Неточные совпадения
Звуков я при этом
не помню: вся картина
только безмолвно переливает в памяти плавучими отсветами багрового пламени.
Я, кажется, чувствовал, что «один в лесу» — это, в сущности, страшно, но, как заколдованный,
не мог ни двинуться, ни произнести звука и
только слушал то тихий свист, то звон, то смутный говор и вздохи леса, сливавшиеся в протяжную, глубокую, нескончаемую и осмысленную гармонию, в которой улавливались одновременно и общий гул, и отдельные голоса живых гигантов, и колыхания, и тихие поскрипывания красных стволов…
Я вспомнил о нем
только уже через несколько лет, и когда вспомнил, то даже удивился, так как мне представлялось в то время, что мы жили в этом доме вечно и что вообще в мире никаких крупных перемен
не бывает.
Вдова тоже приходила к отцу, хотя он
не особенно любил эти посещения. Бедная женщина, в трауре и с заплаканными глазами, угнетенная и робкая, приходила к матери, что-то рассказывала ей и плакала. Бедняге все казалось, что она еще что-то должна растолковать судье; вероятно, это все были ненужные пустяки, на которые отец
только отмахивался и произносил обычную у него в таких случаях фразу...
«Лошади судьи» прославились по всему городу необычной худобой и жадностью, с которой они грызли коновязи и заборы, но отец замечал
только «поправку», пока одна из них
не издохла без всякой видимой причины.
Впрочем, впоследствии оказалось, что в этой неудаче виновна была
не одна наука, но и кучер, который пропивал и то небольшое величество овса, какое полагалось, оставляя лошадей на одной
только буре с селитрой…
— Философы доказывают, что человек
не может думать без слов… Как
только человек начнет думать, так непременно… понимаешь? в голове есть слова… Гм… Что ты на это скажешь?..
Все это я узнал по позднейшим рассказам, а самого Коляновского помню вполне ясно
только уже в последние дни его жизни. Однажды он почувствовал себя плохо, прибег к обычному средству, но оно
не помогло. Тогда он сказал жене...
В это время я ясно припоминаю себя в комнате больного. Я сидел на полу, около кресла, играл какой-то кистью и
не уходил по целым часам.
Не могу теперь отдать себе отчет, какая идея овладела в то время моим умом, помню
только, что на вопрос одного из посетителей, заметивших меня около стула: «А ты, малый, что тут делаешь?» — я ответил очень серьезно...
После похорон некоторое время во дворе толковали, что ночью видели старого «коморника», как при жизни, хлопотавшим по хозяйству. Это опять была с его стороны странность, потому что прежде он всегда хлопотал по хозяйству днем… Но в то время, кажется, если бы я встретил старика где-нибудь на дворе, в саду или у конюшни, то, вероятно,
не очень бы удивился, а
только, пожалуй, спросил бы объяснения его странного и ни с чем несообразного поведения, после того как я его «
не укараулил»…
Лицо у него было обыкновенное, кажется, даже довольно красивое, но черты
не запоминались, а оставалось
только впечатление бледности…
Однажды старший брат задумал лететь. Идея у него была очень простая: стоит взобраться, например, на высокий забор, прыгнуть с него и затем все подпрыгивать выше и выше. Он был уверен, что если
только успеть подпрыгнуть в первый раз, еще
не достигнув земли, то дальше никакого уже труда
не будет, и он так и понесется прыжками по воздуху…
Объяснение отца относительно молитвы загорелось во мне неожиданной надеждой. Если это верно, то ведь дело устраивается просто: стоит
только с верой, с настоящей верой попросить у бога пару крыльев…
Не таких жалких какие брат состряпал из бумаги и дранок. А настоящих с перьями, какие бывают у птиц и ангелов. И я полечу!
Пан Уляницкий ничего
не имел против этого и
только, приступая к бритью, предупреждал нас, чтобы мы вели себя смирно, так как малейшее нарушение порядка в эту важную минуту угрожает опасностью его жизни.
Он
не кормит Мамерика, а
только отдает ему вылизывать пустые судки и грызть корки хлеба и уже два раза успел его больно выдрать без всякой вины.
