Неточные совпадения
Вон, чтоб не далеко ходить, у моего соседа, у Марка Тихоновича, от деда и отца дом был обмазан желтою глиною; ну,
вот и был;
вот мы все смотрели, видели и знали, что
он желтый;
как вдруг — поди! —
он возьми
его да и выбели!
Вот,
как нужный человек, мы давай
его приглашать.
Роста и фигуры порядочной, немного прихрамывает, но в бланжевых нанковых широких брюках; жилет из красной аладжи, в белой хорошо собранной — манишке; блестящие перламутровые на ней пуговки и булавка с изображением мухи — простой, но
как натурально сделанной, словно
вот живая прилетела и села; сертучок на
нем голубого камлота, ловко сшитый, нараспашку; по всему таки видно, что этот человек бывал в губернском городе в лучших обществах.
Пожалуйте. Оспа пристала, да
какая! Так отхлестала бедных малюток и так изуродовала, что страшно было смотреть на
них. Маменька когда увидели сих детей своих, то, вздохнувши тяжело, покачали головою и сказали:"А что мне в таких детях? Хоть брось
их!
Вот уже трех моих рождений выкидываю из моего сердца, хотя и
они кровь моя.
Как их любить наравне с прочими детьми! Пропали только мои труды и болезни!"И маменька навсегда сдержали слово: Павлусю, Юрочку и Любочку
они никогда не любили за
их безобразие.
Вот как батенька объявят маменьке о банкете, то сами пошлют в город за"городским кухарем",
как всеми назывался человек, в ранге чиновника, всеми чтимого за
его необыкновенное художество и искусство приготовлять обеденные столы; при том же
он, при исправлении должности, подвязывал белый фартух и на голову вздевал колпак, все довольно чистое.
Пожалуйте.
Вот,
как выкушают по нескольку чашек вареной, пан полковник пожелает проходиться по двору, осмотреть батенькину конюшню, скотный двор и другие заведения. Пошел — и все чиновники за
ним; батенька предшествует, а сурмы сурмят и бубны гремят в честь полковника, но уже с заметным разладом, потому что изобильное угощение было и трубящим —
как казакам, конюхам и всем с гостями прибывшим людям.
Теперь,
как уже старики, известно, после подвечеркованья должны уехать, то
вот вся молодежь, освежившись купаньем и налюбовавшись натурою и природою, приходит к общему собранию и снова не глядит друг на друга, потому что неблагопристойно при почтенных особах показать, что
они знакомы между собой.
И
вот наступил роковой день!.. Первого декабря нас накормили выше всякой меры. Батенька, благословляя нас, всплакнули порядочно.
Они были чадолюбивы, да скрывали свою нежность к нам до сего часа; тут не могли никак удержаться!.. Приказывали нам отныне почитать и уважать пана Кнышевского,
как его самого, родителя, а притом… Тут голос батеньки изменился, и,
они, махнув рукою, сказали: «после», перецеловали нас, обливая слезами своими, и ушли в спальню.
Маменька,
как увидели и расслушали мой голос, который взобрался на самые высочайшие тоны — потому что пан Кнышевский, дабы пощеголять дарованием ученика своего, тянул меня за ухо что есть мочи, от чего я и кричал необыкновенно — так
вот, говорю, маменька
как расслушали, что это мой голос, от радости хотели было сомлеть, отчего должно бы
им и упасть, то и побоялись, чтобы не упасть на пана полковника или чтоб V не сделать непристойного чего при падении, то и удержались гостей ради, а только начали плакать слезами радости.
Горбуичик Павлусь прекрасно сыграл свои роли: был настоящею собакою, ворчал, лаял, выл и тормошил пана Кнышевского, вот-таки
как истинная собака. Знахарку
он также представил весьма натурально: по-I говорки, приговорки, хрипливый голос, удушливый кашель — все, все было очень хорошо. Недурно и Петрусь сыграл свою роль, даже весьма успешно; и это
ему так понравилось, что
он затеял повторить эту комедию и на следующий вечер.
— Первые годы после нашего супружества, — сказали маменька очень печальным голосом и трогательно подгорюнились рукою, — я была и хороша и разумна. А
вот пятнадцать лет, счетом считаю,
как не знаю, не ведаю, отчего я у вас из дур не выхожу. Зачем же вы меня, дуру, брали? А что правда, я то и говорю, что ваши все науки дурацкие.
Вот вам пример: Трушко, также ваша кровь, а мое рождение; но так так
он еще непорочен и телом, и духом, и мыслию, так
он имеет к
ним сильное отвращение.
