли, новую гражданку?
Нюточка осталась одна и медленно, в раздумье, стала раздеваться. Это раздумье брало ее насчет Полоярова: он как-то так странно и неловко встретился с нею,
как будто эта встреча почему-то была ему не по нутру, почему-то досадна и неприятна; что
же это значит?
как понять ей это?..
А между
тем… между
тем, не могла
же она и не приехать: на это вынудила крайняя необходимость. Чем
же теперь все это кончится, и что дальше будет?
— Эх, брат Анютка! — заметил он ей потом, неодобрительно качая головою, — совсем ты без меня испортилась,
как я погляжу!
То есть вся моя работа над тобой словно б ни к черту!.. теперь хотя сызнова начинай!
А кстати: у тебя с собою деньги-то есть? — спросил он тут
же деловым тоном. — Сколько денег-то?
Причины и соображения заключались в
том, что карман вдовушки зачастую оказывал услуги превыше всяких служительских обязанностей,
а для
того, чтобы пользоваться услугами ее кармана, надо
же было сделать ей хоть какую-нибудь льготу,
а то вдруг — гляди —
как закапризничает дура, да, пожалуй, еще не захочет жить в коммуне, так тут и засядешь
как рак на мели.
Или если, например, гость пришел к Малгоржану,
а Полояров или Лидинька за что-нибудь против этого гостя зубы точили,
то опять
же, нимало не стесняясь, приступали к нему с объяснением и начинали зуб за зуб считаться,
а то и до формальной ругани доходило, и Малгоржан не находил уместным вступаться за своего гостя: «пущай его сам, мол,
как знает, так и ведается!» Вообще
же такое нестеснительное отношение к посетителям коммуны образовалось из этого принципа, что весь мир разделяется на «мы » и «подлецы »;
то, что не мы,
то подлецы да пошляки, и обратно.
А ежели бы
какими ни на есть судьбами случайно и затесался в коммуну какой-нибудь подлец и пошляк,
то с ним уже и подавно нечего стесняться,
а напротив, следует сразу
же огорошить его так, чтобы он впредь уж и носа сюда показать не осмелился.
— Ну, ладно, ладно! —
как бы соглашаясь, замахал рукой Полояров и в
то же время выразительно подмигнул акушерке: дескать, пусть ее болтает,
а мы таки свое сделаем.
Она громко окликнула акушерку —
та не откликнулась. В испуге и волнении стремительно вскочила больная с кровати и,
как была, на босую ногу, опрометью кинулась вон из спальни. Спешно перебежав две смежные комнаты, Нюта влетела в гостиную. Там стоял Полояров, в своей собачьей чуйке, с шапкой в руках,
а рядом акушеркина кухарка в платке и шугае. Сама
же акушерка укутывала в салоп младенца.
А как за лекции берут деньги,
то отчего
же не брать денег за всякий разговор, за всякую мысль, которая покажется кому-либо его собственной?
Большинство
же учеников хотело азов,
а так
как азами зачастую некому было заниматься, потому что нынче
тот,
а завтра этот кружок оставались без учителя,
то вскоре недовольство стало проникать в среду учащихся; за недовольством следовало охлаждение, ученики оставляли школу — и школа умирала естественною смертью.
Князь Саповó-Неплохóво не знал,
как ему быть: Малгоржан с Фрумкиным хлопали,
а один великосветский однокашник князя шикал и подталкивал его на
то же самое.
А сколько в этой толпе было еще
тех самых юношей, которые не далее
как год назад восторженно выносили на своих руках этого
же самого профессора из его аудитории!
Метеор известен был в свете под именем графа Слопчицького,
а в польском кружке его титуловали просто графом Тадеушем,
то есть звали одним только именем, ибо метеор был настолько популярен, что достаточно было сказать «наш грабя Тадеуш» — и все уже хорошо знали, о ком идет речь, и притом
же совокупление титула с одним только собственным именем, без фамилии выражает по-польски и почтение, и дружелюбность, и даже право на некоторую знаменитость: дескать, все должны знать, кто такой граф Тадеуш:
как, например, достаточно сказать: князь Адам, или граф Андрей — и уже каждый, в некотором роде, обязан знать, что дело идет о князе Чарторыйском и о графе Замойском.
И что
же! — не далее
как вчера еще встретили вы его в таком, говоря относительно, убожестве, так что даже он сам поспешил отвернуться от вас к окну первого встречного магазина и внимательно заняться рассматриванием всяких безделушек, нарочно для
того, чтобы вы его не узнали,
а сегодня он уже едет в Париж, и не иначе
как в вагоне первого класса,
а через две-три недели возвращается оттуда с великолепнейшим фраком, с огромным запасом самого тонкого белья, самым разнообразным и причудливым выбором всевозможных атрибутов гардероба и туалета.
—
А я бы на твоем месте и непременно женился бы! И чем скорее,
тем лучше! — резонерским тоном заговорил пан грабя. — Если действительно,
как ты говоришь, из нее веревки вить можно, да еще если к
тому же эта добродетель ни в чем отказывать не умеет,
а для тебя готова всем пожертвовать — я бы вот сию
же минуту «к алтарю». К алтарю, сударыня, без всяких разговоров! И пусть себе Исайя ликует по-москéвську! Я тоже стану ликовать с ним вместе!
— Ну меньше нет. Пожалуйте сдачи,
а то и на извозчика не будет, — сказал он, кладя на стол бумажку. —
А может, хотите еще попытать счастья? — заманчиво подмигнул ей пан грабя. — Вишь, вам все идет «любишь да любишь!»
Какая, право, счастливая! И в жизни везет, и в картах везет, и в любви везет! Так что
же, угодно еще немножко?
— Мм…
То есть
как вам сказать!… Там он наивнее, там он более бессознателен. Там скорее одни только отголоски
того, что творится здесь. В Славнобубенске стадо,
а вожаки пасут его в городе Санкт-Петербурге. И кто
же вожаки-то? — Смешно и стыдно сказать! — Полояровы с Анцыфриками!
— Андрей Павлович, — серьезно начала в ответ ему Татьяна. — Во-первых, вы сами, и притом один только вы, лучше всех знаете
те побуждения,
какие свели меня с ними. Мне казался в них призрак серьезного, насущного и хорошего дела,
а я бездельем страдаю. Это одно.
А во-вторых, не все
же там были Фрумкины да Малгоржаны. Было кое-что посильнее и посерьезнее. Ведь не я одна заблуждалась: так
же точно заблуждалось множество мне подобных!