В нашей семье нравы вообще были мягкие, и мы никогда еще
не видели такой жестокой расправы. Я думаю, что по силе впечатления теперь для меня могло бы быть равно тогдашнему чувству разве внезапное на моих глазах убийство человека. Мы за окном тоже завизжали, затопали ногами и стали ругать Уляницкого, требуя, чтобы он перестал бить Мамерика. Но Уляницкий
только больше входил в азарт; лицо у него стало скверное, глаза были выпучены, усы свирепо торчали, и розга то и дело свистела в воздухе.
Тогда, видя, что процедура бритья находится
только в начале, а прервать ее Уляницкий
не намерен, мы с младшим братом тоже спустились в комнату и присоединились к неистовой пляске.
Раз
только нам показалось, что мы встретили если
не его, то его двойника.
Мы долго провожали взглядами уезжавшую карету, пока она
не мелькнула последний раз на гребне шоссе. Ехавшие в карете нарядные дети казались мне какими-то неприятными и холодными, а за незнакомым казачком, с которым мы
только и успели обменяться ругательствами, неслось в неведомую даль ощущение жгучего сочувствия и близости.
Впрочем, он ничего
не рассказал испуганным жителям, а
только уверил, что «бiльш нiчого
не буде»…
Поп радостно прибежал к своей попадье и, наклонив рога, сказал: «Снимай грошi». Но когда попадья захотела снять котелок, то оказалось, что он точно прирос к рогам и
не поддавался. «Ну, так разрежь шов и сними с кожей». Но и тут, как
только попадья стала ножницами резать шов, — пол закричал
не своим голосом, что она режет ему жилы. Оказалось, что червонцы прикипели к котлу, котел прирос к рогам, а бычья кожа — к попу…
Потом, вероятно, проволоку подтянули, и гул стал
не так громок: в обыкновенные неветреные дни телеграф
только тихо позванивал, как будто крики сменились смутным говором.
Может быть, просто потому что дети слишком сильно живут непосредственными впечатлениями, чтобы устанавливать между ними те или другие широкие связи, но
только я как-то совсем
не помню связи между намерениями царя относительно всех крестьян и всех помещиков — и ближайшей судьбой, например, Мамерика и другого безыменного нашего знакомца.
Но он был человек очень молчаливый, все
только курил и сплевывал,
не высказывая никаких общих суждений.
Знакомство с деревней, которое я вынес из этого чтения, было, конечно, наивное и книжное. Даже воспоминание о деревне Коляновских
не делало его более реальным. Но, кто знает — было ли бы оно вернее, если бы я в то время
только жил среди сутолоки крепостных отношений… Оно было бы
только конкретнее, но едва ли разумнее и шире. Я думаю даже, что и сама деревня
не узнает себя, пока
не посмотрится в свои более или менее идеалистические (
не всегда «идеальные») отражения.
Дешерт долго
не появлялся в нашем доме, и
только от времени до времени доносились слухи о новых его жестокостях в семье и на деревне.
Я
не знал ни того, ни другого языка, и как
только заговорил по — польски, — на моей шее очутилась веревочка с привешенной к ней изрядной толщины дубовой линейкой.
Я начинал что-то путать. Острия ногтей все с большим нажимом входили в мою кожу, и последние проблески понимания исчезали… Была
только зеленая искорка в противных глазах и пять горячих точек на голове. Ничего больше
не было…
Только уже совсем вечером, когда все улеглись и в лампе притушили огонь, с «дежурной кровати», где спал Гюгенет, внезапно раздался хохот. Он сидел на кровати и хохотал, держась за живот и чуть
не катаясь по постели…
Дело было осенью, выпал снег и почти весь днем растаял; оставались
только пятна, кое — где неясно белевшие в темноте. По небу ползли тучи, и на дворе
не было видно ни зги.
Мне было, вероятно, лет семь, когда однажды родители взяли ложу в театре, и мать велела одеть меня получше. Я
не знал, в чем дело, и видел
только, что старший брат очень сердит за то, что берут
не его, а меня.
—
Не бойся… Это
не в самом деле… Это они
только представляют.
Не знаю, имел ли автор в виду каламбур, которым звучало последнее восклицание, но
только оно накинуло на всю пьесу дымку какой-то особой печали, сквозь которую я вижу ее и теперь… Прошлое родины моей матери, когда-то блестящее, шумное, обаятельное, уходит навсегда, гремя и сверкая последними отблесками славы.