И
вот, когда я вошел еще только в прихожую начальника, то уже не решился не быть ничем более,
как начальником училища. Это было окончание вакаций, и родители возвращали сыновей своих из домов в училище. Нужно было вписать явку
их, переписать в высший класс… ergo, с чем родители являлись? То-то же. Я очень благоразумно избрал. И так решено:"желаю быть начальником училища!"
Третий — Кондрат Демьянович… нет, лгу: Данилович — и точно Данилович, помню
вот почему: маменька называли
его Кондрат Демьянович; а батенька,
как это было не под час, не вытерпели, да тут же при всех и прикрикнули на
них:"Что вы это, маточка, вздумали людей перекрещивать?
Вот,
как подадите мне
их, я допускаю, всех
их съем, но не беруся решить, которая птица вкуснее которой.
Вот как они о том обдумывали, маменька, между тем, по сродной чувствам и сердцу
их нежности, хотя и о нелюбимом за
его уродливость сыне, но видя
его потерпевшего так много, плакали все равно,
как бы и обо мне, пестунчике своем, если бы это случилось со мной. Сердце матери — неизъяснимая вещь!..
Вот эти-то обучения, эти научения переменили весь свет и все обычаи. Просвещение, вкус, образованность, политика, обхождение — все не так,
как бывало в наш век. Все не то, все не то!.. вздохнешь — и замолчишь. Замолкну и я об
них и стану продолжать свои сравнения нашего века с теперешним.
Хорошо.
Вот и ожидают
их приезда. Софийка,
как завидела, что уже едут, спряталась прямо на чердак. В самом деле, ее положение ужасное!
Как ей показаться, когда приехали смотреть ее? Но, прячась, поручила сестрам и девкам высмотреть, каков ее жених.
Мы вошли в дом. Солдат сказал, чтобы мы в первой комнате, пустой, ожидали
его высокоблагородие. Что прикажете делать? Мы, Халявские, должны были ожидать; уж не без обеда же уехать, когда
он нас звал: еще обиделся бы.
Вот мы себе ходим либо стоим, а все одни.
Как в другой комнате слышим полковника, разговаривающего с гостями, и по временам слышим вспоминаемую нашу фамилию и большой хохот.
Полковник вышел уже в сюртуке и гости за
ним тоже — поверите ли? — в сюртуках… Но
какое нам дело, мы будто и не примечаем.
Как вот, послушайте… Господин полковник сказал:"Зовите же гг. офицеров"… и тут вошло из другой комнаты человек семь офицеров и, не поклонясь никому, даже и нам, приезжим, сели прямо за стол. Можно сказать, учтиво с нами обращались! Может быть,
они с господином полковником виделись прежде, но мы же званые… Но хорошо — уселися.
Вот как маменька едут и поспешают, не успели проехать и пяти верст —
их и подхвати колика, да
какая!
Вот голова была! я не знал, в
каких училищах
он учился, только в десять раз был умнее домине Галушкинского, который, бывало, пяти слов не напишет, не исчернивши пол-листа бумаги.
Как вот и явился ко мне чиновник, какой-то губернии секретарь (
он не объяснил
какой, а просто писался губернский секретарь); а звали
его — Иван Афанасьевич Горб-Маявецкий.
—
Он точно думает, что мы какие-нибудь персоны, — сказал чванно Кузьма. —
Какая нужда? А может, москали и в самом деле добрый народ!
Вот так нам и везде будет. Не пропадем на чужой стороне! — заключил Кузьма, смеясь от чистого сердца.
Не видав никого важнее и ученее,
как домине Галушкинский, я почитал, что
он всех важнее и ученее; но, увидев реверендиссима начальника училища, я увидел, что
он цаца, а домине Галушкинский против
него — тьфу! Так и Петербург против прочих городов. Искренно скажу, я подобного от самого Хорола не видал.
Вот мое мнение о Петербурге, так и мною уже называемом, когда я узнал, что это все одно.
Кузьма возвратился скоро и сказал, что реку зовут «Нева». Ну, так и есть, — подумал я, —
как мне было не догадаться, что ее так зовут.
Вот Невский монастырь, а тут Невский прошпект (так называется одна улица); стало быть, река, что подле
них течет, от
них должна зваться Нева.
Эге! фить, фить! посвистал Кузьма и продолжал: —
Вот в то же время, видно,
как он мою шапку приподнял, а другой, схвативши ее, надел на меня эту гадость… а я и не спохватился.