Дикие, ни слова
не понимают ни по — польски, ни по — русски,
только лопочут по — своему и бьют…
Не помню теперь, на чьей стороне я был на этот раз во сне, помню
только, что игра вскоре перешла в действительную войну.
Это сообщение меня поразило. Итак — я лишился друга
только потому, что он поляк, а я — русский, и что мне было жаль Афанасия и русских солдат, когда я думал, что их могут убить. Подозрение, будто я радуюсь тому, что теперь гибнут поляки, что Феликс Рыхлинский ранен, что Стасик сидит в тюрьме и пойдет в Сибирь, — меня глубоко оскорбило… Я ожесточился и чуть
не заплакал…
Одно
только последствие как будто вытекало из открытия, сделанного для меня Буткевичем: если я
не москаль, то, значит, моему бывшему другу Кучальскому
не было причины меня сторониться.
Оказалось, что реформа, запретившая оставаться более двух лет в одном классе, застигла его продолжительную гимназическую карьеру
только на второй ступени. Богатырь оказался моим товарищем, и я со страхом думал, что он сделает со мной в ближайшую перемену… Но он
не показал и виду, что помнит о наших внегимназических отношениях. Вероятно, ему самому эти воспоминания доставляли мало удовольствия…
Последовал обмен мнений. Хотя поломка деревьев едва ли была предусмотрена пироговской таблицей наказаний, но в новой гимназии
только что были произведены посадки, и порча их считалась большим преступлением. Тем
не менее большинство мнений было в мою пользу...
Все это было так завлекательно, так ясно и просто, как
только и бывает в мечтах или во сне. И видел я это все так живо, что… совершенно
не заметил, как в классе стало необычайно тихо, как ученики с удивлением оборачиваются на меня; как на меня же смотрит с кафедры старый учитель русского языка, лысый, как колено, Белоконский, уже третий раз окликающий меня по фамилии… Он заставил повторить что-то им сказанное, рассердился и выгнал меня из класса, приказав стать у классной двери снаружи.
После этого пан Крыжановский исчез,
не являлся на службу, и об его существовании мы узнавали
только из ежедневных донесений отцовского лакея Захара. Сведения были малоутешительные. В один день Крыжановский смешал на биллиарде шары у игравшей компании, после чего «вышел большой шум». На другой день он подрался с будочником. На третий — ворвался в компанию чиновников и нанес пощечину столоначальнику Венцелю.
Самая же гроза
не была виновата. Ей так полагалось по законам природы. Бесправная и безответная среда
только гнулась, как под налетом вихря.
Это было заведение особенного переходного типа, вскоре исчезнувшего. Реформа Д. А. Толстого, разделившая средние учебные заведения на классические и реальные, еще
не была закончена. В Житомире я начал изучать умеренную латынь
только в третьем классе, но за мною она двигалась уже с первого. Ровенская гимназия, наоборот, превращалась в реальную. Латынь уходила класс за классом, и третий, в который мне предстояло поступить, шел уже по «реальной программе», без латыни, с преобладанием математики.
Отец
не поддакивал осуждавшим реформу и
не говорил своего обычного «толкуй больной с подлекарем». Он
только сдержанно молчал.
В сущности, настоящего, сознательного кощунства тут
не было, а была
только инерция резвости.
Художника Собкевича у нас убрали в конце первого же года моего пребывания в житомирской гимназии: началось «обрусение», а он
не мог приучиться говорить в классе
только по — русски.
Обезьяничание было до такой степени явно и дерзко, что я со страхом и удивлением взглянул на Потоцкого. Он ничего
не заметил и продолжал отчеканивать фамилию за фамилией. Среди тишины звучал его металлический голос, и падали короткие ответы: «есть… есть… есть…»
Только в глазах учеников искрилась усмешка.
Голоса Лотоцкого давно уже
не было слышно, голова его запрокинулась на спинку учительского кресла, и
только белая рука с ослепительной манжеткой отбивала в воздухе такт карандашом, который он держал в двух пальцах…
Географ Самаревич больше всех походил на Лотоцкого,
только в нем
не было ни великолепия, ни уверенности.
Леонтович встает и склоняет, произнося
не слова, а
только окончания: именительный: с, ц, аш, родительный: э, н, дательный: э, н, винительный: э, н. Множественное число: э, н, и так далее.