Бедный Кузьма не находил слов,
как бы сильнее разбранить своих приятелей, так
его обобравших! Попросил бы
он брата Петруся.
Вот уже, хотя я с
ним и в ссоре, а скажу правду, — мастер был на это! Кузьма ругал
их нещадно, вертел в ту сторону, куда
они пошли, пребольшие шиши, и все не мог утешиться… И от горя пошел домой, проклиная своих приятелей.
Как вот пробирается чиновник, подумал я, важный, в мундире, и прямо ко мне; и
он с предложением, чтобы я садился.
В заключение беседы нашей приятель мой, Марко…
Вот по отчеству забыл; а чуть ли не Петрович? Ну, бог с
ним!
как был, так и был; может, и теперь есть — так он-то советовал мне ежедневно приходить в театры: тут-де, кроме что всего насмотришься, да можно многое перенять. Причем дал мне билетик на завтра, сказав, что будет преотличная штука: царица Дидона и опера. Я обещался; с тем и пошел.
Вот как это случилось, что
он меня неумышленно нашел.
В один день этот публичный балагур и прийди к реке; увидя меня и познакомься со мною;
вот как я рассказывал, да все мои речи, что я тогда, сидя над рекою Невою,
ему по дружбе говорил, умные и так, расхожие, все в список, за пазуху, да и домой; а там в свою книжечку, да в печать, хватавши, правду сказать, многое и на душу ради смеха, да и ославь меня по всей подсолнечной. Пошли читать все.
Эта книжечка, какова ни есть, попадись в руки моему Горбу-Маявецкому. Прочитал и узнал меня живьем. Принялся отыскивать; отыскал петербургский Лондон, а меня нет, я любуюсь актерщицами.
Он Кузьму за мною: призови, дескать,
его ко мне. Кузьма отыскал театр, да и вошел в
него.
Как же уже последний театр был, и на исходе, то никто
его и не остановил. Войдя, увидел кучу народу, а в лесу барышни гуляют;
он и подумал, что и я там где с
ними загулялся.
Вот и стал по-своему вызывать.
На
них глядя, и многие хозяева домов просят знакомых пожаловать откушать;
вот и накормил, да потом
как завинтит
их в карточки, и обед с лихвою завертится.
За меня стоял новый родитель мой, Иван Афанасьевич, и какими-то словами
как спутал братьев всех, что те… пик-пик!.. замялись, и это место вот-вот досталось бы мне,
как брат Петрусь, быв,
как я всегда говорил о
нем, человек необыкновенного ума, и, в случае неудачи, бросающий одну цель и нападающий на другую, чтоб смешать все, вдруг опрокидывается на моего нового родителя, упрекает
его, что
он овладел моим рассудком, обобрал меня, и принуждает меня, слабого, нерассудливого, жениться на своей дочери, забыв то, что
он, Иван Афанасьевич, из подлого происхождения и бывший подданный пана Горбуновского…
Вот он, с первого слова, дает мне целый этаж, да еще верхний, парадный, отлично изукрашенный, и дает с тем, что каждый из нас есть полный хозяин своего этажа (Петрусь оставил за собою нижний, а мне,
как будущему женатому, парадный), и имеет полное право, по своему вкусу, переделывать, ломать и переменять, не спрашивая один у другого ни совета, ни согласия.
Брат Петрусь продолжал издеваться над моим положением и преспокойно предлагал мне спрыгнуть сверху. Но, оставив
его шуточки, я начинал опасаться, если не придумаю ничего к нашему исходу, что последует с нами?
Как вот явились мой новый батенька, без всякого убранства, и над местом, где была лестница, стали, опусти руки и свеся голову вниз, с всею готовностью посвистать от такого необыкновенного казуса.
Пожили гости, пожили, да и уехали, и хотя обещали часто бывать, но все без
них скучно нам было. Жена моя испускала только междометия, а уже местоимений с нежным прилагательным не употребляла.
Как вот моя новая родительница, присылая к нам каждый день то за тем, то за другим, в один день пишет к нам за новость, что к
ним, в Хорол, пришел, дескать, квартировать Елецкий полк, и у
них стало превесело…
Удивился я крепко, но должен был замолчать и согласиться с нею. Однако же, из любопытства, начал примечать, что бы ее так веселило в городе? Примечать, примечать,
как вот и не скрылось: у нас от раннего утра до позднего вечера набито офицеров, и она, моя сударыня, между
ними и кружится, и вертится, и юлит, и франтит, и смеется, и хохочет…